Начиная с 2000 года, в России произошло несколько десятков терактов с человеческими жертвами.
Большинство из них остались нераскрытыми. В некоторых случаях осуждены исполнители и организаторы. Несколько раз власти сообщали о ликвидации заказчиков, но у покойников не спросишь, признают ли они свою вину и какое могут предъявить алиби.
Но у всех российских терактов последнего десятилетия есть одна общая черта, впервые вяло проявившаяся в 1996-ом и ярко – осенью 1999-го. В каждом случае можно задаться вот такими вопросами:
Можно ли предположить, что теракт – это предвестник приближающихся выборов, что он служит для того, чтобы запугать оппонентов или в чем-то убедить население?
Можно ли предположить, что теракт – это результат борьбы за бюджетные ассигнования, идущей, к примеру, между сторонниками и противниками режима контртеррористической операции в Чечне?
Можно ли предположить, что борцы за власть и деньги в Москве могут использовать в своих целях реально существующие террористические группировки (сепаратистов, националистов, борцов за народное счастье)?
Можно ли предположить, что реально существующие террористические группировки используют в своих целях коррупцию в правоохранительных органах?
И вот проблема: на какой из этих вопросов можно дать уверенный отрицательный ответ? И много ли наберется таких оптимистов?
Настоящая проблема, конечно, не в вопросах и ответах. А в том, что эти допущения означают: мы живем в условиях практически полного отсутствия государства, в государстве-банкроте. Не путать с рассказами о восстановлении сильной власти после хаоса 90-х.
Ужас, страх, гнев, презрение, сочувствие к жертвам – любые чувства могут вызвать теракты в современной России, кроме, кажется, одного: уверенности в том, что нынешняя власть способна им противодействовать. Не путать с чувством глубочайшей социальной апатии, страхом перед переменами и равнодушием к собственной судьбе, граничащим со склонностью к суициду.
Большинство из них остались нераскрытыми. В некоторых случаях осуждены исполнители и организаторы. Несколько раз власти сообщали о ликвидации заказчиков, но у покойников не спросишь, признают ли они свою вину и какое могут предъявить алиби.
Но у всех российских терактов последнего десятилетия есть одна общая черта, впервые вяло проявившаяся в 1996-ом и ярко – осенью 1999-го. В каждом случае можно задаться вот такими вопросами:
Можно ли предположить, что теракт – это предвестник приближающихся выборов, что он служит для того, чтобы запугать оппонентов или в чем-то убедить население?
Можно ли предположить, что теракт – это результат борьбы за бюджетные ассигнования, идущей, к примеру, между сторонниками и противниками режима контртеррористической операции в Чечне?
Можно ли предположить, что борцы за власть и деньги в Москве могут использовать в своих целях реально существующие террористические группировки (сепаратистов, националистов, борцов за народное счастье)?
Можно ли предположить, что реально существующие террористические группировки используют в своих целях коррупцию в правоохранительных органах?
И вот проблема: на какой из этих вопросов можно дать уверенный отрицательный ответ? И много ли наберется таких оптимистов?
Настоящая проблема, конечно, не в вопросах и ответах. А в том, что эти допущения означают: мы живем в условиях практически полного отсутствия государства, в государстве-банкроте. Не путать с рассказами о восстановлении сильной власти после хаоса 90-х.
Ужас, страх, гнев, презрение, сочувствие к жертвам – любые чувства могут вызвать теракты в современной России, кроме, кажется, одного: уверенности в том, что нынешняя власть способна им противодействовать. Не путать с чувством глубочайшей социальной апатии, страхом перед переменами и равнодушием к собственной судьбе, граничащим со склонностью к суициду.
