Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в московской студии Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Martinů Revisited. Два юбилея чешского композитора Богуслава Мартину,
Русский, итальянец, большевик, антибольшевик Андрей Иванович Каффи и новая книга о нем – рассказ Михаила Талалая,
“Герои и гении” – эссе Бориса Парамонова в 150-летию со дня рождения Чехова,
Культурная панорама и музыкальные записи. Ваш конферанс, Андрей?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать компакт-диск, это действительно новая запись, этот компакт-диск вышел в самом конце 2009 года. Это не самый свежий джазовый релиз в России, темпы увеличиваются, и уже в этом году вышел новый джазовый компакт-диск в Москве, но, судя по всему, это последний джазовый компакт-диск минувшего года. Это ансамбль Игоря Володина.
Иван Толстой: Культурная панорама. В Лондоне, в Музее Виктории и Альберта, открылась выставка поддельных предметов искусства. Ее организатором стала лондонская полиция. Посетители увидят то, что ранее выдавалось за подлинники Шагала, Джакомети, Хокни.
Один из экспонатов - подделка древней египетской статуи. На самом деле ее слепили в сарае и удачно продали одному из провинциальных английских музеев за 600 тысяч долларов.
Еще художественная новость. Правнук русского промышленника и коллекционера Ивана Морозова, Пьер Коновалофф, добивается возвращения картины, некогда принадлежавшей его прадеду. История уже хорошо известная. Иван Морозов в 1908 году купил полотно Ван Гога под названием “Ночное кафе”. Грянула революция. Морозов уехал за границу, а советское государство прибрало к рукам и особняк, и всю коллекцию собирателя. После революции большевики продали эту картину вместе с тысячами других. Деньги нужны были на развитие промышленности. На что именно пошли эти деньги, никто никогда не узнает, но сегодня ван-гоговское “Ночное кафе” висит в коллекции Йельского университета в штате Коннектикут. И стоит оно 150 миллионов долларов.
Андрей, Ваши новости.
Андрей Гаврилов: Что я могу сказать, Иван? После 150 миллионов долларов за картину, которая неизвестно кому принадлежит, я просто онемел и даже не знаю, что сказать. Пожалуй, только следующее. В Москве на минувшей неделе открылись две интереснейшие выставки. Одна из них называлась “Фестиваль новой культуры“ (я говорю „называлась“, потому что она уже завершила свою работу), вторая открылась чуть раньше, но и продлится чуть позже, до середины февраля. Она называется “SUMMA SUMMARUM“. Я бы хотел два слова сказать об этих двух интереснейших событиях.
„Фестиваль новой культуры (22-25 января) посвящен современной молодежи и тому миру, который формировался на протяжении первого десятилетия XXI века”. Когда я прочел эту фразу в официальном пресс-релизе, я тихо про себя охнул – вот уже есть история 21-го века. Казалось бы, совсем недавно мы праздновали миллениум, наступление миллениума, и вот - на тебе, уже можно подводить итоги. “Благодаря стремительному развитию новых технологий и их возросшей доступности в 2000-е годы произошли революционные изменения в способах производства и распространения музыки, кино, анимации, медиаискусства и т.д. Возникло новое — децентрализованное — культурное пространство, в котором любой человек является одновременно и создателем, и потребителем“. Эта фраза тоже была из официального пресс-релиза. Смысл этого фестиваля, для меня, по крайней мере, был в том, что в очередной раз нам показали, как стирается грань между артистом, художником и зрителем или слушателем. Немножечко этот фестиваль напоминал ВДНХ, у него не было, с моей точки зрения, острой какой-то единой идеи, были представлены самые разные проекты, самые разные произведения современного искусства, и я не буду о них долго говорить, тем более, что выставка зарылась. Хочу только сказать, пожалуй, о двух проектах. Блистательный проект “Поколение Z“. Его куратор - Андрей Смирнов, руководитель Московского центра компьютерной и электронной музыки Термен-центр. Это выставка, посвященная забытым, к сожалению, российским и советским пионерам в области синтезированного (я чуть не сказал компьютерного) звука начала 20-го века. Эксперименты с бумагой, с кинопленкой, с различными, в то время современными, способами извлечения звука, до сих пор кажутся революционными. К сожалению, эта линия была прервана в 30-е годы, когда очень многие из тех, кто пытался как-то расширить наши представления о том, что такое музыка и что такое звук, пали жертвами репрессий. Конечно, прежде всего, мы вспоминаем Льва Термена, которого миновала, к счастью, чаша сия, но помимо него было еще очень много интереснейших людей, интереснейших композиторов, интереснейших звукоинженеров и звукорежиссеров, которых по праву можно считать соавторами композиторов, нами совершенно забытых и нам абсолютно неизвестных. Заслуга Андрея Смирнова в том, что он собрал все возможные на сегодняшний день документы и представил их на этой небольшой, но безумно интересной выставке. Она не первый раз показывается в Москве, до этого она была на Московской бьненнале, где получила, к счастью, премию. К счастью, потому что уж если кто и заслуживал похвалы, заслуживал того, чтобы его выделить из потока интереснейших других работ, то, конечно, это был Андрей Смирнов и его проект „Поколение Z”.
