Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре - на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе.
Кто продал Чехословакию Советскому Союзу и по какой цене? Архивные находки в рассказе Нелли Павласковой
Солженицын и Набоков как литературная пара – эссе Бориса Парамонова
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Какие, Андрей?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, если можно, о новых музыкальных записях я скажу чуть попозже, а теперь я бы прервал плавный ход нашей передачи сообщением, которое уже, конечно, к сожалению, знают наши слушатели - о том, что в Москве в воскресенье скончался замечательный кинорежиссер Владимир Мотыль. Я позволю себе это вынести вперед, как бы новостью номер один, не потому, что она неизвестна, уже наверняка о ней все слышали, а просто потому, что это достаточно горькое известие. Владимир Мотыль - человек, который создал, наверное, самый популярный советский фильм “Белое солнце пустыни”, человек удивительной судьбы. Мало того, что он умудрился в детстве уже отправиться в ссылку на Северный Урал вместе с матерью (напомню, что его отец был расстрелян как польский шпион), мало того, что в 27 лет он возглавил, как главный режиссер, Свердловский ТЮЗ, он умудрился в те же практически 27, может быть, 28 лет вылететь оттуда практически с “волочим билетом” за то, что поставил пьесы, советские пьесы, напечатанные пьесы, которые он сам считал полуправдой, но поставил их так, что советская цензура мгновенно вышибла его с поста главного режиссера этого театра. Правда, мы можем только этому радоваться, потому что именно после этого он и ушел ассистентом на Свердловскую киностудию, где и работал до 1960 года. Последние два дня очень много говорили и, наверняка, будут говорить о Владимире Мотыле. Меня всегда в нем поражали два качества. Во-первых, то, что, несмотря на определенное ехидство и язвительность в разговорах, он всегда оставался на редкость интеллигентным человеком. Это очень редкое качество - говорить не гадости о людях, улыбаясь, а подмечать в них забавные, смешные, иногда не очень хорошие черточки, но прощать их с высоты своего собственного Олимпа, с высоты своей собственной, как я уже сказал, интеллигентности. Из тех людей, которых я знаю, он - один из немногих, по-моему, кому слово “интеллигент” в древнем смысле, когда слово “интеллигент” почти было синонимом слова “дворянин”, подходило лучше всего. Последний раз я с ним разговаривал, к сожалению, несколько лет назад, я поздравил его с юбилеем и задал ему один вопрос, ответ на который я не знаю до сих пор. Я спросил, почему, несмотря на все хвалебные речи в его адрес (юбилей - 80 лет, “Белое солнце пустыни”, и так далее, любовь советских космонавтов, любовь нашего зрителя), почему практически нигде не упоминается один его фильм, который в свое время он мне показал, и который на меня произвел тогда совершенно ошеломляющее впечатление. Это фильм “Жил-был Шишлов”. Фильм абсолютно безжалостный, фильм, абсолютно без прикрас показывающий попытки насильственно построить светлое будущее. Неудивительно было, что в советское время фильм не вышел на экраны, но почему сейчас, когда, казалось бы, “свобода нас встретит радостно у входа”, почему мы не видим его сейчас? Владимир Яковлевич мне не смог ответить на этот вопрос, он что-то говорил о правах, что-то говорил о том, что, может быть, это неинтересно. Я абсолютно убежден, что фильм попытались закопать, потому что, повторяю, такого беспощадного взгляда на наш советский менталитет, я не говорю про молодежь, которая выросла в последние годы, но мы все, советские люди, я имею в виду наше поколение, мы представлены в этом фильме так, как я не знаю, где еще нас показали. Может быть, поэтому до сих пор существующие советские чиновники от кино постарались сделать все для того, чтобы фильм до зрителя не дошел. Хотя за это время его уже и показали где-то, и с помощью интернета его можно найти. Кто не видел, кто сейчас будет читать по-прежнему о классике кино, о “Детях Памира”, о “Жене, Женечке и “Катюше”, о “Белом солнце пустыни”, о замечательных фильмах, никто не спорит, вот всех этих людей я призываю все-таки сделать небольшие усилия и посмотреть “Жил-был Шишлов”. Даже если фильм несколько состарился за те годы, что он лежал и лежит на полках, все равно, я абсолютно убежден, он заслуживает того, чтобы его очень внимательно посмотреть, и, может быть, сделать кое-какие выводы.
Поэтому, если вы не против, Иван, я бы хотел, в качестве музыкального фрагмента к этому нашему грустному вступлению к нашей обычной программе, дать песню из фильма Мотыля “Звезда пленительного счастья” - песню кавалергарда. Я хочу представить эту песню потому, что, как мне кажется, она показывает Владимира Яковлевича Мотыля с той стороны, на которую не часто обращают внимание. У него могли быть более удачные фильмы, менее удачные фильмы, это естественно, но у него никогда не было проколов со вкусом, это человек удивительно тонкого вкуса, что проявлялось, в частности, и в том музыкальном материале, который он использовал в своих работах. Почему вдруг Исаак Шварц и Булат Окуджава? Почему, например, не Розенбаум и Лариса Долина, прости, Господи? Каким нужно обладать чутьем для того, чтобы из современников безошибочно выбрать тех, кто равны ему по вкусу, и кто могут предать его авторскую, режиссерскую идею! И вот для того, чтобы вспомнить и об этом, я и хочу, чтобы мы сейчас послушали песню кавалергарда из фильма “Звезда пленительного счастья”. Хотя, конечно, самая известная музыкальная работа в фильмах Владимира Мотыля это, разумеется, песня Окуджавы и Исаака Шварца из фильма “Белое солнце пустыни”, но, я думаю, эта песня у всех на слуху. Послушаем столь же любимую, но, может быть, чуть-чуть менее известную песню.
Иван Толстой: Сегодня в рубрике “Переслушивая Свободу” мы предлагаем фрагмент из беседы с Владимиром Яковлевичем, которая звучала на наших волнах 8 мая 2005 года – в канун праздника Победы. Темой разговора была Великая отечественная война и творчество Булата Окуджавы, чей день рождения приходился тоже на 9 мая.
Владимир Яковлевич, расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с Булатом Окуджавой? Что вас сблизило и что позволило Вам приступить к единому творческому замыслу?
Владимир Мотыль: Познакомился я с Булатом, конечно, прежде всего, заочно, потому что он был очень популярен. Все магнитофонные записи ходили по рукам, и это был уже популярный певец, хотя власти не пропускали его к официальным выступлениям, рекламе, и т. д. Это все меня очень притягивало еще до того, как я задумал картину "Женя, Женечка и “катюша". А когда у меня созрел этот замысел и сам сюжет, я просто отправился в Ленинград специально для того, чтобы с ним познакомиться. Он был болен, и очень удивился, что я пришел договариваться с ним о совместной работе. Он прочел сюжет и сказал: ”Тут все есть, все написано: в чем моя роль?”.
Я ему сказал, что я просто один из самых горячих поклонников его книги о войне, которая была разгромлена, всячески запрещена и поэтому в этой его книжке меня привлекают многие детали - общая атмосфера, его отношение к войне, его позиции, которые проглядывают человечность, и очень личная его тема. Я на войне не был, и попросил его принять в этом участие. Вот так мы и познакомились.
Я уже сказал, что его повесть "Будь здоров, школяр" меня покорила своей искренностью, и я вообще считаю, что о войне, кроме Булата, высказался очень точно Некрасов, Астафьев, Быков. Очень немногие написали о войне от сердца, о той трагедии, которая развернулась в родной стране. Война, которая прошла через сердце, через душу этих писателей. Это в отличие от того героикопатетического вранья, которое заполняло все книги и издания современников о войне. Булат участвовал не только в этой работе. В этой работе мы условно делили все так, что поскольку сюжет мой, то он в основном работает над диалогами. Конечно, это все было условно. Некоторые диалоги я дописывал, или писал совсем заново, а сюжет иногда поворачивался оттого, что Булат в диалогах выражал несколько другую тенденцию картины. Следовательно, было живое общение. Наша с ним работа была контактной, потому что он именно девятого мая уехал на свой день рождения - как всегда в Ялту, в дом писателей - и мы там провели месяц в работе над этим сценарием.
Иван Толстой: Вы слушали фрагмент беседы с кинорежиссером Владимиром Мотылем. Эфир Радио Свобода 8 мая 2005 года. Владимир Яковлевич Мотыль скончался в воскресенье 21 февраля в Москве в возрасте 82-х лет.
Перейдем к культурной панораме. В прошлой программе мы упоминали о намерении компании “EMI” выставить на продажу знаменитую лондонскую студию звукозаписи на Эбби Роуд. За прошедшую неделю к идее выкупить студию подключился далеко не случайный человек Пол Маккартни, проведший в ее стенах лучшие, можно сказать, годы, а на выходных днях еще и знаменитый английский композитор Эндрю Ллойд Уэббер (автор рок-оперы “Jesus Christ Superstar”). Но, кажется, на этом дело также не остановилось. Известно ли вам, Андрей, в каком положении дело сейчас?
Андрей Гаврилов: Насколько я знаю, компания “EMI” заявила о том, что она не намерена продавать эту студию, она сделала это заявление в связи с тем, что эта новость или, по крайней мере, это сообщение или этот слух очень взбудоражил британскую общественность. Продажу студии приравняли к урону культурному наследию, тем более, что ни в одном сообщении не было информации о том, что новый возможный владелец оставит на этом месте именно студию звукозаписи. Теоретически ведь могли на этом месте открыть “Макдональдс” или сделать какой-нибудь магазин. Но, похоже, что ничего этого не будет. Да, действительно компания “EMI” получила в середине прошлого года предложение продать студию за 30 миллионов фунтов, однако, как сообщил представитель компании, это предложение не было принято, и “EMI” со студией Эбби Роуд расставаться не намерена.
