Елена Фанайлова: Свобода в «Цурцум-кафе» на «Винзаводе». «Винзавод» - это место, где демонстрируется современное искусство. Рядом с «Винзаводом» находится галерея «ArtPlay», где открылась выставка «Pan-Barentz», посвященная Баренц-региону, или Баренцеву-Евроарктическому региону. Это выставка современного искусства, которая во многом иронично обыгрывает экономические, политические и социальные проблемы региона, который образовался в 93-м году, в него входят северные области России: Мурманская, Архангельская, Республика Коми, Ненецкий автономный округ и Республика Карелия. Регион включает в себя некоторые области Норвегии, Швеции и Финляндии.
Баренц-регион или Русский Север – такой вопрос поставил перед нами один из участников нашей программы Владимир Баранов, биолог, старший научный сотрудник Института океанологии Российской Академии наук и водолазный врач. За нашим столом – Владимир Федорович Старков, профессор, заведующий группой арктической археологии Института археологии Российской Академии наук; куратор выставки «Pan-Barentz», арт-директор компании «Девушки на мосту» Любовь Кузовникова; Марина Южанинова, директор Кочующего Северного кинофестиваля; Максим Павлов, заместитель директора Музея кино, он делал кинофестивали в Норильске; поэт и журналист Константин Рубахин и художник Александр Шабуров, участник выставки «Pan-Barentz».
Давайте послушаем впечатления научного сотрудника отдела Севера Института российской этнологии и антропологии Ольги Поворознюк, которая была на выставке.
Ольга Поворознюк: Я занимаюсь проблемами разных групп населения Севера, а это, прежде всего, коренные и малочисленные народы и соседствующие с ними культуры, конечно же, русское старожильческое население. Территория Российского Севера включает 70% территории России. Это различные регионы: Дальний Восток, Сибирь, Западная Сибирь. И конечно, это Баренц-регион. Баренцев-Евроарктический регион – это инициатива все-таки западных стран, прежде всего. И конечно, первоначальной задачей, стоявшей перед инициаторами этого проекта, было создание единой экономической зоны. Однако с российской стороны, мне кажется, все-таки не до конца эта интеграция произошла. Есть ряд спорных вопросов, по которым до сих пор мы не можем найти полного взаимопонимания с западными странами. Это и морские ресурсы, рыбные ресурсы, это и дальнейшее нефтяное освоение наших территорий, в котором также активно участвуют западные нефтяные компании. Это спор за освоение водных ресурсов и рыбных ресурсов с Норвегией. Этот вопрос продолжает волновать нашу общественность и быть темой для политических дискуссий.
Елена Фанайлова: Как вы думаете, образование этой экономической и геополитической зоны может поспособствовать тому, чтобы простым людям стало лучше жить?
Ольга Поворознюк: Российское население и коренные и малочисленные народы Севера зачастую сталкиваются с рядом социально-экономических проблем, которые являются до сих пор последствиями кризиса еще 90-ых годов. На международном уровне взаимодействие, культурное партнерство, программы совместные могут способствовать активизации населения, включению разных групп населения в такие проекты, как эта выставка. Я думаю, что это способствует формированию гражданского общества какого-то уровня. Безусловно, это первые шаги, если сравнивать с опытом западных стран. Но мне кажется, что такие инициативы способствуют прогрессу, ну, если не экономическому, то культурному возрождению населения Баренц-региона.
Елена Фанайлова: Ольга, а что вам понравилось на этой выставке?
Ольга Поворознюк: Понравилась необычность, ее постмодернистские тенденции. Это действительно интересно. Это аспект и направление искусства, которые интересуют сегодня многие группы населения в разных странах. И я думаю, что это очень актуальная выставка в современном контексте. Она отражает не только некие традиционные элементы культуры, которые прослеживаются в картинах художников из этого региона, но и современные тенденции модернизации и индустриализации региона, которая уже частично завершилась в западных странах, но до сих пор продолжается в российском обществе.
Мне, как этнологу и антропологу, очень понравилась инсталляция на одной из стен, это видео с оленями, которое символизирует, прежде всего, размытость границ. Оленьи стада, как известно, и оленеводство, которое является одной из уникальных отраслей хозяйства и экономики этого региона и многих его коренных народов, символизирует постоянные миграции, размытость границ и соединение культур, которые объединены этим феноменом, этой отраслью хозяйства. В комментариях к этой инсталляции написано, что так же, как у оленей нет границ, у людей, у населения, которое живет в этом регионе, также стираются некие жесткие административные границы, позволяя людям больше контактировать друг с другом, чаще встречаться и находить какие-то общие интересы и перспективы для дальнейшего развития и сотрудничества.