Кроме проекта Андрея Смирнова, я бы хотел выделить очень любопытный проект, хотя, по-моему, еще не доведенный до какого-то логического завершения, это можно считать работой, как знаете, говорят по-английски „работа в прогрессе“, то есть незавершенный проект, который называется „Цифровой супрематизм“ – „Digital Супрематизм”. Цифровой супрематизм предполагает полное отсутствие вещности, создание новой виртуальной реальности. Представлено пять интерактивных экранов, оснащенных технологией „touch screen”, то есть тех, которые реагируют на прикосновение к себе. И на этих экранах нам показаны знаменитые картины классиков прошлого, в которых очень большое место уделено цвету. Например, „Черный квадрат“ или „Купание красного коня“. Прикасаясь к экрану вы можете изменить цвет отдельных фрагментов, фигур, того, что вы видите, и посмотреть, насколько цвет в данном случае действительно важен. И если превратить „Черный квадрат“ в красный, желтый или синий, это просто забавно, то вот поэкспериментировать с “Купанием красного коня“, сделав его купанием синего коня или купанием желтого коня безумно интересно. Ты начинаешь понимать, как ни странно, чем было вызвано желание художника выбрать ту или иную краску. Это проект Лидии Витковской, и я очень надеюсь, что он будет развиваться и дальше.
Иван Толстой: Андрей, а вЫкупать “Черный квадрат“ удастся?
Андрей Гаврилов: Что?
ИванТолстой: ВЫкупать “Черный квадрат“ удастся? Выкупить его нам с вами не под силу, а выкупать?
Андрей Гаврилов: Купание черного квадрата - это хорошая идея, я предложу ее автору.
Иван Толстой: Еще одна новость, связанная с искусством. Россия выразила протест Чехии против демонтажа “серпа и молота” с памятника. Конфликт происходит в городе Брно, там стоит памятник советским солдатам, павшим во время освобождения от немецких войск. На этом памятнике – изображение “серпа и молота”. Местные власти уже одобрили решение о демонтаже, и теперь им осталось заручиться поддержкой специалистов по охране. Вместо “серпа и молота” планируется нанести другие символы или же указать имена и фамилии солдат, погибших в боях за освобождение Чехословакии. Эти исследования советских захоронений, находящихся рядом с памятником, в посольстве России назвали кощунством.
Martinů Revisited. Под этим названием скрывается одна из крупнейших международных музыкальный акций последних лет, приуроченная к двум юбилеям Богуслава Мартину: 50-летию со дня смерти и 120-летию со дня рождения. На протяжении прошлого и этого года в крупнейших концертных залах мира исполняются многие произведения композитора.
Александра Вагнер: Судьба Богуслава Мартину подобна многим судьбам известных композиторов, писателей и философов XX века. Долгая и упорная учеба, поиск новых форм за границей, две войны, а в конце жизни - невозможность вернуться на родину из-за прихода к власти коммунистов. Стремительный взлет популярности при жизни, и довольно быстрое, по крайней мере, на родине, забвение после смерти. Можно сказать, что только сегодня, спустя 50 лет после того как была создана единственная незаконченная кантата "Пророчества Исайи", Богуслав Мартину постепенно занимает свое заслуженное место в ряду важных авторов классической музыки XX века - рядом с Шостаковичем, Прокофьевым, Онеггером. По мнению председателя Института Богуслава Мартину в Праге Ивана Штрауса, Мартину все еще остается в тени более известного чешского композитора Леоша Яначека:
Иван Штраус: Западные музыканты считают, что Яначек сильнее, ярче, что он более интересен для концертной публики. Конечно, есть произведения Мартину, которые вполне сравнимы с Яначеком, но есть также и сочинения, которые не настолько интенсивно напряжены, как у Яначека. Потому что у Яначека каждое сочинение это сто тысяч вольт, а у Мартину очень часто это музыка, которая гладит душу.
Александра Вагнер: Иван Штраус такой музыкой для души считает концерт для двух фортепиано и оркестра. Давайте послушаем отрывок.