Иван Толстой: Движемся дальше. На этих же выходных Премьер-министр Владимир Путин посетил несколько важных исторических памятников и дворцов Петербурга и Царского Села, изучая, как было сказано, “ход реставрации культурных объектов”. Малопонятно, как официальный визит с его протоколом можно превратить в изучение чего бы то ни было, скорее, на мой взгляд, это прилюдное подчеркивание высшего благоволения руководителя правительства. Путин, как известно, уделяет большое внимание Петербургу, и мне, как петербуржцу, это безусловно нравится: пусть так, но мой родной город получает огромные деньги на реставрацию, чего без этого благоволения он ни за что не получил бы.
Вызывает досаду другое. Непрекращающееся историческое лукавство. Опять народу вешают, простите, лапшу на уши рассказами об уничтожении царскосельских дворцов.
Давно известно (и тщательно замолчано), что Екатерининский и другие дворцы разрушены не немцами, а советской артиллерией. Но это один из устойчивых мифов Великой Отечественной. Точно также как пушкинская усадьба в Михайловском и многие другие места России, где расположились гитлеровцы. Они не сами себя обстреливали. Их выбивала оттуда советская армия. И я ни в коем случае ничего плохого сказать в этой связи не хочу. Это была война, Гитлер напал на Советский Союз, а не наоборот. Священная война – абсолютная правда. Но зачем надо победителям лгать на протяжении 65 лет? Кто обстреливал Святогорский монастырь и, неизбежно, могилу Пушкина? Кто стер с лица земли Екатерининский дворец – творение Растрелли? Наши. Это ужас войны. Никто не может обвинить нашу армию. Но зачем лгать? Зачем списывать на врага неизбежные утраты войны? Подчеркиваю: неизбежные! Но люди вытесняют эту правду из своего сознания. Как пелось в известной песне, “Принцесса не какает”. Миф - он сильнее правды. Проще, универсальнее и потому сильнее. Миф помогает выдерживать давление жизни, а правда, как мы помним, правда - "Бог свободного человека".
Андрей, ваши новости.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я тоже радуюсь, что мой родной город Петербург получает какие-то деньги на реставрацию, на развитие, потому что до сих пор все-таки, скажем деликатно, в отдельных своих районах северная столица производит абсолютно разбомбленное впечатление. Я недавно был в Петербурге, зашел на Новую Голландию, и мне захотелось заплакать - я повернулся и ушел. Я еще не знал тогда того, что известно, оказывается, каждому дворнику в Питере (повторяю, это неофициальные сведения, это то, что мне рассказали), что всех тех, кто занимался реставрацией Новой Голландии, срочно сняли оттуда, если это были специалисты определенного уровня, и перебросили на подготовку строительства “Охта-Центра”. Будет он, не будет, будет этот огурец возвышаться или не будет, это неважно, но главное, что когда я вошел на Новую Голландию, у меня было полное ощущение, что я смотрю кадры из какого-то фильма о берлинской хронике 45-го года. Да, конечно, снег, лед, я понимаю, что летом - open air, молодежь, музыка - все это производит другое впечатление, но… просто кошмар. Что меня не радует, Иван, это то, что для того, чтобы восстановить один из красивейших городов мира (может быть, я, конечно, пристрастен, но, тем не менее, я уверен, что это так), нужно августейшее соизволение и августейший приезд. Это необходимо, это хорошо, да, и, вместе с тем, это омерзительно. Почему в стране, которая, в общем, теперь уже не самая бедная в мире (все-таки это мы по уровню гласности и прозрачности где-то между Верхней Вольтой и не знаю кем еще, но по уровню доходов все-таки мы находимся в первой пятерке, наверняка, как ни считай), и, несмотря на все это, для того, чтобы восстановить великий город, нужно, чтобы показался “хозяин” и чтобы холопы забегали. Вот это гадко, это отвратительно и ничего с этим ощущением я поделать не могу.
Иван Толстой: Наш нью-йоркский автор Борис Парамонов прислал эссе под названием “Солженицын и Набоков как литературная пара”.
Борис Парамонов: Известно, что гении искусств часто ходят парами – и в личных отношениях, и в восприятии современников и потомков. Гете – Шиллер, Моцарт – Бетховен, Шопенгауэр – Ницше, Пушкин – Лермонтов, Толстой – Достоевский. По масштабной соизмеримости дарований соблазнительно выделить еще одну такую пару: Набоков – Солженицын. И самое интересное, я бы сказал соблазнительное в том, что Солженицын и сам склонялся к такому рядополаганию.
Начать с того, что он чрезвычайно высоко ценил Набокова-писателя. Известно, что он выдвигал его на Нобелевскую премию. Эта оценка, эта, можно сказать, любовь кажутся странноватыми у Солженицына – моралиста и правдолюбца в его отношении к эстету и чистейшему артисту. Их трудно поставить в ряд – как, например, Флобера и Бальзака. Флобер говорил о Бальзаке: ах, какой бы он был писатель, если б умел писать! Чего-то в этом роде ожидаешь и от Солженицына, а уж тем более от Набокова в отношении Солженицына. Тем не менее, факты свидетельствуют обратное. Вот что пишет Солженицын во второй, эмигрантской части своих мемуаров:
Диктор: “Я жалел, что не увиделся с Набоковым, хотя контакта между нами не предвидел. Я всегда считал его писателем гениальным, в ряду русской литературы - необыкновенным, ни на кого не похожим. (Непохожим на предшественников. Но первое знакомство с его книгами ещё не предвещало, сколько возникнет у него последователей: во второй половине ХХ века эта линия оказалась весьма разработочной. Ещё тогда не видно было, насколько полое течение родится вослед ему.) Сетовал я, ещё в СССР: зачем не пошёл он по главной дороге русской истории? вот, мол, оказался на Западе - выдающийся и свободный русский писатель, тотчас после революции, - и отчего ж он - как и Бунин! - не взялся писать о гибели России? Чем другим можно было жить в те годы? Как бесценен был бы их труд, не доступный уже нам, потомкам! Но оба они предпочли дороги частные и межвременные. Набоков покинул даже русский язык. Для тактического литературного успеха это было верно: что могла обещать ему эмиграция на 40 лет вперёд? Он изменил не эмиграции - он уклонился от самой России.
Ещё из СССР в 1972 году я, "по левой", послал письмо в Шведскую Академию, выдвигая Набокова на Нобелевскую премию по литературе. И самому Набокову послал копию при письме. Я понимал, что Набоков уже в пожилом возрасте, что поздно ему себя переделывать, - но ведь и родился и рос он у ствола событий, и у такого нерядового отца, участника тех событий, как же быть ему к ним равнодушным?”.
Борис Парамонов: А вот и само это письмо – ни одна бумажка у Солженицына не пропадала:
Диктор: “Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и своё глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдёте в себе и склонность к этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите, но: переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это не был самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы.
Совсем недавно я был в Ленинграде и зашёл в оригинальный вестибюль Вашего милого дома по Большой Морской, 47 - главным образом, правда, с воспоминанием о роковом земском совещании 8 ноября 1904 года на квартире Вашего отца.
Желаю Вам ещё долгой творческой жизни!
А. Солженицын”
Борис Парамонов: Трудно таким людям, как Солженицын, дается восхищение, и уж во всяком случае – выражение такого. Ведь в этом письме по крайней мере три бестактности: сожаление о неверном направлении, данном Набоковым своему таланту – почему не писал о бедах России? Вторая – выпад в сторону набоковского отца, предоставлявшего свой дом и активное содействие земскому движению и выросшей из него Кадетской партии. И, наконец – мелочь, если хотите: назвать город, в котором находился и находится дом Набоковых – Ленинградом: для эмигранта Первой волны это нестерпимо. И удивляешься не этим проколам, а тому, что всё-таки ценил Набокова высоко и восхвалял всячески. Писатели они были очень уж непохожие – и в эстетике, и в человеческом и артистическом складе.
Солженицын считал, что главное в литературе – говорить правду, причем прямую, фактическую, ни в какой эстетический ряд не вознесенную правду. Это имело смысл в эпоху, когда именно такая фактическая правда скрывалась и в литературе подавлялась. Но ведь это правдоговорение ни в коем случае не является задачей литературы, это искривление литературы в нездоровых тисках цензурного и идеологического подавления. А как понимал литературу Набоков? Теоретизировать об этом он не любил и только однажды в послесловии к “Лолите” написал, что писательство – это Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Мастерством, сам тут же оговорившись, что формула эта условна и придавать особое значение ей не следует.
Можно попробовать догадаться, какие вещи Набокова должен был скорее всего полюбить Солженицын. Думается, что “Машеньку” с ее еще свежей ностальгией, несомненно, “Дар” и особенно главу о Чернышевском, написанную в любимых Солженицыным приемах веховства, “Другие берега”, конечно, с картинами старой русской жизни. Очень могла понравиться Солженицыну “Приглашение на казнь”, ее вполне доходчивая советскому опыту символика. А “Подвиг” с безрассудной, но такой искренней тягой Мартына в Россию? И, конечно же, любой человек, смыслящий в писательстве, не может не оценить гениальную “Защиту Лужина”.