Елена Фанайлова: Об одном из проектов, которые представлены на выставке «Pan-Barentz», я попросила рассказать питерского художника Александра Флоренского.
Александр Флоренский: Проект «Город N» создан Ольгой и Александром Флоренскими в 2009 году специально для выставки «Pan-Barentz» по просьбе куратора Любы Кузовниковой. Это составная часть некоего большого проекта, мы его придумали с Ольгой несколько лет назад, который называется «Универсальный Музей Вильгельма Винтера». Несколько лет назад мы стали делать потихонечку проекты. Они не очень большие, в них от 12 до 17 предметов. И каждый год приблизительно мы делаем один проект. Были сделаны фальшивые скелеты животных разных систем. Были сделаны культовые сооружения, макеты культовых зданий разных религий, начиная от Вавилонской башни и заканчивая синагогой, православной церковью, мечетью с минаретом и так далее. Даже был там антропософский храм. Были географические карты, это были объекты из дерева и металла, и из всякой ерунды, из «found-objects», изображающие фрагменты городских кварталов. Основой вдохновения были именно карты городские разных городов мира. А следующий проект - «Город N».
Елена Фанайлова: Саша, а что Музей Вильгельма Винтера делает в Баренц-регионе?
Александр Флоренский: Баренц-регион ничем не хуже и не лучше других регионов. Это регион, в котором есть города. А по-английски эта разница точнее: это не «cities», а «towns». И наш «Город N» - это не «City of N», а «Town of N». То есть такой уездный город, в котором есть полный набор необходимых вещей: тюрьма, телевышка, вокзал, церковь, обелиск и так далее.
Елена Фанайлова: А этот «уездный город N» - это русский северный город или это какой-то международный город, или это какой-то финский город, например?
Александр Флоренский: Есть элементы, пожалуй, могущие быть, нашими, и я даже просто чувствую отголоски наших поездок в Тверской губернии. Но все-таки, конечно, и отголоски Северной Европы. Это немножечко «Town of N», который во все стороны равен.
Елена Фанайлова: Владимир Баранов - противник формулировки «Баренц-регион»?
Владимир Баранов: Не хотел бы обсуждать терминологию Русского Севера. Я бы хотел развеять распространенные заблуждения по поводу Севера вообще. Обычные рассказы про Север – это безжизненная пустыня, где людям и животным не очень хорошо и тяжело жить. Может быть, как научный сотрудник Института океанологии, я просто буду говорить о том, что ниже ватерлинии. Что на суше – это отдельная песня. И начнем с азбучных истин, академическое вступление. Жизнь на Земле происходит от Солнца, вся энергия – это переработка в фотосинтезе солнечной энергии. Если в районе экватора, который у нас считается буйством жизни, 12 часов – ночь, 12 часов - день, то на Севере, в пределах Полярного круга, у нас полгода – день полярный, полгода – полярная ночь. А суммарный фотосинтез, вообще-то, одинаковый что на экваторе, что в Приполярных областях. Но есть одна тонкость, которую, может быть, со школьных уроков химии кто-нибудь помнит. Растворимость газа, в том числе и кислорода, в воде обратно пропорциональна температуре. Чем холоднее вода, тем больше в ней кислорода. Поэтому северные, полярные реки, а также моря на порядок богаче жизнью, чем южные. С точки зрения океанолога, океанские просторы – это безжизненная пустыня. Я не беру коралловые рифы, это отдельная песня. А Север в пределах Полярного круга – это буйство жизни. Кто был на Белом море, тот знает. Там каждый шаг по литорали – это тысячи загубленных жизней. Такого вы на Черном море нигде не увидите. Это то распространенное заблуждение, от которого надо отказаться. А дальше уже рассуждать о том, как тяжело и трудно жить на Севере.
Елена Фанайлова: Но там же холодно. Я думаю, люди из этого исходят.
Владимир Баранов: Я, как водолазный врач, рассуждаю о том, что ниже ватерлинии. А все, что выше, - это с антропологами, этнографами...