Богуслав Мартину родился в семье звонаря, сапожника и театрала-любителя Фердинанда Мартину. Первые дни его жизни прошли на высоте 63-х метров над землей - в звоннице костела Святого Якуба в городе Поличка, откуда будущий композитор наблюдал за городом и окружающими его холмами. О нем Мартину пишет в своих воспоминаниях: "...Этот простор - одно из самых глубоких впечатлений детства. Оно особенно сильно осознанно и, по-видимому, играет большую роль во всем моем отношении к композиции... Это тот простор, который у меня постоянно перед глазами, и который, как мне кажется, я всегда ищу в своих работах". Здесь, в небольшом городе на границе Богемии и Моравии, где теперь стоит бронзовый памятник композитору, и началось его знакомство с музыкой. Рассказывает Иван Штраус.
Иван Штраус: Мартину, когда начинал свое музыкальное образование, играл на скрипке, потому что это было дешево и было кому его учить - это был портной, и он имел свои первые лекции игры на скрипке. Когда он появился публично впервые, ему было восемь лет, и все очень восхищались и говорили, что это настоящий второй Кубелик, который в то время начал свою блестящую карьеру. И все граждане родного города сказали, что дают стипендию, чтобы он мог учиться в Пражской консерватории. И действительно Мартину туда поступил. Но его привлекала больше композиция, чем скрипка, и его выбросили из Консерватории просто потому, что его прогресс не был такой, какой ожидался. Конечно, граждане Полички были очень расстроены и сказали, что вложили свои деньги не туда. Но через 15 лет Мартину стал известным мировым композитором. Таким образом, Мартину для Полички - то же самое, что Моцарт для Зальцбурга.
Александра Вагнер: После того как Богуслава Мартину исключили из Пражской консерватории, "за небрежность", как написали в документах, он продолжает заниматься музыкой самостоятельно: играет на скрипке в чешской филармонии и на два года становится учеником Йозефа Сука, известного в то время педагога и ученика чешского композитора Антонина Дворжака. Тем не менее, прожив в Чехии 33 года, Мартину уезжает на учебу в Париж. Ему уже не удастся вернуться на родину, но тогда будущий композитор ехал в европейскую музыкальную столицу с воодушевлением.
Иван Штраус: Он хотел покинуть германскую традицию, которая у нас до тех пор царствовала, до конца Первой мировой войны, где главными композиторами были Брукнер, Малер, Рихард Штраус, и так далее. И ему очень понравилась французская школа, которая у нас не имела такую известность. И когда он впервые услышал сочинения Дебюсси, он был поражен и сказал, что это направление, в котором он хочет сочинять, поэтому он искал возможность поехать в Париж. Ему удалось получить стипендию чехословацкого правительства, он в 1923 году уехал в Париж и там нашел своего учителя, который ему был по душе - Альберта Русселя. И Руссель сказал: “Мартину будет моей славой”. Руссель помог ему упростить его идеи и прочистить его стиль композиции. И, кроме того, самое главное - Париж после Второй мировой войны был центром музыкального мира, и там было общество “Тритон”, где представлялись именно современные сочинения: Равеля, Русселя, Стравинского, Прокофьева.
Александра Вагнер: Война заставила Богуслава Мартину покинуть Европу и перебраться в США. Здесь, в то время уже достигший зрелости композитор становится самым исполняемым. Для концертных залов Бостона, Нью-Йорка и Чикаго он создает симфонии. Как позже напишут исследователи его творчества, в Америке геометрический неоклассический стиль его музыки превращается в "новый лиризм" - направление, которое Мартину назвал сам. В нем, в этом лиризме, слышатся все влияния, которые оказали на композитора страны и города - народные образы, элементы симфонического драматизма и парижский джаз. Например, в короткой композиции Shimmy Foxtrot.
Несмотря на то, что большую часть своей жизни Богуслав Мартину прожил за границей, он поддерживал тесные связи с родиной. Воспоминания о Чехословакии, легенды, обряды и танцы, увиденные в детстве - все это влияло на композитора при написании многих произведений: кантаты на чешские народные тексты "Букет", балета с пением "Шпаличек" и, наконец, реквиема "Памятник Лидице" - отклика на трагедию чешской деревни, уничтоженной фашистами. Многие годы Мартину переписывался с чехословацким поэтом Милославом Бурешем, и под впечатлением от его поэм написал балет и несколько кантат. Так родилось и одно из самых известных произведений композитора - "Очищение источников". Слово председателю Института Богуслава Мартину в Праге Ивану Штраусу.
