Пять лет назад закончилось реформирование угольной отрасли. Те, кто этим занимался, утверждали, что это очень серьезное достижение: теперь шахты станут частными, и из вечной головной боли всей страны превратятся в источник пополнения бюджета. Была выпущена большая книга, рассказывающая об истории реформы, прошла ее торжественная презентация, все присутствующие получили на память шахтерские каски, вымпелы "Ударник капиталистического труда" и с чувством выполненного долга занялись другими делами, обновлением электроэнергетики.
За прошедшие пять лет аварии на российских шахтах происходили регулярно, но именно после взрывов на "Распадской" многие заинтересовались: что же там происходит, на этих шахтах? То ли в более сытые годы чужая беда не воспринималась так остро, то ли готовность шахтеров схватиться с ОМОНом произвела впечатление, то ли просто накопилось.
А происходит там вот что.
Став частными, шахты показали высокую рентабельность. Счастье посетило собственников, но не шахтеров. Потому что прибыль никто не стал вкладывать в безопасность шахт, или их страхование, или в обустройство шахтерских городов. Прибыль оставалась в офшорах, на которые были оформлены шахты. Единственное, во что вложились новые собственники – современное проходческое оборудование, которое позволяло нарастить добычу, и это создало новые проблемы – забои уходили вглубь, а система вентиляции за ними не успевала. Работа при этом сдельная, значит, техника безопасности – по боку.
Относительно высокие шахтерские заработки – очень относительные, высокие только на фоне заработков в других отраслях – тоже добра не принесли. На эти заработки сбежались многочисленные банки с предложениями ипотеки и других кредитов, и шахтеры окончательно оказались в мышеловке: вокруг моногород, производство и заработки зависят от капризного мирового рынка угля, жизнь и здоровье – от того, как обеспечена безопасность шахты, рабочее место – от воли начальства, а кредиты выплачивать надо. Или брать новые. Поэтому шахтеры терпят такие условия труда и жизни, поэтому в момент отчаяния схватились с ОМОНом в ночи, а на дневной митинг, где велась видеосъемка, не пришли.
И не только поэтому.
Мало кому за последние двадцать лет так убедительно и многократно, как шахтерам, отечественные политики демонстрировали свое умение пользоваться людьми. Так было в 1989-ом, и в 1996-ом, и в 1998-ом, когда происходили крупные шахтерские выступления - менялся общественный строй, правительства и президенты, профсоюзные лидеры, возглавлявшие очередной протест, становились директорами и совладельцами приватизированных шахт. А шахтеры продолжали рисковать жизнью за большие, чем у многих, заработки.
Что-то поменялось в 2010-ом?
После взрывов на "Распадской" премьер Путин строго поговорил (без оргвыводов) с собственниками шахты Абрамовым и Абрамовичем, пообещал денег семьям погибших и велел рассмотреть вопрос о частичном отказе от сдельной оплаты труда – тем самым свой рейтинг не уронил. Губернатор Тулеев исполнил стандартный номер "скорблю-негодую-всех к ответу". Единственный условно оппозиционный политик, которого увидел в мае Междуреченск – Нина Останина из КПРФ, депутат Государственной думы от Кемеровской области. Все остальные представители системной и несистемной фронды ограничились более или менее гневными приветами из Москвы. А те, кто занимался – как казалось пять лет назад, успешно - реформой угольной отрасли, просто промолчали.
На что же в этой ситуации рассчитывать шахтерам? Даже если завтра при свете дня они организованно, массово и трезво выйдут на центральную площадь Междуреченска?
Понятно, на что они могут рассчитывать наверняка. На сочувствие нескольких изданий, совокупная аудитория которых составляет доли процента от населения страны. На заявления и пару пикетов от трех-четырех организаций, некоторые из них даже называют себя партиями. На предельно жесткую, непримиримую к антинародному режиму колонку Гарри Каспарова в Wall Street Journal, безусловно, тоже могут рассчитывать. Пожалуй, все.
Вы бы при таком раскладе сил пошли протестовать? А в Междуреченске?
Пять лет назад был 2005 год. Позади уже была избирательная кампания 2000 года со всеми взрывами и рязанской историей. Уже состоялся реванш в Чечне. Андрей Бабицкий уже жил в эмиграции, Юрий Щекочихин погиб, а телекомпания НТВ уже четыре года как показывала то, что она показывает сейчас. Уже утонул "Курск", потому что утонул. Ходорковский и Лебедев уже готовились выслушать приговор по первому делу.
Были сомнения по поводу того, с кем и чем мы имеем дело? Или искренне казалось, что это все отдельно, а экономика вообще и реформирование угольной отрасли в частности (приватизация шахт, проще говоря) – отдельно? Не страшно было оставлять шахтеров с этими, вот этими новыми собственниками? А с этим государством в качестве регулятора трудовых отношений?