Сложнее с английскими книгами Набокова, даже неизвестно, читал ли их Солженицын. Но “Лолиту” в авторском переводе он, несомненно, читал, и я рискну предположить, что она ему понравилась. Есть в Солженицыне-писателе черта, которая, кажется, никем еще не замечалась, а если и замечалась, то замалчивалась его стыдливыми поклонниками и поклонницами: Солженицын не чужд эротике, и весьма смелой эротике. В “Красном колесе” есть несколько очень выразительных в этом смысле сцен. И не может не заинтересовать, как Солженицын в своей “Литературной коллекции” нахваливал срамные описания Нагибина из повести “Моя золотая теща”.
Но главный факт остается неколебимым – органическая противопоставленность, несхожесть, полярность писательских методов Набокова и Солженицына, самых их писательских типов. Солженицын искал правду, Набоков строил изящные, а подчас головоломные выдумки, он блестящий цирковой фокусник, хочется даже вспомнить тут старинное слово “престидижитатор”. Я сто лет назад прочитал его “Король, дама, валет” и с тех пор не касался этой незрелой, вообще какой-то сторонней, казалось, книги, а тут случайно она мне на глаза попалась. Перечитав, увидел, что это всё же Набоков, уже демонстрирующий свои любимые приемы. Это книга – ловко поставленный фокус, и фокусников даже избыточно: это дядя Франца Драйер, изобретающий шагающие манекены, и это хозяин Францевой квартиры, сумасшедший якобы старик, прячущий свою несуществующую жену (чуть ли не как в “Психозе” Хичкока). Вряд ли такие кунштюки могли нравиться Солженицыну, а Набоков почти полностью из них и состоит.
Ясно и неоспоримо, однако, одно: Солженицын и Набоков существовали в одно время и писали каждый по-своему, что и послужило к вящему обогащению русской литературы.
Иван Толстой: Телевидение и кинематография Чехии неустанно возвращаются к историческим темам, не теряющим своей актуальности. Особенно популярны регулярные телебеседы историка Яна Кучеры. Недавно он обсуждал с гостями одну из наиболее чувствительных тем в Чехии: действительно ли именно в результате Ялтинской конференции, (со времени ее проведения как раз исполнилось 65 лет) Чехословакия после войны попала в советскую зону влияния? В связи с этим в поле зрения историков снова оказалась личность Зденека Фирлингера, послевоенного премьер-министра Чехословакии и многолетнего члена руководства компартии Чехословакии. Рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: В отношении ялтинской конференции, в которой участвовала “большая тройка”: Рузвельт Черчилль и Сталин, историки дают ныне однозначный ответ: нет, на конференции вообще не стоял вопрос разделения Европы на сферы влияния. Происхождение этого широко распространенного заблуждения следует искать в геббельсовской пропаганде, распространяемой на рубеже зимы и весны 45-го года в печати оккупированной немцами Чехии. Ялтой объяснялся и коммунистический путч 48-го года в Чехословакии: мол, обо всем этом тройка заранее и договорилась в Ливадийском дворце. Чешские историки ныне указывают на то, что в Ялте Сталин был неуступчив в вопросе Польши, не желал отдавать полякам Львов, что он так и не признал польское правительство в лондонской эмиграции, но о Чехословакии в Ялте вообще и речи не было. Относительно Чехословакии Сталин был абсолютно спокоен, ибо этот вопрос был уже решен договором, но отнюдь не ялтинским, а заключенным на два года раньше – в 43-м году в Москве. С тех пор советские руководители считали Чехословакию оплотом советского влияния в Центральной Европе, и Сталин ясно демонстрировал, что на освобожденных Советским Союзом территориях он не собирается руководствоваться обязательствами, принятыми в Ялте. Черчилль еще весной 45-го года несколько раз протестовал против этой сталинской тенденции и просил президента Трумэна, чтобы именно его армия освободила восставшую Прагу, поскольку американские войска стояли в восьмидесяти километрах от чехословацкой столицы. И эти настойчивые требования английского премьера также опровергают предположения о том, что Европа была раз и навсегда разделена в Ялте. Но по какому же договору Чехословакия попала в вассалы к Сталину?
Чешские историки и теледокументалисты подробно исследовали эту проблему на основании многих новых материалов. И в этой связи на сцене появляется давно забытая фигура первого послевоенного премьер-министра Чехословакии бывшего дипломата Зденека Фирлингера. Он родился в 1891 году в Оломоуце, закончил торговое училище, прибыл в Ростов-на-Дону в качестве представителя американской фирмы “МэкКормик”. В Первой мировой войне он участвовал на стороне Чехословацкого корпуса, выступившего против Австро-Венгрии, но еще до Октябрьской революции отбыл в Западную Европу, помогал там будущим президентам Масарику и Бенешу и получил от них в 37-м году пост посла Чехословакии в Москве. В начале Второй мировой войны он покинул Москву и присоединился к чехословацкому правительству в изгнании в Лондоне. Сталин, в отличие от своего отношения к полякам, сразу признал лондонское правительство Бенеша, а тот снова направил в Москву Фирлингера в качестве посла. Какая была роль Фирлингера в подписании чехословацко-советского союзнического договора 43-го года сроком на 20 лет (вместо предполагаемых пяти лет) без права его послевоенной ратификации? Договора, на основе которого Советский Союз беспрепятственно отхватил у Чехословакии Закарпатскую Украину? С этим вопросом я обратилась к историку Карелу Пацнеру, специалисту по истории секретных служб.
Карел Пацнер: Фирлингеру принадлежит главная роль в заключении этого рокового договора. Он был завербован советской секретной службой еще в 34-м году, когда был чехословацким послом в Вене и тайно поддерживал антиправительственное восстание в Австрии, инспирированное Коминтерном. Фирлингер был потом отозван в Прагу, чтобы не провалилась его роль в снабжении повстанцев оружием. Бывший министр внутренних дел и член политбюро Чехословацкой компартии Рудольф Барак рассказал мне в середине девяностых годов, что Зденек Фирлингер был старым агентом НКВД – КГБ и делал все возможное, чтобы Чехословакия после войны оказалась в сфере советского влияния. Министр Барак сказал мне, что повешенный коммунистами в 49-м году генерал Гелиодор Пика, который был во время войны военным атташе Чехословакии в Москве, послал через своего адъютанта Яна Кашпара в августе 42-го года депешу лондонскому чехословацкому правительству. На шести страницах он описывал предательство Фирлингера и обращал внимание на то, что поведение полковника Свободы, ставшего во главе чехословацкого корпуса в России, становится явно просоветским и прокоммунистическим. Президент Бенеш был неприятно удивлен этим посланием, а его жена Гана спросила: “А кто такой, вообще, адъютант Кашпар? Такого мы не знаем, а Фирлингер - наш старый друг”.
Нелли Павласкова: Чем вы объясняете такое поведение Бенеша? Не слишком ли он заискивал перед Сталиным?
Карел Пацнер: Бенеш решил закрыть глаза на эти “ньюансы”, лишь бы Сталин и союзники признали после войны Чехословакию в ее довоенных границах. То есть, вернули бы отторгнутые немцами Судеты и часть Силезии, перешедшей Польше. Но Бенеш жестоко просчитался. Он понадеялся на то, что после войны Сталин изменится, что война с нацистами его чему-то научила, что он будет выполнять свои обязательства и, главным образом, признает Чехословакию в домюнхенских границах.
Нелли Павласкова: В январе этого года Чешское телевидение показало новый фильм “Западня”, снятый по сценарию известного чешского драматурга и писателя Павла Когоута. В нем рассказывается о том, как секретные службы Чехословакии сразу после коммунистического путча в 48-м году похитили из эмиграции в Австрии председателя Социал-демократической партии Чехословакии Богумила Лаушмана. Дело в том, что компартия требовала от социал-демократов, чтобы их партия слилась с коммунистической. Лаушман был против такого слияния, Фирлингер - за. О его роли в похищении и гибели Лаушмана рассказывает историк Карел Пацнер.
Карел Пацнер: Бывший министр внутренних дел Рудольф Барак рассказал мне также, что главным инициатором похищения Лаушмана был Фирлингер. Между этими двумя лидерами чешской социал-демократии были какие-то старые трения. Чешской разведке активно помогала в похищении Лаушмана разведка советская, действовавшая в Австрии. Фирлингер сделал все возможное, чтобы Лаушман никогда не вышел из тюрьмы. Он погиб в застенках при невыясненных обстоятельствах. Фирлингер добился слияния социал-демократов с коммунистами, и сам стал коммунистом, до 66-го года был и членом политбюро. Сейчас точно доказано, что агентом НКВД был брат Фирлингера Ян, во время войны он служил вице-консулом в Нью-Йорке. Американцы идентифицировали Яна Фирлингера, как советского шпиона, при дешифровке телеграмм из Нью-Йорка, посланных во время войны. Операция по дешифровке в течение полувека проходила под кодовым названием “Венона”, ее результаты были опубликованы в середине девяностых годов.
Нелли Павласкова: И еще один штрих к образу Зденека Фирлингера, об этом пишет в книге о президенте Эдварде Бенеше писатель Збынек Земан. Будучи премьер-министром, Фирлингер уже в августе 45-го года начал переговоры с СССР относительно чешского урана. Сначала он вел переговоры в одиночку, но потом, посоветовавшись с Бенешем, начал убеждать свое правительство (еще некоммунистическое) в выгоде договора с СССР о поставках урана. Наивное правительство и сам Бенеш, ослепленные обещаниями Сталина поддержать Чехословакию в ее стремлении вернуть свои территории, перешедшие Польше, отдали все чешское урановое богатство Советскому Союзу. Этот великодушный подарок позже изменил соотношение военных сил в мире и привел к созданию в Западной Чехии, недалеко от Карловых Вар, первого в Центральной Европе концлагеря для политзаключенных, умирающих от облучения при добыче желанного для России сырья. В лагере работали советские надсмотрщики. Но это уже иная история.