Иван Штраус: Он был большим патриотом и, может быть, на счастье у него остался чистый образ его родины, не искаженный событиям времен Первой мировой войны и после, и он остался большим патриотом и в музыкальном смысле. Можно найти влияние фольклорных песен и, вообще, фольклора. Он всегда возил с собой собрание чешских народных песен и чешской народной поэзии. Песни он просто брал и делал какую-нибудь другую мелодию, которая была очень похожа на чешскую национальную песню, но это был чистый Мартину. И все эти патриотические чувства на него влияли.
Александра Вагнер: Богуслав Мартину был необычайно плодовитым. Он оставил после себя 400 опусов. О Богуславе Мартину рассказывает многолетний исследователь его творчества и музыковед Алеш Бржезина.
Алеш Бржезина: Мартину был, в хорошем смысле этого слова, глубоко эклектичный автор. Он сумел закомпоновать в музыку все, что он в своей жизни увидел или услышал - будь то впечатление от природы, стихотворение, проза или мелодия. Он был талантливым строителем музыкальных композиций, в которых соединял часто противоположные вещи, поэтому от Мартину нельзя ожидать последовательности стиля, а также величественности и монументальности, которую часто ищут в классической музыке слушатели. Почитатель Мартину - ищущий приключения авантюрист. По моему опыту, музыку Мартину легко воспринимают дети. В данном случае я не говорю о таких более известных его произведениях, например, "Очищение источников", но и о шестой симфонии. В самом ее начале дети слышат шуршание муравьев, жужжание пчел. Это еще раз доказывает, что музыка Богуслава Мартину вызывает разнообразные ассоциации, и эти ассоциации могут увлечь слушателя.
Иван Толстой: Продолжим культурную панораму. Андрей, вам микрофон.
Андрей Гаврилов: Я бы теперь хотел сказать два слова об интереснейшей выставке “SUMMA SUMMARUM“, которая открылась в Москве в Государственном Центре современного искусства. Было очень интересно сопоставлять “Фестиваль новой культуры“, который прошел в Центральном Доме Художника, и выставку “SUMMA SUMMARUM“ в ГЦСИ. Ее куратор Виталий Пацюков, по крайней мере, для меня, - один из непререкаемых авторитетов в области современного искусства. Проект “SUMMA SUMMARUM“ впервые в отечественной выставочной практике демонстрирует современную художественную мысль как коллаж, где в одном пространстве встречаются визуальная культура, литература, музыка, кинематограф и видео арт. Вы говорили о том, что культурная новость или, по крайней мере, борьба вокруг культурной новости в очередной раз столкнула Россию и Чехию в связи с памятником в Брно. Как ни странно, выставка “SUMMA SUMMARUM“ снова сопоставила Россию и Чехию, хотя, конечно, эти два события - Брно и московская выставка - никак не связны. Дело в том, что центральное место на “SUMMA SUMMARUM“ занимает произведение, инсталляция замечательного музыканта Владимира Тарасова, который в последние годы, в последние десятилетия все увереннее и увереннее заявляет о себе как визуальный артист. Вся экспозиция построена немножечко как итальянская площадь. Вы входите в зал, он небольшой, но почему-то кажется достаточно большим, больше, чем есть на самом деле, и вы ходите вокруг центральной части, где что-то лежит, что-то большое, и сначала ваше внимание привлекает то, что находится как бы в отдельных приделах, как бы в отдельных закутках вокруг этого центрального произведения. Когда я вошел, я сразу увидел вдали, на дальней стене, два экрана, где демонстрировался финальный фрагмент “Смерти в Венеции“ Лукино Висконти и, одновременно, на другом экране - знаменитая „Лестинца“ Збигнева Рыпчинского. Я пошел туда, аккуратно обойдя центральное произведение, не посмотрев (как позже выяснилось, так поступают большинство посетителей), что же это именно такое. И только когда я посмотрел почти всю выставку, обошел площадь эту по кругу, я увидел табличку: “Владимир Тарасов - Площадь“, и перевел взгляд на то, что находится в центре. Оригинал той инсталляции, которая находится в центре, находится в Праге, в Национальной галерее, здесь эта инсталляция воспроизведена. Впечатление от нее абсолютно ошеломляющее. Это кирпичная стена, но кирпич такого бетонного, серого цвета, на котором гильзами выложено только одно слово - „Новочеркасск“. Почему-то простота этой инсталляции и ее из-за этого выразительность, повторяю, производит просто ошеломляющее впечатление. Я видел, что люди поступают точно так же, как поступил я: прочтя эту надпись, они просто застывают на месте. Жалко, что этой работе не нашлось места, кроме как на этой выставке, ни в одном российском музее, хотя, конечно, было бы логично, чтобы после этого инсталляцию перевезли в город Новочеркасск. Я надеюсь, не нужно напоминать, что это место трагических событий, где в 1962 году была расстреляна, пожалуй, первая мирная демонстрация времен оттепели и, в общем, можно считать, что оттепель на этом закончилась навсегда. Жалко, что, повторяю, нет места в наших музеях для этой инсталляции, но очень хорошо, что мы смогли эту инсталляцию все-таки здесь увидеть. Кроме работ Тарасова, надо просто сказать для отчета, что на этой небольшой выставке представлены работы Ильи Кабакова, Леонида Тишкова, Гриши Брускина, Владимира Немухина и очень многих других. Кто будет в Москве или кто живет в Москве, и кто еще не был на этой выставке, очень советую туда сходить. “SUMMA SUMMARUM“, Государственный Центр современного искусства. Выставка открыта практически до середины февраля.