Александр Шабуров: Мы люди, которые выросли на холоде, для нас это родная среда. Для кого-то, может быть, и холодно, а для нас почему-то не холодно.
Любовь Кузовникова: А в Норвегии есть пословица: нет плохой погоды, есть плохая одежда.
Александр Шабуров: Когда я приехал в Москву, я вдруг обнаружил, что тут люди без шапок могут ходить. А когда первый раз приехал в Лондон, я увидел, что там зимой в рубашках на улицу выходят.
Любовь Кузовникова: Поэтому когда Саша приехал в Киркенес, то он тоже приехал в рубашке в январе.
Елена Фанайлова: Это город в Норвегии, с которого начинался этот выставочный проект.
Владимир Старков: Я хотел бы тоже сначала сказать о том, что такое Русский Север и как он идентифицируется с понятием Баренц-регион. Надо сказать, что полностью никогда не было идентифицировано как одно понятие Русский Север и регион Баренцева моря. Не «Баренц-регион», а лучше говорить «регион Баренцева моря». Но можно и так, и так. Но чтобы было яснее, речь идет о Баренцевом море. И не только о материковых территориях, но и об островных территориях, которые примыкают к этому региону. С востока это Новая Земля, с севера – архипелаг Шпицберген. Которые в течение нескольких столетий были объектами активной колонизации, прежде всего, русских людей этих территорий – Новой Земли и архипелага Шпицберген.
Сейчас мы не можем уверенно говорить о том, что архипелаг Шпицберген тоже входит в понятие «Русский Север». Это все-таки остается в порядке исторического термина. Потому что хотя этот район Арктики был открыт русскими поморами, и это произошло в конце XV – начале XVI века, что подтверждают и археологические исследования на Шпицбергене, где есть большое количество памятников середины, второй половины XVI века, но сейчас, когда архипелаг стал территорией, находящейся под протекторатом Норвегии, мы уже не можем так говорить. Только в историческом плане можно говорить, что это входило в понятие «Русский Север». А в XVII веке, известно из исторических источников, русские ходили на Шпицберген, добывали там моржей и других животных, это было в какой-то мере русской территорией. Она была официально русской территорией. И когда однажды арестовали на Новой Земле одного шведа, который туда пошел в поисках новых территорий, прохода на восток, совершал плавание, шведское правительство попросило его вернуть обратно. Тогда поступил ответ, что он пришел на Новую Землю, а то, что вы ссылаетесь на то, что он ходил на архипелаг Шпицберген, то это русская территория. То есть в XVII веке официально предполагалось, что эта территория принадлежит России.
Но, на самом деле, все было намного сложнее, потому что в XVII веке там вместе с русскими параллельно проводили работы и голландские, датские, английские и другие китобои. И идентифицировать на сто процентов регион Баренцева моря и Русский Север невозможно. Это отдельная территория. Русский Север охватывает, если говорить о его западной части, побережье Ледовитого океана и Новая Земля – вот это можно относить официально к понятию современного Русского Севера.
Когда мы говорим о проблемах, и здесь понимались вопросы, связанные с освоением и использованием ресурсов на территории региона Баренцева моря, то их довольно много. И они касаются не только чисто хозяйственных дел, но и периода потепления, который сейчас наступил. Это очень, я бы сказал, ранимый фактор, а особенно для высокоширотной Арктики. И в последние годы на архипелаге Шпицберген, когда начался период активного потепления, практически исчезли белые медведи. Они уже не ходят на среднюю и южную часть Шпицбергена, а зимуют и летуют только на северном побережье. Сократилось количество моржей, практически не стало китов. Поэтому когда мы говорим об активной деятельности на территории Баренцева региона, мы должны прибавить к этому и те существенные факторы, которые связаны с изменением природной среды в настоящий период времени.
Елена Фанайлова: Какие чувства у вас вызывает тот регион, о котором мы говорим, или Русский Север? И что вас лично с ним связывает?
Любовь Кузовникова: Для меня Русский Север – это, прежде всего, родина. Родилась я в городе Северодвинске. Но Баренц-регион для меня тоже является очень родным, поскольку он образовался в 93-м году, ровно тогда, когда я начала учиться в университете. Поэтому для меня это некая данность.
Елена Фанайлова: Если говорить о человеке в этом природном и температурном режиме, то как вы себя ощущаете?