Иван Толстой: Андрей, какие культурные новости мы еще не успели обсудить?
Андрей Гаврилов: Из всего обилия новостей, которые пришли на прошлой неделе, две новости привлекли мое внимание, Иван, обе связаны с любимой страной - Францией. Как известно, в Париже Национальный музей Пабло Пикассо закрыт на реконструкцию, и коллекция этого великого художника сейчас путешествует по миру. Так вот завтра, 24 февраля, экспонаты доедут и до России, они будут выставлены в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве. Экспозиция французского музея позволяет год за годом проследить эволюцию творчества Пикассо, начиная с самых ранних опытов и заканчивая произведениями последних лет жизни. Как обещают организаторы, на выставке будут показаны 240 предметов, включая картины, скульптуру, графические произведения и фотографии всех ключевых периодов творчества художника. Кроме всего прочего, российский вариант выставки будет дополнен спецпроектом “Пикассо и Россия”, куда войдут портреты Ольги Хохловой из группы Дягилева, которая позже стала женой художника, самого импресарио, композитора Игоря Стравинского и эскизы театральных костюмов к балетам. Когда я прочел это сообщение, Иван, я вспомнил одну грустную историю, которая мне попалась на глаза много лет назад, где-то в 80-е годы, но история настолько ошеломляющая, что я сейчас с вами ею поделюсь. Дело все в том, что Пабло Пикассо был страстным футбольным болельщиком. По крайней мере, если не всю жизнь, то у него был такой период. И вот получилось так, что однажды в Париж, где он в этот момент был, приехала сборная по футболу Венгрии. Я не знаток футбола и не могу сказать, было ли это сенсацией или нет, но венгры себя очень хорошо проявили - то ли они кого-то победили, то ли они получили какой-то приз, то ли какие-то медали, не важно, главное, что они были в центре внимания. И вот к ним однажды в раздевалку пришел какой-то человек, который сказал, что его так потрясла игра этой сборной, что он решил каждому игроку сделать подарок. И каждому игроку он вручил вазу. Это был Пабло Пикассо. Ваза была им вручную расписана. Я даже боюсь сейчас предположить, сколько мог бы стоить комплект из 20 ваз, сделанных и вручную расписанных Пабло Пикассо. Прелесть этой истории в том, что то ли он не представился, то ли футболисты не знали, кто такой Пабло Пикассо, но когда они ехали обратно на поезде, то между Парижем и Будапештом было одно место, где поезд шел по железнодорожному мосту, и футболисты радостно развлекались тем, что, открыв окна вагона, кидали эти вазы на меткость в опоры моста - кто попадет. Я думаю, что кидали многие, судя по тому, что об этом с гневом позже писала даже сам венгерская пресса. Я не знаю, осталась ли хоть одна из этих ваз, но вот такая жуткая история всплыла в моей памяти, когда я прочел это сообщение.
Иван Толстой: Я не реагирую, Андрей, не потому, что мне нечего сказать, а потому, что я боюсь произнести хоть один звук. Но одна хоть у капитана сборной, у массажиста, может быть, осталась?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я надеюсь, честно говоря, что какой-нибудь приставленный к команде местный венгерский кэгэбэшник, от жадности или от не знаю чего, на всякий случай, может быть, забрал у кого-то из футболистов эту вазу для того, чтобы начальству ее показать.
Иван Толстой: Для отчета, да?
Андрей Гаврилов: Но история жуткая, правда?
Иван Толстой: История совершенно колоссальная.
Андрей Гаврилов: Я думаю, что вы молчите потому, что нечего сказать - просто немеешь, когда ее слышишь.
Иван Толстой: Напомните, какой мост, надеюсь, под мостом подметают редко. По черепкам воссоздать бы.
Андрей Гаврилов: Вторая история, которая пришла из Франции, меня абсолютно восхитила, потому что это какое-то готовое кино, что-то среднее между французским боевиком и голливудским триллером. Во французском антикварном аукционном доме “Drouot”
вскрыты хищения, возможно, на миллионы евро. В конце 2009 года сотрудники спецотдела полиции по борьбе с преступлениями в сфере искусства нашли картину Гюстава Курбе “Волна”, которая когда-то была завялена в розыск. Похитителем полотна, которое считалось утерянным с 2004 года, оказался один из технических работников старейшего аукциона. Начав расследование, полиция обнаружила еще десятки произведений искусства, к кражам которых и дальнейшим перепродажам имеют отношение сотрудники “Drouot” из службы технического персонала. И вот дальше - самое интересное. В этой службе работает 110 человек, их называют “красными воротничками” по цвету их формы - у них черные мундиры с красными воротничками, на которых золотом вышит порядковый номер. Все они выходцы из департамента Савойя, более того, все они выходцы из одной деревни. По легенде Наполеон Третий закрепил за савойцами эту привилегию в знак благодарности и признательности за поддержку присоединения Савойи к Франции. Расследование показало, что на протяжении десятилетий “красные воротнички” прибирали к рукам понравившиеся им вещи в домах клиентов аукционного дома, пока там шла опись имущества, предназначенного для распродажи. Пропадали ювелирные изделия, иллюстрации из древних книг (цена каждой достигала 10 тысяч евро), бронзовые подсвечники и мелкие предметы мебели. Пять лет полиция следила за “красными воротничками”, прослушивала их телефоны, и в декабре 2009 года начались аресты. Были задержаны восемь разнорабочих савойцев и один оценщик. При обыске контейнеров, которые они арендовали, полиция обнаружила гуаш Марка Шагала, рисунок Жана Кокто, наборы бриллиантов неизвестного происхождения, а также шелкографии Рауля Дюфи, десятки картин, антикварную мебель, столовое серебро. Мне очень интересно, переправляли ли они что-нибудь домой. Представляете, какой-нибудь лыжник (а Савойя это страна горных лыж), сбившись с пути, отстав от подъемника, заезжает куда-нибудь, чтобы спросить, где ближайший автобус в Куршавель или в Мерибель, заходит попить кофе и, вдруг, видит висящих на стене деревенского дома Дюфи, Кокто, Шагала, Курбе… Мне кажется, было бы от чего сойти с ума.
Иван Толстой: И с огромной скоростью мчится дальше от ужаса, подумав, что все привиделось. Искусствовед лыжник-любитель, какой-нибудь.
Андрей Гаврилов: Совершенно верно.
Иван Толстой: А между прочим можно снять быстро Рауля Дюфи со стены, на лыжи - и ты уже внизу, и тебя не догнать. Это отличный способ для похищения. Вообще кинокомедию можно снимать “Кража в горах”.
Андрей Гаврилов: Я же говорю, что это готовое кино.
Иван Толстой: Андрей, а теперь настало время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о нашей музыке поподробнее.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем единственный известный мне, и, я думаю, единственный существующий альбом ансамбля “Дипломат-Бэнд”. Повторяю, он был записан в 1996 году в Петербурге, выпущен двумя годами позже и, похоже, по тому, как выглядит этот альбом, он был выпущен самими музыкантами. Я не знаю, попал ли он, в итоге, в продажу или нет, я его случайно нашел много лет спустя, но альбом очень интересный, поэтому я и решил его сегодня представить нашим слушателям, тем более, что, я думаю, он мало кому попадался. Этот альбом считается довольно редким. Итак, повторяю, вдохновитель проекта, руководитель ансамбля это пианист, заслуженный работник культуры Игорь Чернышев, который и по сей день преподает класс инструментального ансамбля в питерском Музыкальном колледже имени Мусоргского. Я уже говорил, что среди преподавателей джаза в Петербурге такие прославленные музыканты как Геннадий Гольштейн, Андрей Кондаков и другие, но теперь я назову некоторых выпускников, чтобы был понятен уровень преподавания. Например, Игорь Бутман, Олег Кувайцев (руководитель “Ленинградского диксиленда”), Леонид Сендерский - один из самых значительных и интересных представителей молодого или, скорее, нового поколения, Алексей Попов - группа “Doo Bop Sound”, Андрей Рябов, Дмитрий Колесник, Игорь Тимофеев, Михаил Чернов и даже известный блюзмен и рок музыкант Александр Ляпин. Гордостью этого направления, гордостью этого колледжа, стал оркестр “Саксофоны Санкт-Петербурга” и оркестр “Дипломант”. В 2007-2009 годах десять студентов джазового отдела стажировались в университетах США. Мы слушали фрагменты из этого альбома, а сейчас мы послушаем пьесу, которую написал сам Игорь Чернышев, она называется “Музыкальный момент”. Я хочу только сказать, что соло на трубе в этой пьесе исполняет замечательный трубач Александр Беренсон (у него недавно вышел сольный или, вернее, авторский альбом, о котором мы, конечно, еще поговорим), а на тенор-саксофоне играет Николай Поправко. Альбом “Дипломат-Бэнд”, к сожалению, старый, 1996 года, под руководством Игоря Чернышева.
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе.