Иван Толстой: Андрей Иванович Каффи – один из оригинальнейших персонажей - как будто выпал из истории. 45 лет тому назад о нем поведал его приятель Гайто Гайзданов, причем сделал это на Радио Свобода. С тех пор на русском языке о Каффи практически ничего не публиковалось. В Италии, однако, совсем недавно вышла о нем новая книга. О книге и о самом Каффи рассказывает наш корреспондент в Италии историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Родом из России, итальянец по крови, француз по месту постоянного жительства. Сотрудник большевиков, затем антибольшевик, лояльный наблюдатель революционного фашизма, затем антифашист. Хотел вернуться в Россию после падения советского строя, но не дождался этого. Дождался падения Муссолини в Италии, но остался во Франции. С белой эмиграцией не сошелся, дружил с избранными “розовыми” - литераторами Михаилом Осоргиным и Вячеславом Ивановым. В Париже вступил в масонскую ложу “Северные братья”. Во время Холодной войны объявил себя вне политики, обличая и левых, и правых. Оставался верен юношескому кумиру – Александру Герцену и идеалам народничества.
Андрей Иванович Каффи, среди итальянцев – Андреа, прошелся по обочине истории ХХ века, точнее она, эта история шла, неслась вперед – а он отсиживался в своей французской берлоге, где стенами служили книжные полки.
Понятно, что вне партий, вне родины, носитель пусть яркой, но маргинальной судьбы, своего исследователя вообще долго не находил.
Но вот несколько месяцев тому назад вышла его первая научная биография – на итальянском языке, под названием “Утраченная революция” – “Revoluzione perduta”, болонское академическое издательство “Il Mulino”, 2009 год.
Автор – Марко Брешани, историк из Пизанского университета. Перед нами - плод упорного поиска, по сути дела – это докторская диссертация историка, в которой он воссоздал не только и не столько биографию Каффи как физического лица, а биографию его мысли. В самом деле, Каффи, как носитель профессии, трудно поддается определению. Его называют писателем, переводчиком, дипломатом, русистом, византинистом. Но, на мой взгляд, он – типичный мыслитель, то есть представитель сферы давно закрывшейся. Про кого из наших современников мы скажем: это – мыслитель… Кто может позволить себе подобную роскошь? Каффи имел и трудно уловимую национальность. Родными у него было два языка. Автор новой монографии выковал правильное определение: Каффи – это итало-русский человек. У него две превосходно выраженные ипостаси.
Сам Каффи позднее говорил, что рад своему российскому детству и юношеству. Почему же? Да потому, что оно позволило ему не смешаться со средой, которая его считала иностранцем. Когда же он вернулся в Италию, его и там продолжали считать иностранцем. Отсюда – вольнодумство и свобода, которую он ценил.
Расплывчатым было и его половое начало. Он избегал женского общества, но и к гомосексуальному не пристал, предпочитая подавлять свои чувственные инстинкты. Таким, почти монашеским образом, обреталась еще одна степень свободы.
Нельзя сказать, что до новой монографии Каффи был вовсе в Италии неизвестен. Первая книга о нем, уже покойного Джино Бьянко, вышла аж 30 тому назад, и не так давно была переиздана в римском издательстве “Jouvence”. Определенную известность ей в свое время придало Вступление, написанное самим Альберто Моравиа, классиком итальянской литературы ушедшего века. Моравиа ходил в гости к Каффи, в его римскую берлогу и знакомился через него с русской литературой, тогда еще мало известной в Италии. В частности, Каффи открыл для Моравиа Тургенева, который, как полагают, оказал необыкновенное влияние на писателя. Однако книгу 30-летней давности ни по объему, ни по проработке с новой монографией, подготовленной Марко Брешани, сравнить нельзя. В первую очередь, новый автор привлек обширную архивную базу. Среди новых источников, кстати, – переписка Каффи с его приятелем, другим итало-русским человеком Никколо Туччи, о котором я уже рассказывал радиослушателям в связи с его столетним юбилеем. У них схожая судьба – итальянские корни и русская почва у Каффи, или наоборот, русские корни и итальянская почва у Туччи, краткое увлечение идеями Муссолини и затем антифашизм, самоизгнание: Каффи уехал во Францию, Тучи – в Америку. Новый автор Марко Брешани и заново всё проверил, уточнил, осмыслил.
