Евгения Романова: У нас в гостях калининградский фотохудожник Дмитрий Вышемирский.
На ваш взгляд, насколько сильно современное государство в России ограничивает свободу художника?
Дмитрий Вышемирский: Я этого сейчас не чувствую. Потому что те проекты, которые я делаю, они не являются какими-то бросающими вызов государству, хотя, в принципе, все, что я делал всегда и делаю сейчас имеет, по большому счету, непосредственное отношение к политике, но как бы на более философском уровне. Я не кричу с трибун, не размахиваю какими-то фотографиями, критикующими власть. Она меня не замечает, я ее тоже не замечаю. У нас какое-то такое сейчас затишье в отношениях. Хотя как человек я просто возмущен очень многим из того, что происходит сейчас, и считаю, что как бы она старалась нас не замечать, таких художников, как я, все равно она вмешивается в нашу жизнь. Она все равно ограничивает наши возможности.
Евгения Романова: А что тяжелее – художнику с калининградским особым менталитетом продвинуть себя в Европе или в России?
Дмитрий Вышемирский: Мне приходится констатировать то, что для меня открыты все двери в Европе и закрыты все двери в России, за исключением Калининграда. В Калининграде я достаточно много имею возможностей. Но как только я пытаюсь показать то, что я делаю, там, где, как мне кажется, это должно быть показано, даже более чем на Западе (в Москве, в Петербурге), начинается какая-то некрасивая игра, начинаются какие-то корпоративные интересы то ли московские, то ли петербургские. Я уже даже не вспомню, когда у меня была последняя какая-то выставка где-то там, да и не только в Петербурге или в Москве, но где-либо еще. Только Калининград. А вот в Европе я востребован. У меня партнерские отношения с рядом организаций, с галереями, с продюсерами, и книги выходят там, и продаются книги там. Я даже книги свои не смог, предлагая в Москве и в Петербурге, пристроить. Не нужно. Какие-то корпоративные интересы – ах, ты не наш, ты не московский и не питерский, ну, и живи себе, где хочешь. Какая-то узкая провинциальная, имперская такая концепция существования. А вот в Европе – нет. И приходится констатировать то, что я где-то живу, скорее, в европейском культурном пространстве, чем у себя на родине.
Евгения Романова: Так, может быть, это и лучше?
Дмитрий Вышемирский: Это было бы лучше, если бы у меня были сугубо меркантильные интересы. Но я отягощен какими-то сверхсмыслами всегда. Мне хочется какого диалога, прежде всего, со своими согражданами. Потому что те проекты, которые я делаю, они мне кажутся достаточно гражданственными. Я стараюсь быть не чересчур гражданственным, чтобы это не было в ущерб творчеству, искусству, эстетике, стилистике, но все равно они сделаны на российском материале и обращены, прежде всего, к россиянам. Они хотят диалога, но диалога нет. Только в Калининграде с журналистами калининградскими, с галеристами калининградскими, с моими учениками. Но это очень маленькое культурное пространство – Калининград, которое изолировано Москвой в культурном плане.
Евгения Романова: Выходит, что отчизне вы не нужны. Но согласитесь, это не очень радостно. Есть выход? Дальше-то, как будет – Россия повернется лицом к вам?
Дмитрий Вышемирский: Приходится констатировать – России сейчас нужны те, кто пляшет, смеется, развлекает той России, которая диктует какие-то системы координат. Не той, которая настоящая Россия, которая не занимается каким-то кликушеством и какими-то дрыганиями ногами, а той, которая истинная. Но эту Россию сейчас держат на каком-то таком информационном поводке. Ее одурачивают. Ее попсят. Ее делают масс-культурной. Навязывают ей какие-то посткультурные критерии оценок. Наверное, никакой иммунитет уже, в конце концов, не сможет защищать ту Россию, к которой я обращаюсь, вот от этих каких-то некрасивых тенденций, которые навязывает ей та Россия, которая называет себя, может быть "Единой Россией". Но "Единая Россия" – это не Россия. С этой "Единой Россией" из такой, в других проявлениях Россией, мне разговаривать не о чем. Но чтобы пробиться на разговор с настоящей Россией, нужно преодолеть вот эту стену, которую эта, другая Россия, выстроила между мной, художником, и той Россией, к которой я хочу обращаться.