Кто продал Чехословакию Советскому Союзу и по какой цене? Архивные находки в рассказе Нелли Павласковой
Солженицын и Набоков как литературная пара – эссе Бориса Парамонова
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Какие, Андрей?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, если можно, о новых музыкальных записях я скажу чуть попозже, а теперь я бы прервал плавный ход нашей передачи сообщением, которое уже, конечно, к сожалению, знают наши слушатели - о том, что в Москве в воскресенье скончался замечательный кинорежиссер Владимир Мотыль. Я позволю себе это вынести вперед, как бы новостью номер один, не потому, что она неизвестна, уже наверняка о ней все слышали, а просто потому, что это достаточно горькое известие. Владимир Мотыль - человек, который создал, наверное, самый популярный советский фильм “Белое солнце пустыни”, человек удивительной судьбы. Мало того, что он умудрился в детстве уже отправиться в ссылку на Северный Урал вместе с матерью (напомню, что его отец был расстрелян как польский шпион), мало того, что в 27 лет он возглавил, как главный режиссер, Свердловский ТЮЗ, он умудрился в те же практически 27, может быть, 28 лет вылететь оттуда практически с “волочим билетом” за то, что поставил пьесы, советские пьесы, напечатанные пьесы, которые он сам считал полуправдой, но поставил их так, что советская цензура мгновенно вышибла его с поста главного режиссера этого театра. Правда, мы можем только этому радоваться, потому что именно после этого он и ушел ассистентом на Свердловскую киностудию, где и работал до 1960 года. Последние два дня очень много говорили и, наверняка, будут говорить о Владимире Мотыле. Меня всегда в нем поражали два качества. Во-первых, то, что, несмотря на определенное ехидство и язвительность в разговорах, он всегда оставался на редкость интеллигентным человеком. Это очень редкое качество - говорить не гадости о людях, улыбаясь, а подмечать в них забавные, смешные, иногда не очень хорошие черточки, но прощать их с высоты своего собственного Олимпа, с высоты своей собственной, как я уже сказал, интеллигентности. Из тех людей, которых я знаю, он - один из немногих, по-моему, кому слово “интеллигент” в древнем смысле, когда слово “интеллигент” почти было синонимом слова “дворянин”, подходило лучше всего. Последний раз я с ним разговаривал, к сожалению, несколько лет назад, я поздравил его с юбилеем и задал ему один вопрос, ответ на который я не знаю до сих пор. Я спросил, почему, несмотря на все хвалебные речи в его адрес (юбилей - 80 лет, “Белое солнце пустыни”, и так далее, любовь советских космонавтов, любовь нашего зрителя), почему практически нигде не упоминается один его фильм, который в свое время он мне показал, и который на меня произвел тогда совершенно ошеломляющее впечатление. Это фильм “Жил-был Шишлов”. Фильм абсолютно безжалостный, фильм, абсолютно без прикрас показывающий попытки насильственно построить светлое будущее. Неудивительно было, что в советское время фильм не вышел на экраны, но почему сейчас, когда, казалось бы, “свобода нас встретит радостно у входа”, почему мы не видим его сейчас? Владимир Яковлевич мне не смог ответить на этот вопрос, он что-то говорил о правах, что-то говорил о том, что, может быть, это неинтересно. Я абсолютно убежден, что фильм попытались закопать, потому что, повторяю, такого беспощадного взгляда на наш советский менталитет, я не говорю про молодежь, которая выросла в последние годы, но мы все, советские люди, я имею в виду наше поколение, мы представлены в этом фильме так, как я не знаю, где еще нас показали. Может быть, поэтому до сих пор существующие советские чиновники от кино постарались сделать все для того, чтобы фильм до зрителя не дошел. Хотя за это время его уже и показали где-то, и с помощью интернета его можно найти. Кто не видел, кто сейчас будет читать по-прежнему о классике кино, о “Детях Памира”, о “Жене, Женечке и “Катюше”, о “Белом солнце пустыни”, о замечательных фильмах, никто не спорит, вот всех этих людей я призываю все-таки сделать небольшие усилия и посмотреть “Жил-был Шишлов”. Даже если фильм несколько состарился за те годы, что он лежал и лежит на полках, все равно, я абсолютно убежден, он заслуживает того, чтобы его очень внимательно посмотреть, и, может быть, сделать кое-какие выводы.
Поэтому, если вы не против, Иван, я бы хотел, в качестве музыкального фрагмента к этому нашему грустному вступлению к нашей обычной программе, дать песню из фильма Мотыля “Звезда пленительного счастья” - песню кавалергарда. Я хочу представить эту песню потому, что, как мне кажется, она показывает Владимира Яковлевича Мотыля с той стороны, на которую не часто обращают внимание. У него могли быть более удачные фильмы, менее удачные фильмы, это естественно, но у него никогда не было проколов со вкусом, это человек удивительно тонкого вкуса, что проявлялось, в частности, и в том музыкальном материале, который он использовал в своих работах. Почему вдруг Исаак Шварц и Булат Окуджава? Почему, например, не Розенбаум и Лариса Долина, прости, Господи? Каким нужно обладать чутьем для того, чтобы из современников безошибочно выбрать тех, кто равны ему по вкусу, и кто могут предать его авторскую, режиссерскую идею! И вот для того, чтобы вспомнить и об этом, я и хочу, чтобы мы сейчас послушали песню кавалергарда из фильма “Звезда пленительного счастья”. Хотя, конечно, самая известная музыкальная работа в фильмах Владимира Мотыля это, разумеется, песня Окуджавы и Исаака Шварца из фильма “Белое солнце пустыни”, но, я думаю, эта песня у всех на слуху. Послушаем столь же любимую, но, может быть, чуть-чуть менее известную песню.
Иван Толстой: Сегодня в рубрике “Переслушивая Свободу” мы предлагаем фрагмент из беседы с Владимиром Яковлевичем, которая звучала на наших волнах 8 мая 2005 года – в канун праздника Победы. Темой разговора была Великая отечественная война и творчество Булата Окуджавы, чей день рождения приходился тоже на 9 мая.
Владимир Яковлевич, расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с Булатом Окуджавой? Что вас сблизило и что позволило Вам приступить к единому творческому замыслу?
Владимир Мотыль: Познакомился я с Булатом, конечно, прежде всего, заочно, потому что он был очень популярен. Все магнитофонные записи ходили по рукам, и это был уже популярный певец, хотя власти не пропускали его к официальным выступлениям, рекламе, и т. д. Это все меня очень притягивало еще до того, как я задумал картину "Женя, Женечка и “катюша". А когда у меня созрел этот замысел и сам сюжет, я просто отправился в Ленинград специально для того, чтобы с ним познакомиться. Он был болен, и очень удивился, что я пришел договариваться с ним о совместной работе. Он прочел сюжет и сказал: ”Тут все есть, все написано: в чем моя роль?”.
Я ему сказал, что я просто один из самых горячих поклонников его книги о войне, которая была разгромлена, всячески запрещена и поэтому в этой его книжке меня привлекают многие детали - общая атмосфера, его отношение к войне, его позиции, которые проглядывают человечность, и очень личная его тема. Я на войне не был, и попросил его принять в этом участие. Вот так мы и познакомились.
Я уже сказал, что его повесть "Будь здоров, школяр" меня покорила своей искренностью, и я вообще считаю, что о войне, кроме Булата, высказался очень точно Некрасов, Астафьев, Быков. Очень немногие написали о войне от сердца, о той трагедии, которая развернулась в родной стране. Война, которая прошла через сердце, через душу этих писателей. Это в отличие от того героикопатетического вранья, которое заполняло все книги и издания современников о войне. Булат участвовал не только в этой работе. В этой работе мы условно делили все так, что поскольку сюжет мой, то он в основном работает над диалогами. Конечно, это все было условно. Некоторые диалоги я дописывал, или писал совсем заново, а сюжет иногда поворачивался оттого, что Булат в диалогах выражал несколько другую тенденцию картины. Следовательно, было живое общение. Наша с ним работа была контактной, потому что он именно девятого мая уехал на свой день рождения - как всегда в Ялту, в дом писателей - и мы там провели месяц в работе над этим сценарием.
Иван Толстой: Вы слушали фрагмент беседы с кинорежиссером Владимиром Мотылем. Эфир Радио Свобода 8 мая 2005 года. Владимир Яковлевич Мотыль скончался в воскресенье 21 февраля в Москве в возрасте 82-х лет.
Перейдем к культурной панораме. В прошлой программе мы упоминали о намерении компании “EMI” выставить на продажу знаменитую лондонскую студию звукозаписи на Эбби Роуд. За прошедшую неделю к идее выкупить студию подключился далеко не случайный человек Пол Маккартни, проведший в ее стенах лучшие, можно сказать, годы, а на выходных днях еще и знаменитый английский композитор Эндрю Ллойд Уэббер (автор рок-оперы “Jesus Christ Superstar”). Но, кажется, на этом дело также не остановилось. Известно ли вам, Андрей, в каком положении дело сейчас?
Андрей Гаврилов: Насколько я знаю, компания “EMI” заявила о том, что она не намерена продавать эту студию, она сделала это заявление в связи с тем, что эта новость или, по крайней мере, это сообщение или этот слух очень взбудоражил британскую общественность. Продажу студии приравняли к урону культурному наследию, тем более, что ни в одном сообщении не было информации о том, что новый возможный владелец оставит на этом месте именно студию звукозаписи. Теоретически ведь могли на этом месте открыть “Макдональдс” или сделать какой-нибудь магазин. Но, похоже, что ничего этого не будет. Да, действительно компания “EMI” получила в середине прошлого года предложение продать студию за 30 миллионов фунтов, однако, как сообщил представитель компании, это предложение не было принято, и “EMI” со студией Эбби Роуд расставаться не намерена.
