Дмитрий Волчек: Гость “Поверх барьеров” - берлинский писатель Андреас Синаковски. Сейчас он заканчивает свой второй роман. Первым был “Допрос” - книга вышла в 1992 году, получила большую известность - ее считают первым художественным произведением о восточногерманской госбезопасности – штази. Агент штази Андреас Синаковски в 1985 году был заброшен под видом перебежчика в ФРГ, но сразу же пришел с повинной. Особый успех на долю автобиографического романа Синаковского выпал в Голландии, где он вышел с подзаголовком “книга о людях внутри систем”. Новый роман Синаковского “Лимбо” - анатомия одного абсолютно не планировавшегося убийства. Эта работа Синаковского может быть названа по примеру фильма Феллини “2,5”, так как в промежутке между двумя романами вышли письма Синаковского к классику голландской литературы Герарду Реве, который назвал роман “Допрос” “образцом ужасающей красоты”. O дружбе с Герардом Реве и о своей новой работе Андреас Синаковски рассказал берлинскому корреспонденту Свободы Юрию Векслеру.
Юрий Векслер: Мы встретились с Андреасом Синаковски после долгого обмена имейлами, и я никак не ожидал, что автор прекрасных стилистически текстов окажется почти двухметровым, крепкого сложения человеком и типичным, в моем представлении, пруссаком. Удивил он меня и ответом на мой первый вопрос: когда и как вы познакомились с Герардом Реве?
Андреас Синаковски: Я никогда не встречался с Реве, мы только переписывались и беседовали по телефону. Все началось с того, что у меня в Голландии было большое телевизионное интервью. Реве его видел, и через пару дней на презентации моей книги ко мне подошел некий человек и сказал, что должен передать мне книгу от Реве с посвящением. Все в этом книжном магазине, где проходила презентация, остолбенели, потом стали шептаться: “О, подарок от Реве...”, а я сказал принесшему книгу: “Да, положите сюда, пожалуйста, у меня совсем нет времени...”. У меня действительно не было времени, а имя писателя мне ни о чем не говорило. Не знал я и того, что принесший книгу был партнером Реве. Все, кто меня окружали в тот момент - издатели и друзья - были в смятении: “Андреас, ради бога, хотя бы взгляни на книгу”. Я не понимал, почему они так разволновались, я был занят, стояла большая очередь за автографами. В общих чертах мне объяснили, кто такой Реве, и по дороге домой в поезде я начал читать его книгу. Я сразу понял, что он великолепный стилист. И тут произошло нечто странное. Я отчего-то все время думал о фильме Дэвида Линна “Поездка в Индию”. Предложения в тексте Реве напоминали мне взлеты и снижения интонации этого фильма. Спустя несколько месяцев я рассказал Герарду эту историю и спросил, что бы это значило, на его взгляд. Он рассмеялся. Оказалось, что, когда он писал этот роман, он читал книгу Форстера, по которой Линн снял свою картину. Он сказал, что это замечательно, как мне удалось ощутить эти периоды в тексте. “Знаешь, - сказал он, - работая над другой книгой, я читал Тургенева. Но еще никому не удавалось увидеть следы моего чтения в моей прозе...”. Это и многое другое нравилось мне в Реве, но, прежде всего, его язык.
Юрий Векслер: Какие произведения Реве Вам лично ближе?