Любовь Кузовникова: Для меня это очень комфортная среда. Мне никогда не холодно на Севере. Я предпочитаю одеваться тепло. Для меня Север интересен как некоторое поле эксперимента. По роду своей деятельности мы занимались проектами современного искусства на Соловках. Я делала конференции ежегодные в Норильске, в рамках проекта Фонда Михаила Прохорова. И с 2006 года я занимаюсь проектами в области современного искусства в городе Киркенесе и в Баренц-регионе вообще.
Марина Южанинова: У меня очень теплые отношения с Севером. Я сейчас здесь представляю Кочующий Северный кинофестиваль. Несмотря на очень настойчивое звучание слова «кинофестиваль», внутренняя формула этого проекта – искусство + наука. То есть мы основываемся на тех самых драгоценных академических знаниях, что наработаны многими поколениями ученых, и в общем, почему-то остались в недрах то ли Академии наук России, то ли еще каких-то академий. А поскольку среди нашего сообщества есть дивно талантливые кинохудожники, которые делают чрезвычайно интересное документальное кино о традиционных культурах Севера, высвечивая, наверное, то, что более всего меня привлекает в этих традиционных культурах. Это практически абсолютизация чувства человеческого достоинства в мифологии и в самосознании этих людей. И мы для нашего большого международного проекта взяли язык кино как язык международного общения. Мы легко перемещаемся из объективной реальности в мифологическое время и в мифологические модели. И все, что я помню о севере Канады, Чукотке, Якутии, Шпицбергене, - это самые светлые, самые яркие и очень разнообразные впечатления.
Максим Павлов: Я на Север попал, можно сказать, случайно. Причем в какой-то степени это было, наверное, самое правильное вхождение в Север, потому что я попал туда в 20-ых числах декабря. Все понимают, что это за время. И попал я сразу в город Норильск. Было это в 2005 году, когда появилась идея создания проекта «Норильская синематека» в рамках деятельности Фонда Михаила Прохорова. Два года я туда ездил, устраивал проекты, пытался найти контакты с людьми местными, с «аборигенами «русскоязычными, скажем так. Потому что ни для кого не секрет, а особенно для тех, кто сидит за этим столом, что на Севере люди в большинстве своем говорят по-русски. Добрая треть, если не больше, - это выходцы с Украины, которые тоже являются частью нашей общей культуры. И потом с Мариной мы были на Шпицбергене.
И я могу сказать, что меня больше всего волнует в этой проблематике. Это такое ощущение, может быть, потому, что я попал туда не ребенком, я абсолютно московский мальчик, я никогда в жизни не думал, что я окажусь за Полярным кругом, какое-то острое ощущение того, что там тоже есть часть твоей родины. Причем это не высокие слова. И есть люди, которые от этой родины оторваны в силу каких-то объективных причин, сложившихся в последнее время. Неслучайно практически все они принимают нас как людей с материка, и возвращаемся мы потом снова на материк.
И вот эта некая периферийность сознания, периферийность географическая и необходимость ее преодоления, если хотите, необходимость новой культурной экспансии – мне кажется, это та задача, без решения которой мы не решим никакие экономические задачи. Потому что как только приходит на Север человек со своей хозяйственной деятельностью, в тот же самый момент приходит и культура. И эти понятия разделить невозможно. Для меня важнейшим является вопрос о нашем культурном присутствии на Северах и о культурной политике государства в этой области. Для того чтобы сохранить своеобразие коренных народов Севера, удивительным образом поддержать то, что есть наследие советской культуры, вот той интернациональной культуры, которая сложилась в ХХ веке, и которая там представлена, в первую очередь, в крупных городах и промышленных поселках. И привнести туда какие-то новые элементы новой культуры, которые могут в определенной степени вступить в диалог с местной культурой и советской, и аборигенной, и оживить ситуацию на Северах.
Елена Фанайлова: Меня здесь задели две вещи: что люди, которые живут на Севере, у них периферийное сознание, они как бы оторваны от всего, и что задача центра (может быть, я не очень правильно вас, Максим, поняла) – это некая новая культурная экспансия или новый культурный диалог русской культуры и культуры региональной.