Иван Толстой: Движемся дальше. На этих же выходных Премьер-министр Владимир Путин посетил несколько важных исторических памятников и дворцов Петербурга и Царского Села, изучая, как было сказано, “ход реставрации культурных объектов”. Малопонятно, как официальный визит с его протоколом можно превратить в изучение чего бы то ни было, скорее, на мой взгляд, это прилюдное подчеркивание высшего благоволения руководителя правительства. Путин, как известно, уделяет большое внимание Петербургу, и мне, как петербуржцу, это безусловно нравится: пусть так, но мой родной город получает огромные деньги на реставрацию, чего без этого благоволения он ни за что не получил бы.
Вызывает досаду другое. Непрекращающееся историческое лукавство. Опять народу вешают, простите, лапшу на уши рассказами об уничтожении царскосельских дворцов.
Давно известно (и тщательно замолчано), что Екатерининский и другие дворцы разрушены не немцами, а советской артиллерией. Но это один из устойчивых мифов Великой Отечественной. Точно также как пушкинская усадьба в Михайловском и многие другие места России, где расположились гитлеровцы. Они не сами себя обстреливали. Их выбивала оттуда советская армия. И я ни в коем случае ничего плохого сказать в этой связи не хочу. Это была война, Гитлер напал на Советский Союз, а не наоборот. Священная война – абсолютная правда. Но зачем надо победителям лгать на протяжении 65 лет? Кто обстреливал Святогорский монастырь и, неизбежно, могилу Пушкина? Кто стер с лица земли Екатерининский дворец – творение Растрелли? Наши. Это ужас войны. Никто не может обвинить нашу армию. Но зачем лгать? Зачем списывать на врага неизбежные утраты войны? Подчеркиваю: неизбежные! Но люди вытесняют эту правду из своего сознания. Как пелось в известной песне, “Принцесса не какает”. Миф - он сильнее правды. Проще, универсальнее и потому сильнее. Миф помогает выдерживать давление жизни, а правда, как мы помним, правда - "Бог свободного человека".
Андрей, ваши новости.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я тоже радуюсь, что мой родной город Петербург получает какие-то деньги на реставрацию, на развитие, потому что до сих пор все-таки, скажем деликатно, в отдельных своих районах северная столица производит абсолютно разбомбленное впечатление. Я недавно был в Петербурге, зашел на Новую Голландию, и мне захотелось заплакать - я повернулся и ушел. Я еще не знал тогда того, что известно, оказывается, каждому дворнику в Питере (повторяю, это неофициальные сведения, это то, что мне рассказали), что всех тех, кто занимался реставрацией Новой Голландии, срочно сняли оттуда, если это были специалисты определенного уровня, и перебросили на подготовку строительства “Охта-Центра”. Будет он, не будет, будет этот огурец возвышаться или не будет, это неважно, но главное, что когда я вошел на Новую Голландию, у меня было полное ощущение, что я смотрю кадры из какого-то фильма о берлинской хронике 45-го года. Да, конечно, снег, лед, я понимаю, что летом - open air, молодежь, музыка - все это производит другое впечатление, но… просто кошмар. Что меня не радует, Иван, это то, что для того, чтобы восстановить один из красивейших городов мира (может быть, я, конечно, пристрастен, но, тем не менее, я уверен, что это так), нужно августейшее соизволение и августейший приезд. Это необходимо, это хорошо, да, и, вместе с тем, это омерзительно. Почему в стране, которая, в общем, теперь уже не самая бедная в мире (все-таки это мы по уровню гласности и прозрачности где-то между Верхней Вольтой и не знаю кем еще, но по уровню доходов все-таки мы находимся в первой пятерке, наверняка, как ни считай), и, несмотря на все это, для того, чтобы восстановить великий город, нужно, чтобы показался “хозяин” и чтобы холопы забегали. Вот это гадко, это отвратительно и ничего с этим ощущением я поделать не могу.
Иван Толстой: Наш нью-йоркский автор Борис Парамонов прислал эссе под названием “Солженицын и Набоков как литературная пара”.
Борис Парамонов: Известно, что гении искусств часто ходят парами – и в личных отношениях, и в восприятии современников и потомков. Гете – Шиллер, Моцарт – Бетховен, Шопенгауэр – Ницше, Пушкин – Лермонтов, Толстой – Достоевский. По масштабной соизмеримости дарований соблазнительно выделить еще одну такую пару: Набоков – Солженицын. И самое интересное, я бы сказал соблазнительное в том, что Солженицын и сам склонялся к такому рядополаганию.
Начать с того, что он чрезвычайно высоко ценил Набокова-писателя. Известно, что он выдвигал его на Нобелевскую премию. Эта оценка, эта, можно сказать, любовь кажутся странноватыми у Солженицына – моралиста и правдолюбца в его отношении к эстету и чистейшему артисту. Их трудно поставить в ряд – как, например, Флобера и Бальзака. Флобер говорил о Бальзаке: ах, какой бы он был писатель, если б умел писать! Чего-то в этом роде ожидаешь и от Солженицына, а уж тем более от Набокова в отношении Солженицына. Тем не менее, факты свидетельствуют обратное. Вот что пишет Солженицын во второй, эмигрантской части своих мемуаров:
Диктор: “Я жалел, что не увиделся с Набоковым, хотя контакта между нами не предвидел. Я всегда считал его писателем гениальным, в ряду русской литературы - необыкновенным, ни на кого не похожим. (Непохожим на предшественников. Но первое знакомство с его книгами ещё не предвещало, сколько возникнет у него последователей: во второй половине ХХ века эта линия оказалась весьма разработочной. Ещё тогда не видно было, насколько полое течение родится вослед ему.) Сетовал я, ещё в СССР: зачем не пошёл он по главной дороге русской истории? вот, мол, оказался на Западе - выдающийся и свободный русский писатель, тотчас после революции, - и отчего ж он - как и Бунин! - не взялся писать о гибели России? Чем другим можно было жить в те годы? Как бесценен был бы их труд, не доступный уже нам, потомкам! Но оба они предпочли дороги частные и межвременные. Набоков покинул даже русский язык. Для тактического литературного успеха это было верно: что могла обещать ему эмиграция на 40 лет вперёд? Он изменил не эмиграции - он уклонился от самой России.
Ещё из СССР в 1972 году я, "по левой", послал письмо в Шведскую Академию, выдвигая Набокова на Нобелевскую премию по литературе. И самому Набокову послал копию при письме. Я понимал, что Набоков уже в пожилом возрасте, что поздно ему себя переделывать, - но ведь и родился и рос он у ствола событий, и у такого нерядового отца, участника тех событий, как же быть ему к ним равнодушным?”.
Борис Парамонов: А вот и само это письмо – ни одна бумажка у Солженицына не пропадала:
Диктор: “Пользуюсь случаем выразить Вам и своё восхищение огромностью и тонкостью Вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы, и своё глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант Вы не поставили на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемнённой и исковерканной истории. А может быть, Вы ещё найдёте в себе и склонность к этому, и силы, и время? От души хочу Вам этого пожелать. Простите, но: переходя в английскую литературу, Вы совершили языковой подвиг, однако это не был самый трудный из путей, которые лежали перед Вами в 30-е годы.
Совсем недавно я был в Ленинграде и зашёл в оригинальный вестибюль Вашего милого дома по Большой Морской, 47 - главным образом, правда, с воспоминанием о роковом земском совещании 8 ноября 1904 года на квартире Вашего отца.
Желаю Вам ещё долгой творческой жизни!
А. Солженицын”
Борис Парамонов: Трудно таким людям, как Солженицын, дается восхищение, и уж во всяком случае – выражение такого. Ведь в этом письме по крайней мере три бестактности: сожаление о неверном направлении, данном Набоковым своему таланту – почему не писал о бедах России? Вторая – выпад в сторону набоковского отца, предоставлявшего свой дом и активное содействие земскому движению и выросшей из него Кадетской партии. И, наконец – мелочь, если хотите: назвать город, в котором находился и находится дом Набоковых – Ленинградом: для эмигранта Первой волны это нестерпимо. И удивляешься не этим проколам, а тому, что всё-таки ценил Набокова высоко и восхвалял всячески. Писатели они были очень уж непохожие – и в эстетике, и в человеческом и артистическом складе.
Солженицын считал, что главное в литературе – говорить правду, причем прямую, фактическую, ни в какой эстетический ряд не вознесенную правду. Это имело смысл в эпоху, когда именно такая фактическая правда скрывалась и в литературе подавлялась. Но ведь это правдоговорение ни в коем случае не является задачей литературы, это искривление литературы в нездоровых тисках цензурного и идеологического подавления. А как понимал литературу Набоков? Теоретизировать об этом он не любил и только однажды в послесловии к “Лолите” написал, что писательство – это Взаимодействие между Вдохновением и Комбинационным Мастерством, сам тут же оговорившись, что формула эта условна и придавать особое значение ей не следует.
Можно попробовать догадаться, какие вещи Набокова должен был скорее всего полюбить Солженицын. Думается, что “Машеньку” с ее еще свежей ностальгией, несомненно, “Дар” и особенно главу о Чернышевском, написанную в любимых Солженицыным приемах веховства, “Другие берега”, конечно, с картинами старой русской жизни. Очень могла понравиться Солженицыну “Приглашение на казнь”, ее вполне доходчивая советскому опыту символика. А “Подвиг” с безрассудной, но такой искренней тягой Мартына в Россию? И, конечно же, любой человек, смыслящий в писательстве, не может не оценить гениальную “Защиту Лужина”.