Пора рассказать о жизни нашего сегодняшнего героя. Андрей, он же Андреа, родился в Петербурге в 1887 году. Его отец – Джованни – Иван Каффи служил костюмером в Императорских театрах, и детство Андрея прошло на подмостках и за кулисами. Он учился в Александровском лицее, в том, где учился и Пушкин. Участвовал в студенческих движениях 1905 года, был арестован, но ненадолго – его полагали иностранцем. С началом Первой мировой войны познал патриотические чувства к доселе незнакомой Италии и ушел добровольцем воевать с немцами. Потом вернулся в Россию делать революцию, поселившись в Москве с другим итало-русским человеком Анжеликой Балабановой. Большевикам он показался подозрительным и его опять арестовали. Посидев на Лубянке, отбыл в Италию, где у власти были уже фашисты, которые, в итоге, ему активно не понравились. В Париже вращался в русских кругах, вступив в русскую же масонскую ложу, учрежденную Михаилом Осоргиным.
Писал очерки, статьи, словарные справки. Обожал русскую литературу и византийскую историю. Во время Второй мировой войны участвовал, насколько мог, во французском Сопротивлении, но резко обличал просоветски настроенных соратников. В послевоенную Италию возвращаться не захотел. Умер в Париже в 1955 году.
Один из знакомых Каффи сказал о нем так: “Это был самый мудрый и самый праведный человек своей эпохи”. Понятно, что с такими качествами в прошлом веке лучше было проживать в некой берлоге, нежели при правительственных офисах и университетских аудиториях. Особенно, если судьба заставляла лавировать между Сталиным и Муссолини.
В целом, итальянский читатель новый книгой Марко Брешани несомненно удовлетворен. Рецензии ее назвали непогрешимой. Однако читатель русский захочет узнать много другого. Дело в том, что автор, не владея русским языком – в чем он искренне сознается – оставил за рамками своей книги очень многое, даже то, что существует совсем рядом. Например, в римском архиве Вячеслава Иванова хранятся письма Каффи. Гайто Газданов, брат Каффи по масонству, написал о нем известный некролог – оказывается, масонам вменяется в священную обязанность писать некрологи по собратьям. Тот же Газданов рассказывал о Каффи на волнах Радио Свобода. Так что последующий исследователь Каффи, владеющий русским, найдет еще немало интересного.
Иван Толстой: “Герои и гении” – эссе нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: В январе – 29-го по новому стилю – исполняется сто пятьдесят лет со дня рождения Чехова. Я бы сказал – чрезвычайно уместный юбилей. Сегодня Россия живет в состоянии, более приближенном к тому, в котором она жила во времена Чехова, чем к какому-либо другому времени своей истории. Некая цивилизационная мера совпадает – хотя бы в чисто негативном отношении: ни сегодняшний российский режим, ни тот, который застал Чехов, не суть режимы идеократические, они, если угодно, секулярные: не налагают на граждан каких-либо посторонних обязательств, кроме обязательства подданнической лояльности. Это умеренно консервативные режимы: бурные реформы остановлены, но и отката в глубокую реакцию не замечается. Конечно, разница несомненна между спокойной эпохой Александра III и нынешними временами, но есть и это глубинное сходство. Серое время, эпоха малых дел, как во времена Чехова это называлось. Но такие времена, как показывает опыт – и не только российский, - весьма способствуют культурному росту. Пушки молчат – значит, время говорить музам; и музам не требуется напрягать голос, чтобы перекричать пушки, голос муз делается негромок. Отпадает нужда во Льве Толстом, как раз и перекричавшего все наполеоновские пушки, или в Викторе Гюго, голосом которого все ещё орала Великая революция. Но если голос не громок, это совсем не значит, что дар убог. Просто художникам незачем заниматься чем-либо, кроме своего прямого дела. И в такие времена всегда растет профессиональное мастерство. Вершины исчезают, но средний уровень сильно, заметно, обнадеживающе повышается.