Александр Шабуров: По-моему, есть три модели делания таких фестивалей. Я вам скажу, какие бывают фестивали. Первое – это культурная колонизация. Мы все жили в Советском Союзе, то, что нас окружало, нам казалось отстоем, и мы все хотели жить как на Западе. И все беззаветно любили современное искусство как приобщение к западной культуре. У нас и по сию пору бывают такие выставки, когда где-то глубоко в провинции столичные деятели делают элитистские фестивали. То есть: «Вы – провинциалы, которым это все очень интересно, которые чувствуют свою оторванность от каких-то культурных столиц. Вы это должны все схавать, потому что мы – элита, и задаем какие-то иконы стиля, а вы должны как-то пассивно к этому приобщиться».
Второй тип – это экономическая экспансия, когда какой-нибудь, грубо говоря, новый капиталист где-нибудь на Севере покупает какое-нибудь градообразующее предприятие. Раньше это предприятие содержало весь регион, все тамошние больницы, Дворцы культуры, библиотеки и тому подобное. А сейчас выясняется, что этому капиталисту на фиг все эти Дворцы культуры и библиотеки не нужны. И что делать с этими людьми, которые живут в регионе? Они все живут, грубо говоря, на подножном корму. Но, безусловно, они всем этим недовольны. Но сами они свое недовольство вербализовать не могут. Обычно этим занимается интеллигенция. И чтобы интеллигенция, не дай Бог, не выказывала какое-то недовольство, как эти работники, для них делают какие-то фестивальчики, чтобы приезжали московские гости, чтобы интеллигенция чувствовала себя приобщенной к этой московской культуре, и в общем, грубо говоря, все были довольны.
И третий тип – это как раз та выставка, о которой мы сейчас говорим. Люба Кузовникова живет в Киркенесе, это самая северная точка Норвегии. Она сказала, что это некая данность, и я могу это как-то расшифровать. Нужно лететь в Мурманск, а из Мурманска еще 5 часов на такси или попутной машине по вечной мерзлоте пилить в этот самый Киркенес. И пока ты в этой машине едешь, даже я, северный человек, у меня отмерзает все, что только можно. И это городишко, где полгода – полярная ночь, полгода – полярный день. И одна улочка. Как в фильмах-вестернах, где стоят дома-вагончики, один салун и есть парочка культурных достопримечательностей – китайский ресторан и итальянский. И Любин проект как раз не культурная колонизация, а инициатива снизу. В таких фестивалях тоже достаточно часто приходится участвовать, и они вызывают самое большее уважение. Потому что вот этим людям на местах скучно жить в дыре, и им хочется ощутить свое единство со всеми окружающими странами и культурами.
Когда Люба жила в Северодвинске, она делала фестивали второго типа. Она у себя в монастыре на Соловках пыталась делать выставки западного современного искусства, где выставляли черт знает что, и художники пили в окрестностях монастыря. И все местное население их воспринимало в штыки.
Любовь Кузовникова: Неправда!
Александр Шабуров: Я, конечно, утрирую, говорю с юмором. А сейчас она переехала в Киркенес, и там она стала куратором «снизу», который вокруг себя хочет всех объединить. И это там всем интересно, и никем в штыки не воспринимается.
Константин Рубахин: На примере того, что наш общий знакомый Марат Гельман делал в Перми, можно сказать, что культурная ситуация развивается сильно по-разному. Марат нашел хороший способ поднимать конкретный регион. Он говорил, что есть три уровня. Первый – люди, которых ты привозишь. Второй – это известные люди в этом регионе. И третий – которые начинают собираться вокруг этих двух. То есть вокруг людей, которых привозятся, а это международные звезды, допустим, со всего мира, какой-то срез современного искусства привозится, например, главные художники видеоарта, тут же собираются местные люди, известные в регионе, которые тоже работают в международном контексте. И поднимаются все творческие люди этого региона. Вот так работает схема в регионах.
Владимир Баранов: В 2008 году была в Норильске конференция, которая называлась «Колонизация или интеграция». Я там был со своим фильмом про китов, он там, как всегда, прошел «на ура». Там еще был представитель Финляндии, и он сказал: «Нас очень беспокоит, что русские на Северном полюсе поставили флаг». Это большая озабоченность. На что я возразил, что полусферы, выдерживающие большие давления, на которых русские опустились на Северном полюсе, были сварены на финских судоверфях, так что мы с вами вместе в этом участвовали. Я думаю, что это хороший пример интеграции в освоении Севера.
Елена Фанайлова: Я хотела бы попросить Владимира Федоровича Старкова сказать о каких-то известных ему примерах интеграции или колонизации. Для меня это по-прежнему вопрос: интеграция или колонизация.