Сложнее с английскими книгами Набокова, даже неизвестно, читал ли их Солженицын. Но “Лолиту” в авторском переводе он, несомненно, читал, и я рискну предположить, что она ему понравилась. Есть в Солженицыне-писателе черта, которая, кажется, никем еще не замечалась, а если и замечалась, то замалчивалась его стыдливыми поклонниками и поклонницами: Солженицын не чужд эротике, и весьма смелой эротике. В “Красном колесе” есть несколько очень выразительных в этом смысле сцен. И не может не заинтересовать, как Солженицын в своей “Литературной коллекции” нахваливал срамные описания Нагибина из повести “Моя золотая теща”.
Но главный факт остается неколебимым – органическая противопоставленность, несхожесть, полярность писательских методов Набокова и Солженицына, самых их писательских типов. Солженицын искал правду, Набоков строил изящные, а подчас головоломные выдумки, он блестящий цирковой фокусник, хочется даже вспомнить тут старинное слово “престидижитатор”. Я сто лет назад прочитал его “Король, дама, валет” и с тех пор не касался этой незрелой, вообще какой-то сторонней, казалось, книги, а тут случайно она мне на глаза попалась. Перечитав, увидел, что это всё же Набоков, уже демонстрирующий свои любимые приемы. Это книга – ловко поставленный фокус, и фокусников даже избыточно: это дядя Франца Драйер, изобретающий шагающие манекены, и это хозяин Францевой квартиры, сумасшедший якобы старик, прячущий свою несуществующую жену (чуть ли не как в “Психозе” Хичкока). Вряд ли такие кунштюки могли нравиться Солженицыну, а Набоков почти полностью из них и состоит.
Ясно и неоспоримо, однако, одно: Солженицын и Набоков существовали в одно время и писали каждый по-своему, что и послужило к вящему обогащению русской литературы.
Иван Толстой: Телевидение и кинематография Чехии неустанно возвращаются к историческим темам, не теряющим своей актуальности. Особенно популярны регулярные телебеседы историка Яна Кучеры. Недавно он обсуждал с гостями одну из наиболее чувствительных тем в Чехии: действительно ли именно в результате Ялтинской конференции, (со времени ее проведения как раз исполнилось 65 лет) Чехословакия после войны попала в советскую зону влияния? В связи с этим в поле зрения историков снова оказалась личность Зденека Фирлингера, послевоенного премьер-министра Чехословакии и многолетнего члена руководства компартии Чехословакии. Рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: В отношении ялтинской конференции, в которой участвовала “большая тройка”: Рузвельт Черчилль и Сталин, историки дают ныне однозначный ответ: нет, на конференции вообще не стоял вопрос разделения Европы на сферы влияния. Происхождение этого широко распространенного заблуждения следует искать в геббельсовской пропаганде, распространяемой на рубеже зимы и весны 45-го года в печати оккупированной немцами Чехии. Ялтой объяснялся и коммунистический путч 48-го года в Чехословакии: мол, обо всем этом тройка заранее и договорилась в Ливадийском дворце. Чешские историки ныне указывают на то, что в Ялте Сталин был неуступчив в вопросе Польши, не желал отдавать полякам Львов, что он так и не признал польское правительство в лондонской эмиграции, но о Чехословакии в Ялте вообще и речи не было. Относительно Чехословакии Сталин был абсолютно спокоен, ибо этот вопрос был уже решен договором, но отнюдь не ялтинским, а заключенным на два года раньше – в 43-м году в Москве. С тех пор советские руководители считали Чехословакию оплотом советского влияния в Центральной Европе, и Сталин ясно демонстрировал, что на освобожденных Советским Союзом территориях он не собирается руководствоваться обязательствами, принятыми в Ялте. Черчилль еще весной 45-го года несколько раз протестовал против этой сталинской тенденции и просил президента Трумэна, чтобы именно его армия освободила восставшую Прагу, поскольку американские войска стояли в восьмидесяти километрах от чехословацкой столицы. И эти настойчивые требования английского премьера также опровергают предположения о том, что Европа была раз и навсегда разделена в Ялте. Но по какому же договору Чехословакия попала в вассалы к Сталину?
Чешские историки и теледокументалисты подробно исследовали эту проблему на основании многих новых материалов. И в этой связи на сцене появляется давно забытая фигура первого послевоенного премьер-министра Чехословакии бывшего дипломата Зденека Фирлингера. Он родился в 1891 году в Оломоуце, закончил торговое училище, прибыл в Ростов-на-Дону в качестве представителя американской фирмы “МэкКормик”. В Первой мировой войне он участвовал на стороне Чехословацкого корпуса, выступившего против Австро-Венгрии, но еще до Октябрьской революции отбыл в Западную Европу, помогал там будущим президентам Масарику и Бенешу и получил от них в 37-м году пост посла Чехословакии в Москве. В начале Второй мировой войны он покинул Москву и присоединился к чехословацкому правительству в изгнании в Лондоне. Сталин, в отличие от своего отношения к полякам, сразу признал лондонское правительство Бенеша, а тот снова направил в Москву Фирлингера в качестве посла. Какая была роль Фирлингера в подписании чехословацко-советского союзнического договора 43-го года сроком на 20 лет (вместо предполагаемых пяти лет) без права его послевоенной ратификации? Договора, на основе которого Советский Союз беспрепятственно отхватил у Чехословакии Закарпатскую Украину? С этим вопросом я обратилась к историку Карелу Пацнеру, специалисту по истории секретных служб.
Карел Пацнер: Фирлингеру принадлежит главная роль в заключении этого рокового договора. Он был завербован советской секретной службой еще в 34-м году, когда был чехословацким послом в Вене и тайно поддерживал антиправительственное восстание в Австрии, инспирированное Коминтерном. Фирлингер был потом отозван в Прагу, чтобы не провалилась его роль в снабжении повстанцев оружием. Бывший министр внутренних дел и член политбюро Чехословацкой компартии Рудольф Барак рассказал мне в середине девяностых годов, что Зденек Фирлингер был старым агентом НКВД – КГБ и делал все возможное, чтобы Чехословакия после войны оказалась в сфере советского влияния. Министр Барак сказал мне, что повешенный коммунистами в 49-м году генерал Гелиодор Пика, который был во время войны военным атташе Чехословакии в Москве, послал через своего адъютанта Яна Кашпара в августе 42-го года депешу лондонскому чехословацкому правительству. На шести страницах он описывал предательство Фирлингера и обращал внимание на то, что поведение полковника Свободы, ставшего во главе чехословацкого корпуса в России, становится явно просоветским и прокоммунистическим. Президент Бенеш был неприятно удивлен этим посланием, а его жена Гана спросила: “А кто такой, вообще, адъютант Кашпар? Такого мы не знаем, а Фирлингер - наш старый друг”.
Нелли Павласкова: Чем вы объясняете такое поведение Бенеша? Не слишком ли он заискивал перед Сталиным?
Карел Пацнер: Бенеш решил закрыть глаза на эти “ньюансы”, лишь бы Сталин и союзники признали после войны Чехословакию в ее довоенных границах. То есть, вернули бы отторгнутые немцами Судеты и часть Силезии, перешедшей Польше. Но Бенеш жестоко просчитался. Он понадеялся на то, что после войны Сталин изменится, что война с нацистами его чему-то научила, что он будет выполнять свои обязательства и, главным образом, признает Чехословакию в домюнхенских границах.
Нелли Павласкова: В январе этого года Чешское телевидение показало новый фильм “Западня”, снятый по сценарию известного чешского драматурга и писателя Павла Когоута. В нем рассказывается о том, как секретные службы Чехословакии сразу после коммунистического путча в 48-м году похитили из эмиграции в Австрии председателя Социал-демократической партии Чехословакии Богумила Лаушмана. Дело в том, что компартия требовала от социал-демократов, чтобы их партия слилась с коммунистической. Лаушман был против такого слияния, Фирлингер - за. О его роли в похищении и гибели Лаушмана рассказывает историк Карел Пацнер.
Карел Пацнер: Бывший министр внутренних дел Рудольф Барак рассказал мне также, что главным инициатором похищения Лаушмана был Фирлингер. Между этими двумя лидерами чешской социал-демократии были какие-то старые трения. Чешской разведке активно помогала в похищении Лаушмана разведка советская, действовавшая в Австрии. Фирлингер сделал все возможное, чтобы Лаушман никогда не вышел из тюрьмы. Он погиб в застенках при невыясненных обстоятельствах. Фирлингер добился слияния социал-демократов с коммунистами, и сам стал коммунистом, до 66-го года был и членом политбюро. Сейчас точно доказано, что агентом НКВД был брат Фирлингера Ян, во время войны он служил вице-консулом в Нью-Йорке. Американцы идентифицировали Яна Фирлингера, как советского шпиона, при дешифровке телеграмм из Нью-Йорка, посланных во время войны. Операция по дешифровке в течение полувека проходила под кодовым названием “Венона”, ее результаты были опубликованы в середине девяностых годов.
