Всю свою американскую жизнь - почти четверть века - Бродский преподавал, что никак не выделяет его среди западных, но отличает от российских коллег. Когда выступавшего перед соотечественниками Бродского не без сочувствия спросили, как он относится к преподаванию, он ответил: “С энтузиазмом, ибо этот вид деятельности дает возможность беседовать исключительно о том, что мне интересно”.
Профессорские обязанности, помимо чуть ли не единственного постоянного заработка, дают поэту то, к чему он больше всего привык - вериги. Условие, ограничивающее свободу преподавателя, как сонет - поэта, - более или менее относительное невежество студентов. По правилам игры, во всяком случае, так, как их понимал Бродский, аудитория следит за лектором, ведущим одинокий диалог с голым стихотворением, освобожденным от филологического комментария и исторического контекста. Все, что нужно знать студенту, должно содержаться в самом произведении. Преподаватель вытягивает из него вереницу смыслов, как фокусник - кроликов из шляпы. Стихотворение должно работать на собственной энергии, вроде – по выражению Фроста - “сосульки на плите” (Фрост).
Хотя студентами Бродского чаще всего были начинающие поэты, он, как и другие ценители литературного гедонизма - Борхес и Набоков, учил не писать, а читать. Иногда он считал это одним и тем же: “мы можем назвать своим, - говорил он, - все, что помним наизусть”.
Тезис Бродского “человек есть продукт его чтения”, следует понимать буквально. Чтение - как раз тот случай, когда слово претворяется в плоть. Нагляднее всех этот процесс представляют себе поэты. Так у Мандельштама читатель переваривает слова, которые меняют молекулы его тела. С тем же пищеварением, физически меняющим состав тела, сравнивает чтение Т. С. Элиот. Нечто подобное писал и Бродский: “Человек есть то, что он любит. Потому он это и любит, что он есть часть этого”. Учитель поэзии в этом “культурном метаболизме” - фермент, позволяющий читателю усвоить духовную пищу. Оправдывая свое ремесло, Шкловский говорил, что человек питается не тем, что съел, а тем, что переварил.
Бродский тоже описывает свою методологию в биологических терминах. Разбирая стихотворение, он показывает читателю, перед каким выбором ставила поэта каждая следующая строка. Результат этого “неестественного” отбора - произведение более совершенное, чем то, что получилось у природы.
Биологией отдает даже любовь Бродского к традиции. Метр созвучен той гармонии, которую тщится восстановить искусство. Он - подражание времени или даже его сгусток, выловленный поэтом в языке. Классические стихи сродни классицистическому пейзажу, которому присущ “естественный биологический ритм”.
О соразмерности человека с колонной рассказывают снимки Бродского в Колумбийском университете. Среди ионических колонн и изъясняющихся по латыни статуй он выглядит не гостем, а хозяином.
Двусмысленность этого фона - классические древности в стране, где не было и средневековья - оборачивается тайной близостью нью-йоркской и петербургской античности. И та, и другая - продукт просвещенного вымысла, запоздалый опыт ренессанса, поэтическая и политическая вольность.
Бродский вырос в городе, игравшем в чужую историю. В определенном смысле отсюда было ближе до античности, чем из мест не столь от нее отдаленных. В Петербурге счет идет всего лишь на поколения, а не на тысячелетия. В таких хронологических рамках “Ленинграду” выпадает роль варварского нашествия, обогатившего этот античный ландшафт еще и руинами. С ними петербургский миф приобрел ностальгический оттенок, необходимый каждому имперскому преданию. Из этой атмосферы соткалась та плеяда поэтов и писателей, которая выросла в развалинах пусть коммунальной, но роскоши. В их домах с обильной лепниной и многочисленными соседями не хватало необходимого, зато было и много лишнего. За убожество интерьера с лихвой расплачивалось окно, из которого можно было выглянуть не только в Европу, но и в ее прошлое. За этот подарок Бродский щедро расплатился, прибавив русской поэзии античность, столь же вымышленную и столь же настоящую, как та, что соорудил из себя город, который он называл “переименованным”.
Часть первая. Бродский в Нью-Йорке. Morton 44
Часть третья. Бродский в Нью-Йорке. Концерт