Владимир Старков: То есть практическое освоение, скажем так, перемещение населения. Если говорить о регионе Баренцева моря, то этот процесс довольно продолжительный. Сейчас трудно сказать, когда начался процесс освоения этой территории русскими людьми. Во всяком случае, именно русские люди были инициаторами этого процесса. И первые плавания русских мореплавателей вдоль берегов Ледовитого океана относятся еще к времени, когда там были новгородцы, то есть примерно к XIII веку, большие прибрежные плавания. А в XV веке русские уже ходили вдоль всего побережья Баренцева моря до Новой Земли. А в XVI веке они уже перешли через проливы на территорию Западной Сибири. В том же XV веке русские ходили на архипелаг Шпицберген и на Новую Землю. Это не был процесс расселения, а это был процесс освоения хозяйственных территорий. То есть они перемещались в этих районах, они были прекрасными мореходами, были специальные суда для плавания в водах Северного ледовитого океана. Единственным фактором, который двигал русских людей на эти отдаленные территории, была добыча морских животных, которые пользовались большим спросом на международном рынке. Это, прежде всего, моржовые клыки, жир. Китов они не добывали. И пушной промысел – песцы и соболи. В Западной Сибири – соболь, на островах Ледовитого океана это были песцы. Это была сфера экономической заинтересованности России, по крайней мере, начиная с конца XV века. Она продолжалась постоянно, и продолжается до сих пор.
Елена Фанайлова: У меня возникает вопрос. В процессе добычи моржовых клыков и песцов истреблялись моржи, а также вся живность вокруг, а местное население, подвергавшееся колонизации, скорее всего, спаивалось и приучалось к дурным привычкам цивилизации. И все попытки как-то изменить эту ситуацию до сих пор, судя по фильмам, которые я видела на некоторых северных фестивалях, которые рассказывают о проблемах коренных народов, с этим ничего нельзя поделать.
Владимир Старков: Если мы говорим о раннем процессе освоения этих территорий, то ничего такого не было. На острова Ледовитого океана, на Шпицберген, на Новую Землю не ходили в то время, когда там не было вообще местного населения. Они были единственными, кто присутствовал на этой территории, и на Шпицбергене, и на Новой Земле. Что касается восточных районов Восточной Европы и западной части Сибири, севера Сибири, то там они непосредственно контактировали с местным, аборигенным населением, были в очень тесных отношениях с ними. Но у нас нет никаких сведений ни исторических, ни археологических о том, что там был процесс какого-то преднамеренного насилия или уничтожения, тем более, спаивания населения. Это все более позднее время, это период уже капитализма, скажем так. А вот о начальном периоде у нас таких данных не существует. И были относительно хорошие отношения с аборигенным населением и на территории восточной и западной части Восточной Европы, и окраинной, западной территории севера Сибири.
Максим Павлов: Хочу вернуться к тому, о чем говорил Александр, когда выделял три типа фестивалей. Дело все в том, что третий тип, как мне кажется, на который обратил внимание Александр, это и есть самая прямая экспансия культурная, только не наша экспансия. Потому что эти проекты – это экспансия Европейского союза. И я считаю, что те три варианта, которые выделил я, они объективно присутствуют. Я могу повторить, что есть проблемы сохранения культуры автохтонной, то есть культуры малых народов. И давайте скажем честно, она не сосредоточена в промышленных городах, это знают все, кто был на Севере. Никакого отношения промышленные города Русского Севера к коренным культурам не имеют. И спаивание населения в городах промышленных – это совсем другой сюжет, который даже не хотелось бы здесь трогать. Это просто не об этом, это другие рассказы, это не наша тема.
Второе – это существование общей культуры. Я не знаю, как ее назвать, у меня другого термина, кроме как «советская культура», нет. И та интеллигенция, которая приходит и которая может что-то сказать, которая должна вступать в диалог с новым капитализмом, пришедшим туда, - это советская интеллигенция. Другой интеллигенции там нет. И эта прослойка становится все меньше и меньше. Никаких новых интеллектуалов на Северах, как, впрочем, и в крупных европейских городах России пока не появляется, как осознанной части, способной представить какое-либо общественное мнение. Мы сейчас именно об этом аспекте говорим.