Нелли Павласкова: И еще один штрих к образу Зденека Фирлингера, об этом пишет в книге о президенте Эдварде Бенеше писатель Збынек Земан. Будучи премьер-министром, Фирлингер уже в августе 45-го года начал переговоры с СССР относительно чешского урана. Сначала он вел переговоры в одиночку, но потом, посоветовавшись с Бенешем, начал убеждать свое правительство (еще некоммунистическое) в выгоде договора с СССР о поставках урана. Наивное правительство и сам Бенеш, ослепленные обещаниями Сталина поддержать Чехословакию в ее стремлении вернуть свои территории, перешедшие Польше, отдали все чешское урановое богатство Советскому Союзу. Этот великодушный подарок позже изменил соотношение военных сил в мире и привел к созданию в Западной Чехии, недалеко от Карловых Вар, первого в Центральной Европе концлагеря для политзаключенных, умирающих от облучения при добыче желанного для России сырья. В лагере работали советские надсмотрщики. Но это уже иная история.
Иван Толстой: Андрей, какие культурные новости мы еще не успели обсудить?
Андрей Гаврилов: Из всего обилия новостей, которые пришли на прошлой неделе, две новости привлекли мое внимание, Иван, обе связаны с любимой страной - Францией. Как известно, в Париже Национальный музей Пабло Пикассо закрыт на реконструкцию, и коллекция этого великого художника сейчас путешествует по миру. Так вот завтра, 24 февраля, экспонаты доедут и до России, они будут выставлены в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве. Экспозиция французского музея позволяет год за годом проследить эволюцию творчества Пикассо, начиная с самых ранних опытов и заканчивая произведениями последних лет жизни. Как обещают организаторы, на выставке будут показаны 240 предметов, включая картины, скульптуру, графические произведения и фотографии всех ключевых периодов творчества художника. Кроме всего прочего, российский вариант выставки будет дополнен спецпроектом “Пикассо и Россия”, куда войдут портреты Ольги Хохловой из группы Дягилева, которая позже стала женой художника, самого импресарио, композитора Игоря Стравинского и эскизы театральных костюмов к балетам. Когда я прочел это сообщение, Иван, я вспомнил одну грустную историю, которая мне попалась на глаза много лет назад, где-то в 80-е годы, но история настолько ошеломляющая, что я сейчас с вами ею поделюсь. Дело все в том, что Пабло Пикассо был страстным футбольным болельщиком. По крайней мере, если не всю жизнь, то у него был такой период. И вот получилось так, что однажды в Париж, где он в этот момент был, приехала сборная по футболу Венгрии. Я не знаток футбола и не могу сказать, было ли это сенсацией или нет, но венгры себя очень хорошо проявили - то ли они кого-то победили, то ли они получили какой-то приз, то ли какие-то медали, не важно, главное, что они были в центре внимания. И вот к ним однажды в раздевалку пришел какой-то человек, который сказал, что его так потрясла игра этой сборной, что он решил каждому игроку сделать подарок. И каждому игроку он вручил вазу. Это был Пабло Пикассо. Ваза была им вручную расписана. Я даже боюсь сейчас предположить, сколько мог бы стоить комплект из 20 ваз, сделанных и вручную расписанных Пабло Пикассо. Прелесть этой истории в том, что то ли он не представился, то ли футболисты не знали, кто такой Пабло Пикассо, но когда они ехали обратно на поезде, то между Парижем и Будапештом было одно место, где поезд шел по железнодорожному мосту, и футболисты радостно развлекались тем, что, открыв окна вагона, кидали эти вазы на меткость в опоры моста - кто попадет. Я думаю, что кидали многие, судя по тому, что об этом с гневом позже писала даже сам венгерская пресса. Я не знаю, осталась ли хоть одна из этих ваз, но вот такая жуткая история всплыла в моей памяти, когда я прочел это сообщение.
Иван Толстой: Я не реагирую, Андрей, не потому, что мне нечего сказать, а потому, что я боюсь произнести хоть один звук. Но одна хоть у капитана сборной, у массажиста, может быть, осталась?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я надеюсь, честно говоря, что какой-нибудь приставленный к команде местный венгерский кэгэбэшник, от жадности или от не знаю чего, на всякий случай, может быть, забрал у кого-то из футболистов эту вазу для того, чтобы начальству ее показать.
Иван Толстой: Для отчета, да?
Андрей Гаврилов: Но история жуткая, правда?
Иван Толстой: История совершенно колоссальная.
Андрей Гаврилов: Я думаю, что вы молчите потому, что нечего сказать - просто немеешь, когда ее слышишь.
Иван Толстой: Напомните, какой мост, надеюсь, под мостом подметают редко. По черепкам воссоздать бы.
Андрей Гаврилов: Вторая история, которая пришла из Франции, меня абсолютно восхитила, потому что это какое-то готовое кино, что-то среднее между французским боевиком и голливудским триллером. Во французском антикварном аукционном доме “Drouot”
вскрыты хищения, возможно, на миллионы евро. В конце 2009 года сотрудники спецотдела полиции по борьбе с преступлениями в сфере искусства нашли картину Гюстава Курбе “Волна”, которая когда-то была завялена в розыск. Похитителем полотна, которое считалось утерянным с 2004 года, оказался один из технических работников старейшего аукциона. Начав расследование, полиция обнаружила еще десятки произведений искусства, к кражам которых и дальнейшим перепродажам имеют отношение сотрудники “Drouot” из службы технического персонала. И вот дальше - самое интересное. В этой службе работает 110 человек, их называют “красными воротничками” по цвету их формы - у них черные мундиры с красными воротничками, на которых золотом вышит порядковый номер. Все они выходцы из департамента Савойя, более того, все они выходцы из одной деревни. По легенде Наполеон Третий закрепил за савойцами эту привилегию в знак благодарности и признательности за поддержку присоединения Савойи к Франции. Расследование показало, что на протяжении десятилетий “красные воротнички” прибирали к рукам понравившиеся им вещи в домах клиентов аукционного дома, пока там шла опись имущества, предназначенного для распродажи. Пропадали ювелирные изделия, иллюстрации из древних книг (цена каждой достигала 10 тысяч евро), бронзовые подсвечники и мелкие предметы мебели. Пять лет полиция следила за “красными воротничками”, прослушивала их телефоны, и в декабре 2009 года начались аресты. Были задержаны восемь разнорабочих савойцев и один оценщик. При обыске контейнеров, которые они арендовали, полиция обнаружила гуаш Марка Шагала, рисунок Жана Кокто, наборы бриллиантов неизвестного происхождения, а также шелкографии Рауля Дюфи, десятки картин, антикварную мебель, столовое серебро. Мне очень интересно, переправляли ли они что-нибудь домой. Представляете, какой-нибудь лыжник (а Савойя это страна горных лыж), сбившись с пути, отстав от подъемника, заезжает куда-нибудь, чтобы спросить, где ближайший автобус в Куршавель или в Мерибель, заходит попить кофе и, вдруг, видит висящих на стене деревенского дома Дюфи, Кокто, Шагала, Курбе… Мне кажется, было бы от чего сойти с ума.
Иван Толстой: И с огромной скоростью мчится дальше от ужаса, подумав, что все привиделось. Искусствовед лыжник-любитель, какой-нибудь.
Андрей Гаврилов: Совершенно верно.
Иван Толстой: А между прочим можно снять быстро Рауля Дюфи со стены, на лыжи - и ты уже внизу, и тебя не догнать. Это отличный способ для похищения. Вообще кинокомедию можно снимать “Кража в горах”.
Андрей Гаврилов: Я же говорю, что это готовое кино.
Иван Толстой: Андрей, а теперь настало время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о нашей музыке поподробнее.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем единственный известный мне, и, я думаю, единственный существующий альбом ансамбля “Дипломат-Бэнд”. Повторяю, он был записан в 1996 году в Петербурге, выпущен двумя годами позже и, похоже, по тому, как выглядит этот альбом, он был выпущен самими музыкантами. Я не знаю, попал ли он, в итоге, в продажу или нет, я его случайно нашел много лет спустя, но альбом очень интересный, поэтому я и решил его сегодня представить нашим слушателям, тем более, что, я думаю, он мало кому попадался. Этот альбом считается довольно редким. Итак, повторяю, вдохновитель проекта, руководитель ансамбля это пианист, заслуженный работник культуры Игорь Чернышев, который и по сей день преподает класс инструментального ансамбля в питерском Музыкальном колледже имени Мусоргского. Я уже говорил, что среди преподавателей джаза в Петербурге такие прославленные музыканты как Геннадий Гольштейн, Андрей Кондаков и другие, но теперь я назову некоторых выпускников, чтобы был понятен уровень преподавания. Например, Игорь Бутман, Олег Кувайцев (руководитель “Ленинградского диксиленда”), Леонид Сендерский - один из самых значительных и интересных представителей молодого или, скорее, нового поколения, Алексей Попов - группа “Doo Bop Sound”, Андрей Рябов, Дмитрий Колесник, Игорь Тимофеев, Михаил Чернов и даже известный блюзмен и рок музыкант Александр Ляпин. Гордостью этого направления, гордостью этого колледжа, стал оркестр “Саксофоны Санкт-Петербурга” и оркестр “Дипломант”. В 2007-2009 годах десять студентов джазового отдела стажировались в университетах США. Мы слушали фрагменты из этого альбома, а сейчас мы послушаем пьесу, которую написал сам Игорь Чернышев, она называется “Музыкальный момент”. Я хочу только сказать, что соло на трубе в этой пьесе исполняет замечательный трубач Александр Беренсон (у него недавно вышел сольный или, вернее, авторский альбом, о котором мы, конечно, еще поговорим), а на тенор-саксофоне играет Николай Поправко. Альбом “Дипломат-Бэнд”, к сожалению, старый, 1996 года, под руководством Игоря Чернышева.
