Ирина Лагунина: В научной рубрике нашей программы – завершение рассказа о происхождении языка. До сих пор мы говорили о том, как происходил этот процесс. Теперь мы поговорим о том, когда именно у людей появился полноценный язык. Возраст черепа первого человек, у которого могла быть такая же артикуляционная система, как и у современных людей, ученые оценивают примерно в 190 тысяч лет. И тем не менее, по мнению старшего научного сотрудника Института востоковедения РАН Светланы Бурлак, у нас пока нет достаточных данных, чтобы определить точное время появления настоящего языка. О загадках антропологии и лингвистики со Светланой Бурлак беседуют Ольга Орлова и Александр Марков.
Ольга Орлова: В прошлой беседе мы говорили о том, что новые поведенческие стратегии вынудили наших предков развивать новую сигнальную систему. Но как сигнал животного превратился в полноценное человеческое слово?
Светлана Бурлак: Когда сигнал повторяется много раз, то он теряет иконичность, то есть он перестает быть каким-то подобием окружающей действительности, а воспроизводится ровно настолько, чтобы сородичи просто опознали, что это тот самый сигнал. А когда сигналы становятся произвольными, то они неминуемо должны поделиться на отдельные незначимые компоненты. Так же, как иероглифы сначала начинаются с картинок – человечек с головкой, ручками, ножками и всем, чем надо, – а потом получается какая-то закорючка, палочка туда, палочка сюда. Но главное, все понимают, что эта комбинация палочек имеет такое значение. В китайских иероглифах чуть больше десятка базовых черточек, способов, как можно провести палочку, но из этих отдельных палочек строятся десятки тысяч иероглифов. В шумерской иероглифике – та же ситуация: пять возможностей отпечатать эту палочку на глине, но из этих отпечатков, из их комбинаций, строится столько иероглифов, сколько слов нужно для настоящего языка. И точно так же слова делятся на звуки, на отдельные, как лингвисты говорят, фонемы, которые мы записываем буквами. В принципе, любой язык можно послушать и буквами записать. Это необязательно будут те буквы, к которым привыкли мы, но какие-то буквы будут, и речь будет вполне чётко делиться на эти отдельные буковки. Далее, когда знаков в репертуаре становится много, то возникает возможность следующие знаки строить не на основе окружающей действительности, а на основе модификации уже имеющихся знаков. И в этот момент система обретает свойство достраиваемости. Потому что модификация может быть обобщена. Если у нас есть несколько пар знаков, таких, что один знак построен на основе другого с применением какой-то модификации, эта модификация может быть обобщена и тогда становится можно производить новые знаки с помощью этой модификации. И все их поймут, потому что они уже наблюдали старые знаки, на которых основываются эти новые, и саму модификацию тоже уже видели.
Александр Марков: Например, множественное число. В некоторых языках повторишь слово два раза – и это будет множественное число. Если для одного слова такое придумали, то автоматически от любого слова сделать множественное число.
Светлана Бурлак: Или если в языке есть ровно один суффикс, который обозначает множественное число, то можно взять любое слово, приставить этот суффикс – и мы точно так же получим множественное число. Такие модификации могут быть реализованы и на звуковом материале, и на жестовом. И в жестовых языках, собственно, тоже есть модификации, тоже есть грамматика, тоже есть достраиваемость. После того, как язык обретает свойство достраиваемости, он становится потенциально бесконечным, потому что теперь можно создать сколько угодно коммуникативных сигналов и, соответственно, иметь в своем опыте, в своем распоряжении сколько угодно деталей окружающего мира, которые релевантны для построения поведения, и сколько угодно моделей поведения, основанных на этом. Когда язык становится таким бесконечным, то тут уже начинает появляться упорядочение следующего уровня, когда отдельные слова приобретают самые разнообразные связи друг с другом, когда слова в потоке речи строятся в цепочку. И существуют правила, как строить эту цепочку из слов в речи. И существуют правила, как строить в речи не только предложения, но и единства крупнее предложения – тексты, диалоги. Есть средства связности текста – что можно заменить на местоимение, что нельзя, какой порядок слов надо поставить, если у тебя предложение начинает абзац, и какой – если оно продолжает абзац. В английском языке – какой артикль поставить при первом упоминании, а какой – при последующем. Таких правил очень много, в каждом языке они свои. Возникают они, естественно, тоже тогда, когда язык становится достаточно большим, когда становится необходимо и возможно произносить много коммуникативных сигналов за один раз. Тогда же, соответственно, формируется и система управления дыханием, чтобы можно произнести много коммуникативных знаков за одну реплику. Но здесь ещё существенно отметить, что эти коммуникативные возможности хороши не для каких угодно видов, а только для тех, которые достаточно умны, чтобы из всего этого извлекать выгоду. Поэтому если бы каким-то образом удалось навязать язык какому-то более глупому животному, ему бы это не помогло. Получается взаимообусловливающая эволюция языка и мозга. Чем больше мозг, тем больше может быть язык, а язык может быть тем больше, чем большую выгоду от него получит большой мозг.