Это не теоретические выкладки, а простые факты сегодняшней литературной ситуации в России. Что бы ни говорили присяжные критики, но сегодня наблюдается самый настоящий расцвет литературы, причем в поэзии даже более заметный и яркий, чем в прозе. Притом, что время отнюдь не поэтическое, а самая низменная проза, грубо закрашенная пресловутым “гламуром”. Откройте любой толстый журнал – читайте всё подряд, и вы не найдете ни одного непрофессионально сделанного произведения. И при этом говорят об упадке культуры толстых журналов. Упадок если и есть, то чисто количественный, тиражный, да еще романов мало – романисты норовят идти напрямую в книжные издательства. Но вот что отрадно: если в издательствах выдается масса коммерческой макулатуры, то в литературных журналах ее нет.
Какое всё это имеет отношение к Чехову? Чехов был первым в России писателем, достигшим профессиональных высот в литературе помимо и вне сторонних культурных обстоятельств. За ним не стояла дворянская образованность, аристократическая культурная изысканность – он вырос на сугубо профессиональной почве, причем, что самое интересное, в тогдашнем масскульте – газете. Он сам остро сознавал это, и неоднократно об этом писал, говоря, что это ему обязано новое литературное поколение своим профессиональным существованием. Но при этом у него еще одна нота заметно звучала: сознание своей как бы вторичности, или, сказать мягче, малоформатности: романы писать – дворянское дело, говорил Чехов в письмах.
Думается, дело не в романах, а в ином профессиональном самосознании. Дворянин в литературе должен был еще на дуэлях драться, а разночинцу это было ни к чему. То есть, другими словами, литература в эпоху Чехова сделалась специальностью, перестав быть выражением целостной собранности человека, которая по-другому называется гениальность.
Вот это самый интересный вопрос из всех, связанных с Чеховым: гениален ли он? Язык не поворачивается произнести это слово в применении к Чехову: и очень уж ясно представляется, как бы он сам от такого определения скривился. Когда Чехову наиболее продвинутые поклонники говорили, что он “поэт”, Чехов отвечал, посмеиваясь: “Поэт, милостивый государь, тот, который употребляет слова “аккорд”, “серебристая даль”. О несомненном же гении Достоевском говорил: хорошо, но не скромно.
Есть одна необыкновенно неожиданная статья о Чехове, принадлежащая перу Маяковского. Конечно, он не сам ее придумал: она продиктована молодым и бурнопламенным Шкловским, только-только придумавшим свой “формализм”. Но в исполнении Маяковского это звучит особенно свежо. Статья называется “Два Чехова”, написана в 1914 году.
Диктор: “Антон Павлович Чехов, о котором я говорю,- писатель.
“Подумаешь, какую новость открыл! – расхохочетесь вы. – Это детям известно”.
Да, я знаю, вы тонко разобрались в характере каждой из трех сестер, вы замечательно изучили жизнь, отраженную в каждом чеховском рассказе, не запутаетесь в тропинках вишневого сада (…) Мне же хочется приветствовать его достойно, как одного из династии “Королей Слова” (…)
Всех писателей сделали глашатаями правды, афишами добродетели и справедливости (…)В чем же истинная ценность каждого писателя? Как гражданина отличить от художника?
(…)для писателя нет цели вне определенных законов слова (…) Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои – безразлично. Идей, сюжетов – нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной вязью. После Чехова писатель не имеет права сказать: тем нет. “Запоминайте, - говорил Чехов, - только какое-нибудь поражающее слово, какое-нибудь меткое имя, а сюжет сам придет”.
Вот почему, если книга его рассказов истреплется у вас, вы, как целый рассказ, можете читать каждую его строчку”.
Борис Парамонов: Это, конечно, сильное преувеличение, и верно не столько в отношении прозы, сколько стихов. Что ни говорите, но прозе тема нужна. Тем не менее, на одной теме выехать нельзя. Тем более в эпоху, когда литература утратила вообще-то не свойственное ей качество прямой информативности: когда о чеченской войне можно прочитать в газете, ценность романа “Патологии” сильно понижается. На первый план в литературе выходит словесное мастерство, а сюжет, если он сохраняется, обязан приобретать качество некоей внебытовой фантастичности. У Пелевина, скажем, на словесном уровне ничего особенного не замечается (как и у Булгакова), но у обоих – захватывающе фантастические сюжеты.
Тут еще, конечно, сказывается всё-таки разность эпох: ничего фантастического в жизни при Александре Третьем не было, а Пелевин живет в эпоху фантасмагорическую, отсюда помесь буддизма с бандитизмом в его романах. Чехову было труднее, жизнь не давала ему ярких сюжетов, но тут-то и приходилось брать словесным мастерством. Он в этом отношении – копия Флобера, который мечтал написать роман, держащийся не сюжетом, а исключительно собственным строением. Это не всегда ему удавалось, и он срывался от “Мадам Бовари” к “Саламбо” и от “Воспитания чувств” к “Святому Антонию”. Но такие срывы бывали и у Чехова, например “Черный монах” - вещь неудачная, не чеховская. У него есть несколько вещей такого плана, Зинаида Гиппиус назвала их олеографиями.