И третье. Я не называю это колонизацией, я называю это культурной экспансией, которая может осуществляться либо государством, либо теми людьми, которые становятся владельцами крупных экономических сегментов. Мы с вами представляем, что на Севере, как правило, речь идет о владельцах сегментов, не одного предприятия в каком-либо одном городе, а о целой территории, которая, так или иначе, связана с промышленной эксплуатацией этой территории. И здесь, мне кажется, никакого другого варианта нет. Надежда на то, что придет кто-то и наведет культурный диалог, она в принципе невозможна, исходя из сложившейся ситуации. Давайте называть вещи своими именами. В результате событий 93-го года из двух существовавших на тот момент групп обуржуазившейся партийно-хозяйственной советской номенклатуры победила компрадорская буржуазия. Компрадорская буржуазия по определению не может осуществлять никакой культурной экспансии. Она не является субъектом экспансии, она является объектом экспансии, и экспансии совсем другой. Более того, эта экспансия носит самые примитивные формы – потребительской культуры, и она уже давным-давно пала в качестве победившей силы культурной экспансии, отнюдь не русской, не российской, не советской, не европейской, не американской, а то, что мы сейчас называем, условно, массовой культурой потребления, и скоро в этом захлебнется вместе с той частью, которая пала чуть-чуть раньше в других странах.
Если мы действительно хотим говорить о каких-то культурных проектах и культурных прорывах, то я, например, не вижу никаких других путей, кроме опоры на те силы в государстве, в обществе, которые в этом заинтересованы, и которые осознают себя частью этого общества. И простите, эту периферию, которая тоже стремится к единению с материком, как они это называют. То есть к созданию общей новой культуры, которая нам еще неизвестна, я не знаю, как ее назвать. «Российская» - очень шершавый термин, к тому же, себя скомпрометировавший за последние 20 лет. Но речь идет именно об этом. Более того, я больше чем уверен, что эта культура, по сути своей, будет диалоговой, интернациональной, выходя за пределы собственно русской или российской культуры. И вот поэтому это немножечко другое явление. Да, оно может одновременно прорастать на местах, но, с другой стороны, этому необходима подпитка некой централизации культурной, которая, в идеальном варианте, в условиях нашей страны может осуществляться культурными властями, если все-таки какая-то культурная политика в нашей стране выработана рано или поздно будет. А необходимость ее выработки, по-моему, сегодня осознают все.
Любовь Кузовникова: Я бы хотела отреагировать, что мы, как независимая организация, по норвежским стандартам являемся акционерным обществом, но идеалистическим акционерным обществом, мы возникли в 96-ом году и развивались сначала как идеалистическая группа, а затем уже как компания. И от малых проектов сегодня пришли к большим проектам, которые происходят как в Киркенесе, так и в разных точках как Баренц-региона, так и Европы, и России, и так далее. И эти проекты, которые мы делаем, мы их замышляем как дискуссионные форумы, которые заставят именно задуматься простых людей, живущих в Баренц-регионе, о том, кто мы такие, кто мы есть, что такое Север и кто такое Север. И в этом плане такими проектами, как выставкой или фестивалем, мы осуществляем ту самую новую культурную политику, нами самими, живущими в этом регионе, созданную. И для нас является интересным опыт не только создания культурных проектов или проектов современного искусства как таковых, с привлечением художников, музыкантов, архитекторов, но и попытки встраивания через наши проекты в какие-то экономические, политические системы. И диалог не только с участниками проектов, но и с органами власти как на местном, так и на региональном, национальном и международном уровне, для нас столь важен, сколь и диалог с художниками.
Максим Павлов: Любой культурный проект – это, в том числе, вопрос финансирования, а особенно северный проект. Потому что все мы знаем, что финансирование северных проектов - еще более дорогая вещь. И поэтому, естественно, вопрос о том, кто заказывает музыку и кто платит, в хорошем смысле заказывает музыку... Мы все время это воспринимаем как некий негатив: кто заказывает музыку – это всегда обязательно подыгрывать. Общество, государства, Европейский союз, Россия должны создавать институции, и они создаются, в том числе и в нашей стране, которые заказывают музыку, не определяя тональность. Они, если хотите, дают вам возможность, они дают вам нотную бумагу. Но эта нотная бумага необходима.