Александр Марков: Когда шимпанзе учили разговаривать, то вроде бы матери своих детей учили каким-то словам.
Светлана Бурлак: Но дети запоминали меньше, чем матери. Знаменитая шимпанзе Уошо своего приемного сына Лулиса учила языку жестов. Причём люди его не учили совершенно, они даже не жестикулировали при нем, не разговаривали на этом языке-посреднике – Уошо сама показывала ему жесты. И как-то раз она пыталась научить его жесту "стул". Поставила перед ним стул, показала соответствующий жест. Но стул ему был как-то совершенно неактуален. Про еду знаки он выучил и вполне обращался с просьбами, а про стул ему не надо было, он и не запомнил.
Ольга Орлова: Давайте, может быть, подведем какой-то итог тому, что вы рассказали.Было названо несколько самых важных этапов становления языка – от зарождения до того языка, который можно считать полноценным языком. Правильно ли, что от первых коммуникативных знаков, потом, когда они начинают вырастать в некую систему (потому что надо упорядочить, чтобы с хаосом как-то побороться), язык обретает свойство достраиваемости, и тогда он становится полноценным. Можно ли сказать, что это и есть язык в полноценном смысле слова?
Светлана Бурлак: На мой взгляд, да. Потому что когда язык обретает достраиваемость, знаков в нем становится потенциально бесконечное количество (можно сколько угодно сделать), тогда и появляется спрос на все те вещи, которые формируют грамматику языка, которая так поражает лингвистов.
Александр Марков: А в какой момент начинается развитие культуры, когда уже идеи какие-то сложные могут передаваться от человека к человеку? В какой-то момент началось в истории человечества стремительное развитие именно культуры, культурно-социальное развитие, искусство началось, какие-то мифы, сказки? Вот не было, а потом вдруг появляется всё это. Это как-то могло быть связано с тем, что язык достиг какой-то определенной стадии развития, скажем, в начале верхнего палеолита?
Ольга Орлова: Но важно еще сказать, когда появился первый полноценный язык. Известно ли это?
Светлана Бурлак: Насчет даты сложно. Первый анатомически современный человек, обладатель так называемого черепа Омо 1 датируется временем 195 плюс-минус 5 тысяч лет назад. Если это анатомически современный человек, то, наверное…
Ольга Орлова: У него была уже артикуляционная система устроена как у нас?
Светлана Бурлак: Наверное, у него и артикуляционная система была. как у нас, и гортань тоже была опущена примерно, как у нас. Опущенная гортань – это приспособление, которое нужно именно для членораздельно звучащей речи, а в остальном скорее вредно, потому что создает риск подавиться. Если связывать появление настоящего полноценного языка с верхнепалеолитической революцией и в особенности с культурой, пещерной живописью и тому подобными прекрасными вещами, то это оставляет такой маленький вопрос: что они делали со своей опущенной гортанью эти сто тысяч с лишним лет?
Александр Марков: Может быть, говорили 20 слов самых важных?
Светлана Бурлак: На 20 слов не нужна такая артикуляционная база.
Ольга Орлова: Почему вы говорите про сто тысяч лет?