Промолчать в этих обстоятельствах – тоже выход. Единственный его недостаток состоит в том, что он исключает возможность потом пенять "народу" за наплевательское отношение к ущемлению свободы слова, репрессиям в Чечне, судьбе Ходорковского и Лебедева и многому другому, что так отдаляет нас всех от жизни в окружении либеральных ценностей. А она, говорят, хороша.
За прошедшие пять лет аварии на российских шахтах происходили регулярно, но именно после взрывов на "Распадской" многие заинтересовались: что же там происходит, на этих шахтах? То ли в более сытые годы чужая беда не воспринималась так остро, то ли готовность шахтеров схватиться с ОМОНом произвела впечатление, то ли просто накопилось.
А происходит там вот что.
Став частными, шахты показали высокую рентабельность. Счастье посетило собственников, но не шахтеров. Потому что прибыль никто не стал вкладывать в безопасность шахт, или их страхование, или в обустройство шахтерских городов. Прибыль оставалась в офшорах, на которые были оформлены шахты. Единственное, во что вложились новые собственники – современное проходческое оборудование, которое позволяло нарастить добычу, и это создало новые проблемы – забои уходили вглубь, а система вентиляции за ними не успевала. Работа при этом сдельная, значит, техника безопасности – по боку.
Относительно высокие шахтерские заработки – очень относительные, высокие только на фоне заработков в других отраслях – тоже добра не принесли. На эти заработки сбежались многочисленные банки с предложениями ипотеки и других кредитов, и шахтеры окончательно оказались в мышеловке: вокруг моногород, производство и заработки зависят от капризного мирового рынка угля, жизнь и здоровье – от того, как обеспечена безопасность шахты, рабочее место – от воли начальства, а кредиты выплачивать надо. Или брать новые. Поэтому шахтеры терпят такие условия труда и жизни, поэтому в момент отчаяния схватились с ОМОНом в ночи, а на дневной митинг, где велась видеосъемка, не пришли.
И не только поэтому.
Мало кому за последние двадцать лет так убедительно и многократно, как шахтерам, отечественные политики демонстрировали свое умение пользоваться людьми. Так было в 1989-ом, и в 1996-ом, и в 1998-ом, когда происходили крупные шахтерские выступления - менялся общественный строй, правительства и президенты, профсоюзные лидеры, возглавлявшие очередной протест, становились директорами и совладельцами приватизированных шахт. А шахтеры продолжали рисковать жизнью за большие, чем у многих, заработки.
Что-то поменялось в 2010-ом?
После взрывов на "Распадской" премьер Путин строго поговорил (без оргвыводов) с собственниками шахты Абрамовым и Абрамовичем, пообещал денег семьям погибших и велел рассмотреть вопрос о частичном отказе от сдельной оплаты труда – тем самым свой рейтинг не уронил. Губернатор Тулеев исполнил стандартный номер "скорблю-негодую-всех к ответу". Единственный условно оппозиционный политик, которого увидел в мае Междуреченск – Нина Останина из КПРФ, депутат Государственной думы от Кемеровской области. Все остальные представители системной и несистемной фронды ограничились более или менее гневными приветами из Москвы. А те, кто занимался – как казалось пять лет назад, успешно - реформой угольной отрасли, просто промолчали.
На что же в этой ситуации рассчитывать шахтерам? Даже если завтра при свете дня они организованно, массово и трезво выйдут на центральную площадь Междуреченска?
Понятно, на что они могут рассчитывать наверняка. На сочувствие нескольких изданий, совокупная аудитория которых составляет доли процента от населения страны. На заявления и пару пикетов от трех-четырех организаций, некоторые из них даже называют себя партиями. На предельно жесткую, непримиримую к антинародному режиму колонку Гарри Каспарова в Wall Street Journal, безусловно, тоже могут рассчитывать. Пожалуй, все.
Вы бы при таком раскладе сил пошли протестовать? А в Междуреченске?
Пять лет назад был 2005 год. Позади уже была избирательная кампания 2000 года со всеми взрывами и рязанской историей. Уже состоялся реванш в Чечне. Андрей Бабицкий уже жил в эмиграции, Юрий Щекочихин погиб, а телекомпания НТВ уже четыре года как показывала то, что она показывает сейчас. Уже утонул "Курск", потому что утонул. Ходорковский и Лебедев уже готовились выслушать приговор по первому делу.
Были сомнения по поводу того, с кем и чем мы имеем дело? Или искренне казалось, что это все отдельно, а экономика вообще и реформирование угольной отрасли в частности (приватизация шахт, проще говоря) – отдельно? Не страшно было оставлять шахтеров с этими, вот этими новыми собственниками? А с этим государством в качестве регулятора трудовых отношений?
Промолчать в этих обстоятельствах – тоже выход. Единственный его недостаток состоит в том, что он исключает возможность потом пенять "народу" за наплевательское отношение к ущемлению свободы слова, репрессиям в Чечне, судьбе Ходорковского и Лебедева и многому другому, что так отдаляет нас всех от жизни в окружении либеральных ценностей. А она, говорят, хороша.