Андреас Синаковски: Его проза 50-х, 60-х, 70-х годов – это фантастически хорошо. Это действительно шедевры. Его последние романы... Ну да... Но, как я уже сказал, он был грандиозным стилистом. Между нами, однако, была возрастная разница, и она играла важную роль. Поэтому, наверное, я многое у него не понимал и многие его вещи мне не нравились. Трудным в общении с ним было то, что он всегда хотел быть денди. Это действовало мне на нервы. Иногда это было совсем невыносимо. Почему? Потому что в этом была поза. Так мне представлялось. Он ведь себя самого, как частное лицо, тоже сознательно и ярко стилизовал. И с ним было невозможно установить подлинный, живой, непосредственный контакт. Вы всегда имели дело с неким персонажем по имени Герард Реве. В своих поступках он всегда хотел соответствовать некоему образу. И меня он сразу, увидев во мне нечто, принялся именовать “безжалостным юношей”. А мне было 33 года, и я чувствовал себя достаточно взрослым. У меня уже была позади биография, полная событий жизнь. И я сказал тогда Герарду: “Пожалуйста, прекрати эту ерунду”. Но он начал писать мне стилизованные письма, в которых я был этим “безжалостным юношей”, он писал, например, о том, что ему хочется увидеть меня в эсесовской форме. Я долго терпеливо принимал от него эти сигналы и в какой-то момент сказал: “Ну ладно, приезжай!”. И мы расхохотались и долго смеялись оба. Но для меня все это уже было перебором. Мы были все-таки очень непохожи. Для него сексуальность была сложной материей, связанной, в частности, с католицизмом. Мы были с ним согласны в том, что любая встреча двух людей, независимо от их сексуальной ориентации, была и остается тайной. С годами к такому выводу приходит каждый. Наше существование - тайна. И сексуальность тоже. Но Герард делал из нее странный культ. В его последних романах описаны исключительно садомазохистские фантазии. Для меня же сексуальное было абсолютно иной субстанцией. Это нечто светлое, радостное, беззаботное. Не знаю, может быть, дело в том, что мы принадлежим к разным поколениям. Я в Берлине не испытывал никаких трудностей в воплощении моей сексуальности. У Реве же это было всегда связано с доминированием, унижением, осквернением, грязью. Он напоминал в этом Пруста, у которого тоже были фантазии о поливании грязью. Я говорил Реве о том, что его представления о сексуальности мне чужды, что для меня секс сродни шампанскому - это прекрасно, это доставляет удовольствие, и нечего об этом рассуждать, точка. Я летел в Израиль, заполнял формуляр и в графе “секс” написал “please”. Вы смеетесь, но бортпроводники не нашли это смешным. Герард примешивал к сексуальности черную магию, и ощущать это было неприятно. Он был узником мира, который сам создал в своем воображении. Он сам стал одним из своих персонажей. Именно поэтому было невозможно вступить с ним в подлинный контакт. Многое в нем было типично для новообращенных, принявших другую веру. Он мог совершенно недвусмысленно играть в расиста и антисемита. Герард обратился в католичество и настаивал на важности этого поступка, но было ли это всерьез, никто не знал. Я считаю, что и это было элементом его конструктора ЛЕГО, с которым он мог замечательно играть и разыгрывать других. Как неофит он декларировал, что есть только одна единственная истинная религия, все остальные второсортные, но мог в другой раз добавить, что иудаизм почти такая же по значимости и верности религия, как и католицизм.
Юрий Векслер: Он переменил веру, сказали Вы. К какой конфессии он принадлежал до этого?
Андреас Синаковски: Полагаю, он прежде был протестантом. Хотя, может быть, это тоже неправда, в родительском доме он, скорее, воспитывался как коммунист... Из одной ортодоксии он перешел в другую, но он мог, как я уже говорил, выступать, как откровенный расист. Но если его при этом пытались обличать, как Харри Мулиш, полемика с которым на эту тему в печати длилась годами, то Реве вовремя делал шаг назад, заявляя, что все было с иронической подоплекой, и тут же переходил в атаку, заявляя: “Если ты не распознал, что это была ирония, ты - невежда без чувства юмора”.
Юрий Векслер: Это похоже на провокации с заранее продуманными путями отступления.
Андреас Синаковски: Он часто так делал и всегда припасал варианты самозащиты. Можно сказать, что это был его метод. Он хотел самореализоваться подобными провокациями, но не был готов за них расплачиваться. Ведь его слова и действия ранили многих, но он не хотел терять знакомых, не хотел расставаться с собственной репутацией и, можно сказать, иногда бывал слишком слаб для собственных провокаций. Он не мог с достоинством воспринимать отголоски своих слов и действий. Ему не хватало стойкости.
Юрий Векслер: И все же: в какой мере это была игра, из которой были возможны выходы?