Однако глубинная тема у Чехова всё-таки была, но чтобы ее заметить, нужен изощренный глаз. Это тема смерти. Татьяна Толстая заметила эту тему даже в “Даме с собачкой”. А “Вишневый сад” - настоящий “данс маккабр”. Отсюда чеховская глубина, некая не декларируемая, но ощущаемая метафизическая тоска, порой переходящая в радостную надежду. Когда его герои мечтают о жизни через двести лет, о жизни после нас – они мечтают о смерти, о неясных открывающейся в ней возможностях. Эта тема есть и у Набокова, и перешла она к нему от Чехова. Кстати сказать, этого изощренного, искуснейшего мастера тоже ведь не хочется называть гением – язык так же не поворачивается.
Есть известное изречение: жаль страну, которая нуждается в героях. То же самое можно сказать о гениях, которые суть некая компенсация невыносимости бытия, какая-то судорожная попытка выйти за его пределы. Но когда гении исчезают и на первый план выходят мастера, мастеровые – тогда появляется надежда на улучшение жизни в самом что ни на есть эмпирическом плане.
Иван Толстой: Андрей, а теперь, прежде, чем попросить вас рассказать поподробнее о сегодняшней музыке, я хочу прочитать отрывок из письма, которое я только что получил от нашего слушателя.
“Иван, Андрей! (на самом деле это письмо, конечно, адресовано больше вам). Низкий поклон вам за серию передач о “Битлз”. Андрею особый респект - его переводы “Броуд стрит” и “Перекрестка” просто знаю наизусть. Плиз, продолжайте эту серию. Хоть рожден в 1964 году, но нас, почитателей этой четверки, много даже среди моих ровесников. Ваши МР3 файлы распространяю всем своим друзьям. Последняя передача о рождественских песнях забавна, но не столь интересна, как предыдущие. Хочу предложить пару тем, мнение о которых было бы крайне любопытно услышать из уст Андрея”.
И дальше слушатель предлагает эти темы, которые, я надеюсь, мы с вами, Андрей, обсудим прежде, чем объявить нашим слушателям. Андрей, а сейчас по секрету скажите только, да или нет, продолжим ли мы разговор о “Битлз”?
Андрей Гаврилов: Я, честно говоря, не понимаю, как можно его не продолжить, потому что как минимум две гигантские темы мы практически даже не затронули. Первая - это сольное творчество “Битлз“, мы все время говорили о них как о группе, и только, по-моему, в рождественской передаче позволили себе экскурсы в сторону. Но это же огромный пласт и не затронуть его было бы совершенно неправильно. Вторая тема, которая мне кажется очень интересной, это “Битлз“ в творчестве других музыкантов. То есть не перепевки и не каверы, как теперь говорят, хотя это тоже очень интересно, а сотрудничество „Битлз“ с другими музыкантами: почему, как, что они находили близкого, где они засветились, где они выступили тайно, под псевдонимами, и так далее, и тому подобное. По-моему, это тоже было бы очень любопытно.
Иван Толстой: Замечательно, Андрей, а теперь время нас подстегивает, пожалуйста, перейдите к нашей финальной рубрике и расскажите о сегодняшней музыке поподробнее.
Андрей Гаврилов: Раз время нас подстегивает, то давайте будем говорить, наоборот, кратко, чтобы можно было послушать больше музыки. Скажу только, что на карте джазовой российской дискографии появилась новая точка, новый город. Это город Тихвин, который на самом деле любителям джаза был знаком давно, благодаря джазовому фестивалю “Сентябрь в Тихвине“. И вот теперь тихвинский музыкант Игорь Володин выпустил свой компакт-диск. Он называется „Иллюзии“. Как пишет Владимир Фейертаг в предисловии к этому альбому, “название „Иллюзии“ как нельзя лучше характеризует направленность устремлений музыкантов, которые записали альбом - то есть играть современный авторский джаз, драматургия которого не связана концертно с каким-то единственным направлением. Пусть слушатель сам решает, что ему ближе и интереснее“. Хочу только сказать, что в записи пианисту Игорю Володину помогали Олег Юданов - барабаны - музыкант, прославленный музыкант из Архангельска, Николай Клишин, тоже из Архангельска, и Алексей Круглов - московский саксофонист. Игорь Володин, альбом “Иллюзии“.