Любовь Кузовникова: И в этом плане опыт Баренц-региона, как системы, которая обеспечивает финансирование разных проектов, в том числе финансирование проектов культуры, в этом смысле может быть моделью, которую и Россия может перенять. Собственно, это и делается на уровне министерств Норвегии и России. Баренц-региону 15-16 лет, и сейчас на территории северных частей Норвегии, Швеции, Финляндии и России уже можно видеть результаты той самой поддержки, которая делает возможным осуществление культурных связей, не навязывая какие-то свои экономические или политические задачи.
Константин Рубахин: Есть какие-то инициативы, и как правило, это инициативы частные. Потому что мы знаем, что бывает с федеральными деньгами, например, в России. Если есть заинтересованный человек, то он это делает. Если человек приходит сам, и может быть, даже без денег, а просто организует ситуацию, чтобы это были какие-то деньги местных бизнесменов, политиков, ему интересно, может быть, привнести в регион культуру, но ему интересно, как правило, что даст этот регион сам по себе. И один человек может поднять эту ситуацию. То есть не нужно тянуться к какой-то федеральной инициативе, а нужно федеральную инициативу складывать из совершенно четких проектов на фоне одного человека, политика, художника, инвестора. Мне кажется, что это более рационально.
Елена Фанайлова: Марина, что вы думаете о сложностях этого диалога? Вы ездите со своим кинофестивалем. Как люди на местах реагируют на то, что вы привозите им?
Марина Южанинова: Все очень просто объясняется и легко понимается, если примерить все на себя. Диалог предполагает участие двух сторон. Если стороны хотят понять друг друга, услышать, рассмотреть – вот тогда и получается интересно, вот тогда и складывается кураж. На этом основывается и наш проект. То есть мы приезжаем только туда, где нам интересно и где мы интересны – и тогда рождается уже какая-то следующая мысль, закручиваются вихревые потоки новых идей, которые удивительным образом еще и могут материализоваться. Ни разу не видела приличных людей в тех или иных местах Севера, которые тянулись, причмокивая губами, к московской культуре. Север – это поле ярко выраженного регионализма, четкого, обоснованного, основанного на историческом опыте, на экономических экспериментах. Когда туда приезжают новые олигархи, ну, это одна модель, исторический опыт – это другое. Ссылаясь на опыт или терминологию языков традиционных коренных северных народов, могу сказать, что каждый из них имеет самоназвание, которое на русский язык можно перевести «настоящий человек». И каждый из них живет с четко осознанной и выявленной философией того, что где он – там и пуп Земли. Мне это кажется очень привлекательным и очень симпатичным. Поэтому, что-то подсмотрев, что-то примерив на себя, я легко передвигаюсь по планете. И осознание того, где я – там и пуп Земли или, по крайней мере, центр, вокруг которого происходят многие культурные проекты, помогает в их реализации. На этом основано и наше кино.
Максим Павлов: Любой человек, который осуществляет какие-либо культурные проекты, он должен в какой-то степени ощущать себя пупом Земли. Потому что если нет внутренней установки на то, что я делаю на периферии, далеко от дома – это действительно важно здесь и сейчас, то ничего продвинуть невозможно.
Марина Южанинова: Нет в поселке Баренцбург чувства периферии, если приехать туда с тем, чтобы придумать какие-то новые формы, которые абсолютно пригодны для того, чтобы там они прижились.
Максим Павлов: Термин «периферия» исключительно в том варианте, что мы едем отсюда туда, а не оттуда сюда. Потому что Москва для них, конечно, тоже периферия.
Марина Южанинова: Максим, мы для них так же далеки, как они для нас.
Владимир Баранов: Еще одна реплика к вопросу о терминах. Экспансия, если дословно переводить, по-русски - обогащение. Другого смысла в этом слове изначально нет. «Expensive» - это «богатый».
Максим Павлов: Я абсолютно осознанно употребляю этот термин, говоря «культурная экспансия». И не вижу в этом никакого криминала.
Марина Южанинова: Что мы сейчас обсуждаем – то ли Баренц-регион, то ли Русский Север? Как выяснилось, это понятийно достаточно отличающиеся вещи. Мы про это говорили? Или про культурную экспансию, или не экспансию? Или мы искали оптимальный тип деятельности там?
Елена Фанайлова: Марина, конечно, речь идет об оптимальном типе деятельности культуры, которая помогала бы решать экономические, социальные и политические проблемы.
Марина Южанинова: То есть культурная составляющая, она не дополнительная, а она абсолютно так же жива и так же необходима, как и экономическая, и политическая, и всякая прочая.