Андреас Синаковски: Я и сегодня не знаю ответа. Я встречал очень много безумцев. Некоторое время назад в кругу моих друзей появился человек, который рассказывал множество прекрасных историй о себе. И только через полтора года я что-то заподозрил. А наша компания – в основном, журналисты и литераторы, то есть весьма наблюдательные люди. И я сказал друзьям: “Стоп. Это все выдумано”. Это был типичный случай нафантазированной псевдожизни. Что касается Герарда, то важным было его одиночество. Он был очень одинок. Он сам своим образом жизни и поведения загнал себя в страшную изоляцию... В молодые годы он уже лечился в клинике от белой горячки. И во время наших разговоров он часто бывал нетрезв. Так вот, отвечая на ваш вопрос: я думаю, что у него было и то, и другое, иногда он действительно играл свой спектакль и из него были возможны разные выходы, то есть его воля была свободна, в других же случаях он был неким персонажем, имевшим свободу действий только в пределах роли. Все это было нелегко для меня, молодого автора, желавшего извлечь из опыта общения с ним как можно больше. Я желал большего обмена мыслями, но этого не удалось. Нечто подобное мне удалось с другими писателями. А, общаясь с Реве, я быстро столкнулся с его искусственным образом и, когда я это осознал, мне даже стало скучно. Мне были скучны его фантазии: например, как я приезжаю к нему в его дом во Франции. Я просил его прекратить, но он через некоторое время начинал снова. Он был, как питбуль. Он был маньяком, который, вцепившись во что-то, уже не может остановиться и отпустить.
Юрий Векслер: Каков интеллектуальный итог Вашего общения с Реве?
Андреас Синаковски: Наше знакомство было событием для обоих, для меня это была встреча с невероятно сильной личностью. К тому же Герард умел быть для тех, кто с ним сближался, невероятно забавным. Когда он звонил мне в районе полуночи, он мог быть в абсолютно деструктивном расположении духа, тогда он был депрессивен и маниакален, в этом случае он всегда был пьян, и это было ужасно. Но бывал он в такие часы и в хорошем настроении, и тогда можно было наслаждаться беседой с ним до двух ночи и хохотать до упаду. Он был настоящим джентльменом старой школы, аристократом флирта. Общаться с таким Реве было наслаждением, и собеседник чувствовал себя с ним великолепно, понимал, что ему оказана честь. И я чувствовал себя в такие минуты необыкновенной личностью.
Юрий Векслер: Отразился ли такой Реве, умевший развлекать, флиртовать и так далее, в его произведениях?
Андреас Синаковски: Да. Несомненно. Читатели его последних книг находили их скучным, не могли понять, что он хочет сказать. Но и в этих книгах есть необычайно смешные пассажи. Это он умел. Без сомнения он был очень, очень и очень крупной личностью. Такие фигуры, как Реве или Трумэн Капоте, всегда отстаивали независимость художника, защищали ее там, где она подвергалась сомнениям и нападкам. Этим они внесли огромный вклад, важный для нас, писателей последующих поколений. За это я остаюсь благодарным Реве, а еще за то, что он представляет поколение, добившееся столь важной для нас сексуальной свободы. Тем, что мы росли в относительно либеральном обществе, мы обязаны Реве и таким, как он. Я думаю так сегодня, но я думал так же и тогда, когда общался с Реве. Очень много всего, за что я ему благодарен.
Юрий Векслер: Вы написали мне, что заканчиваете работу над новой книгой. Как рождался ее замысел?
Андреас Синаковски: Мои родители сидели в ГДР в тюрьмах, отец - еще до моего рождения, а мать арестовали, когда мне было 9 лет, и я воспитывался в приемной семье. Совсем еще молодым я был завербован штази, я этого не скрываю, я писал и говорил об этом. Это продолжалось 4 года. Когда я оказался на Западе, передо мной остро встал вопрос, определивший мою главную тему. Это вопрос о насилии и - шире - вопрос о добре и зле. Это камертон, по которому я себя настраиваю. Я точно не знаю, как и когда возникла во мне история, которую мне захотелось рассказать. Пятеро молодых людей по 17-18 лет проживают один день в городе и в конце дня убивают человека без всякого мотива. Я разрабатывал эту историю параллельно в двух вариантах, как небольшой роман и как киносценарий. На сценарий я получил государственную финансовую поддержку, по нему должен сниматься фильм. Эту историю я назвал “Limbo”, то есть “Между”. В моей истории никто из героев не является воплощением зла; наоборот, все обладают привлекательными чертами. Самым важным, пока я работал над книгой, было мое решение выкинуть из головы бесчисленные психологические теории. Вы знаете, стоит случиться трагедии, когда школьник убивает соучеников и учителей, и сразу же телевидение подсовывает нам социолога, который объясняет, почему это произошло, и психолога, объясняющего, почему это должно было произойти. Понятно, что цель этих объяснений - внушить обществу, что оно способно решить проблему. Причины известны, так что можно что-то предпринять для ее устранения. В этом есть желание успокоить, убедить, что жизнь можно планировать, предотвратив случайное стечение обстоятельств. Раньше употребляли слова “счастье” и “несчастье” - слова, полные достоинства. А теперь принизили счастье и несчастье до случайности. Мне потребовалось много времени, чтобы выкинуть из головы все эти социальные теории. Только тогда я смог взяться за работу. Итак, перед нами пятеро молодых людей, и вся история написана с их, то и дело меняющих друг друга, точек зрения. Мой взгляд, взгляд взрослого, не заметен вообще. Я как бы не знаю этих молодых людей. Я написал историю, в которой преступником является групповая динамика, а не отдельный человек. Как возникает насилие? Как возникает невозможность реального общения? Мои герои растеряны. Они не умеют контактировать. У них нет ясных моральных ориентиров.