Светлана Бурлак: Ориньяк – это 35 тысяч лет назад. Между 195 плюс-минус пять и 35 остается зазор в 160 тысяч лет. Что они делали всё это время со своей опущенной гортанью? Способность к членораздельному произнесению звуков речи нужна тогда, когда эти звуки должны различать много слов. Если у нас есть много слов, то соответственно появляется спрос на грамматику, появляется бесконечность языка и всё, что надо.
Александр Марков: Логически выводится, что 200 тысяч лет назад, когда мы точно знаем, что были анатомически современные люди, к этому времени люди настолько давно обладали сложной речью, что уже у них успела под действием естественного отбора опуститься гортань?
Светлана Бурлак: По-видимому, да. И тут вот ещё какой момент: переход от среднепалеолитических индустрий к верхнепалеолитическим начался задолго до Ориньяка. В Южной Африке археологические комплексы стилбей и ховисонс-порт содержат некоторые, как археологи выражаются, «свидетельства символизма». То есть там есть какие-то ракушечки просверленные, чтобы их подвешивать к чему-то, бусы делать или что-то подобное. Скорлупки страусовых яиц тоже обработанные, чтобы из них подвески сделать. Кусочки охры с какими-то насечками, которые сделаны явно с каким-то смыслом. То есть какая-то культура была. Если считать, что это связано с языком, то возникает следующая загадка. Потом меняются условия, климат становится получше – и люди забывают эти верхнепалеолитические приобретения, и потом всё это появляется через несколько десятков тысяч лет. А эти несколько десятков тысяч лет, 30 или 40, люди живут без свидетельств символизма. Что же, получается, поговорили, поговорили – и онемели, а потом опять заговорили? Может быть и так, конечно, но мне это не кажется очень вероятным.
Александр Марков: То есть вы считаете, что появление полноценного языка могло никак явно и не отразиться в материальной культуре человека?
Светлана Бурлак: Мне кажется, что да.
Александр Марков: То есть как они сначала рубила тесали, будучи еще полуобезьянами, потом научились говорить и продолжали так же тесать?
Светлана Бурлак: На самом деле немыми они не были, ведь и современные обезьяны не являются немыми. Но у современных обезьян управление звуком осуществляется подкорковыми структурами головного мозга, то есть связано с эмоциями. Испытала обезьяна эмоцию – у нее вырвался соответствующий звук. А человеку как раз не надо испытывать эмоцию, надо быть поспокойнее. Если человек будет испытывать сильную эмоцию, то у него как раз речь может оказаться затруднена. Здесь речь идет не о том, что старый механизм управления звуком как-то переделался, нет, он остался, и звуки, которые управляются эмоциями, у нас тоже есть. Но они есть не в языке, а около, они на буквы не делятся никаким образом, они нечленораздельны, их невозможно вставить в предложения, от них невозможно образовать какие-то новые слова, – то есть они существуют на периферии коммуникативной системы. Свою коммуникативную нагрузку они прекрасно несут, но говорить они мешают.
Видимо, в ходе эволюции сформировалась новая система управления звуком, которая осуществляет волевое управление этим самым звуком. То есть человек захотел что-то сказать, открыл рот – и сказал, а не то, что испытал эмоцию – и непроизвольно что-то такое вырвалось. Немыми не были ни архантропы, ни австралопитеки, ни тем более какие-нибудь гейдельбергские люди (Homo heidelbergensis). Более того, недавно нашли слуховые косточки гейдельбергского человека и восстановили, на каких частотах он лучше слышал звуки. Дело в том, что у нас слуховой анализатор так устроен, что мы на одних частотах звуки слышим лучше, а на других хуже. При этом лучше всего мы слышим звуки на тех частотах, которые используются для различения звуков речи. У шимпанзе частоты другие, им лучше слышны более низкие частоты, потому что на этих низких частотах шимпанзе издают так называемые «долгие крики», очень важный коммуникативный сигнал в их репертуаре, и они действительно слышны на большом расстоянии. А у гейдельбержца те частоты, под которые оптимизирован его слух – это практически те же самые частоты, что и у нас.