Юрий Векслер: Вы завершили, как я знаю, работу над рукописью и продолжаете ее шлифовать. Можете ли Вы сегодня сказать, что у Вас получилось?
Андреас Синаковски: Мне говорили люди кино: ради бога, напиши то, что ты задумал. Мы получаем столько сценариев, основывающихся на социальных теориях, сценариях, которые никто не хочет воплощать. И вот я написал. В этом фильме не будет сцен насилия, вообще никакого насилия, за исключением самого финала, где будет убит один старик. И хотя никакого насилия нет, читавшие говорили: “Это невозможно выдержать, это такой нигилизм!”. Это потому, что я показываю радикальную ситуацию невосприятия людьми друг друга, их полную отвязанность от всего. Они совершают действия, но при этом настолько мимо друг друга, что иногда становится по-настоящему смешно. Эти персонажи вызывают смех, но, в результате, читатели шокированы. И это действительно выглядит нигилизмом, но как бы помимо воли автора. История начинается в августовское воскресенье в полдень и завершается в 8 вечера. 8 часов, которые должны быть показаны в двухчасовом фильме, в котором прописан каждый жест, все до мелочей. И я показываю, какую роль играет так называемый случай. Появись некий автомобиль в этой истории чуть раньше или чуть позже, убийство вечером не случилось бы. Имей героиня при себе сигареты, она не должна была бы отправиться за ними в определенном направлении, и опять же не было бы никакого убийства. Это связь случайностей и предрасположений! Я показываю, как много различных вещей должны сойтись вместе, чтобы произошло это убийство. И шокирующее как раз в этом – что так много разного сходится, а одной причины не существует.
Юрий Векслер: Я знаю от Вас, что Вы работали над новой книгой несколько лет, только само написание потребовало полутора лет каждодневной работы с утра и до вечера. Почему? В чем были главные трудности?
Андреас Синаковски: Это была нелегкая работа. Пока я писал, иногда казалось, что рядом со мной в комнате находится зло. Но зла как такового не существует. Я это знаю. Как нет и дьявола. Но я, тем не менее, временами ощущал вокруг себя сгущавшуюся зловещую, пугающую, свистящую, шепчущую атмосферу. Эта работа потребовала предельной концентрации сил, а иногда и выхода за этот предел. Мне не просто хотелось написать интересную историю. Важнее было открыть этой историей жизненное пространство для вопроса, написать книгу, которая сама является вопросом. Пространство, открытое для вопроса, в то время как в нашей культуре нас постоянно убивают ответами. Мы еще не успели сформулировать вопрос, а нам уже подсовывают сотни ответов всех этих экспертов-самозванцев. Это пространство для вопроса было нелегко создавать, я должен был все время контролировать себя. Временами я говорил себе: ты снова пытаешься объяснять. Такой автоматизм естественен для тех, кто вырос в этой нашей “культуре объяснений всего”. Если я замечал этот автоматизм, я делал несколько шагов назад и начинал снова, чтобы обходиться без объяснений, чтобы устранять их, чтобы дать действию просто течь, чтобы читатель мог только смотреть, наблюдать и задаться в какой-то момент вопросом: а что же здесь произошло?
