Марина Тимашева: Со стороны может показаться, что уж кто-кто, а лингвисты далеки от политической жизни. Что общего с нею может быть у людей, имеющих дело с фонемами, морфемами и запятыми? Однако, как выяснила моя коллега Лиля Пальвелева, порой исследователям русского языка все-таки приходится соприкасаться с политикой. Речь идет о лингвистической экспертизе, иногда – самых неожиданных текстов.
Лиля Пальвелева: Однажды заместитель директора Института русского языка имени Виноградова Леонид Крысин сообщил мне: “А вы знаете, я ведь когда-то участвовал в реабилитации царского генерала Брусилова”. И как же тут было не попросить поделиться этими воспоминаниями? Оказалось, они относятся к событиям почти полувековой давности.
Леонид Крысин: В конце июля 1962 года, я тогда был молодым сотрудником Института русского языка, меня и одного моего коллегу вызвал к себе Сергей Иванович Ожегов. Ожегов вообще фамилия известная - это автор однотомного словаря, многократно переиздававшегося. Он был замдиректора в это время института. Вызвал к себе и говорит, что из Комитета госбезопасности поступила просьба проанализировать некие тексты, и познакомил Ожегов нас с полковником КГБ, он был в форме. Василий Иванович Северянин, - так он представился. Он рассказал, что в Праге, сразу после войны, в архиве, который был вывезен из России, была обнаружена рукопись под названием “Брусилов. Мои воспоминания. Часть вторая”. Имя генерала Брусилова достаточно хорошо известно и задача заключалась в следующем: надо было проанализировать стилистику текста этих воспоминаний и опередить, кто автор этих воспоминаний - сам Брусилов или кто-то другой. Почему возник такой вопрос? В тексте этих воспоминаний наши спецслужбы обнаружили какие-то высказывания, которые, во-первых, не вязались с обликом генерала, во-вторых, были явно антисоветского характера - там порицались разного рода мероприятия, которые происходили после Октябрьской революции. Вообще, все, что творилось в стране - голод, разруха, несправедливые аресты, расстрелы - все это получало какие-то едкие комментарии именно в тексте этих воспоминаний. Рука, которой были написаны воспоминания, не подвергалась сомнению - писал не сам Брусилов, а писала его жена под его диктовку. Там даже в самих воспоминаниях было сказано, что она пишет под диктовку Алексея Алексеевича Брусилова. По-видимому, это был год 1924-25. Он умер в 1926 году, хотя он числился инспектором советской кавалерии, но фактически он не работал, потому что он почти не видел, он к концу жизни ослеп, писать он не мог. В 1926 году он умер, а в 1930 году Желиховская эмигрировала и увезла с собой эту рукопись. Но почему этот заказ на лингвистические исследования поступил от КГБ? Потому что, когда нашли эту рукопись и увидели, что содержание второй части воспоминаний плохо согласуется с обликом знаменитого генерала, решили как-то попридержать его имя, что-то и, по-моему, сами “Воспоминания”, уже изданные, были отправлены в Спецхран, само имя Брусилова не упоминалось в печати, и надо было решить, что дальше делать. Если оказывается, что Брусилов не виноват, то опять открывать дорогу его публикациям, и так далее.
Лиля Пальвелева: Напомню, время действия – 1962 год. Оттепель – Оттепелью, но экспертиза рукописи проводится в обстановке строжайшей секретности. Леонид Крысин до сих пор помнит мельчайшие подробности.
Леонид Крысин: Северин повез нас на явочную квартиру КГБ, она находилась в каком-то административном железнодорожном здании, это здание было расположено на железнодорожных путях около Савеловского вокзала. И он нас привозил на эту квартиру, мы не сами приходили, потому что там дверь опечатывалась после того, как мы уходили оттуда в конце рабочего дня, а утром надо было ее распечатывать, снимать вот эту пломбу. И вот привозит в очередной раз, а оттуда, из этой квартиры (видимо, пользовался ею не только Северин, а какие-то другие сотрудники КГБ), выходит человек. А мы рядом с этим полковником. Этот человек смотрит на Северина и говорит: “Это наши люди?”. Северин отрицательно качает головой, говорит: “Наши”. То есть какой-то условный был у них код - жест противоречил словам.
Лиля Пальвелева: Ну а вот что ожидало молодых лингвистов внутри этой квартиры.
Леонид Крысин: Входишь туда, в одной из комнат - большой письменный стол, на этом столе лежит рукопись, довольно толстый том, еще одна рукопись, пока нам неизвестная, и первая часть воспоминаний Брусилова, которая была издана. Вообще они издавались несколько раз, эти воспоминания, первая часть.
Лиля Пальвелева: Вот эта книжка?
Леонид Крысин: Книжка под названием “Мои воспоминания”. Это было издание 1946 года, которое нам дали для того, чтобы мы могли сравнивать стилистику и язык изданных воспоминаний, изданного текста, и то, как это соотносится, во-первых, с этими новонайденными воспоминаниями, якобы, Брусилова, а, может, и не Брусилова, и, во-вторых, с текстом воспоминаний жены Брусилова. То есть три составляющих части нашей экспертизы. Вообще, самого слова “экспертиза” тогда не было, это называлось просто “лингвистическое исследование’. И мы довольно долго занимались изучением этих текстов. К сожалению, нам не позволено было взять никакой копии и даже каких-то записок мелких, конспективных - все осталось в ведении КГБ - поэтому я не могу сейчас подробно рассказать, какая техника нами применялась. Если в общих словах говорить, то искали какие-то характерные черты, во-первых, в уже изданных брусиловских воспоминаниях, и, во-вторых, в этой рукописи пражской. И мы обнаружили, что действительно мало общего. Вполне возможно, что Желиховская, которая записывала за Брусиловым, вносила какую-то отсебятину, какие-то свои оценки. Но мы не могли этого утверждать. Какая-то перекличка и с ее воспоминаниями была, вот с третьим этим источником, но категорических выводов мы сделать не могли. Единственное, что мы могли сделать и сделали, это сказали, что вторая часть этих воспоминаний не принадлежит языку и стилю Брусилова, что там очень много черт, которые не характерны для первой его книги, уже изданной книги. Но, кто написал, кому принадлежит это? Желиховская могла не только отсебятину вносить, но и кто-то другой мог ей что-то говорить. Этот вывод устроил сотрудников КГБ, в частности, Василия Ивановича Северина. Мы материалы и наши заключения отдали ему. Я его больше никогда не видел. В “Огоньке” в 1962 году появилось интервью с Сергеем Ивановичем Ожеговым, который рассказал, что была проведена экспертиза, что сделан был вывод в пользу Брусилова, что он вполне хорош для советской власти. Там, может быть, такие слова не говорились, но смысл был такой. Наши имена, конечно, там не упоминались, потому что кто такие мы были? Начинающие лингвисты.
Лиля Пальвелева: А теперь - важное признание Леонида Крысина
Леонид Крысин: Никаких строгих методов исследования не было тогда, и нет сейчас, хотя есть такое направление исследований текстов, которое называется “автороведческая экспертиза”, которая устанавливает авторство. Но в очень большой степени это - вкусовщина. Выискиваются какие-то характерные слова. Например, Брусилов злоупотреблял союзом “дабы”. Синтаксические конструкции, включавшие этот союз “дабы”, даже для начала 20-го века уже были устаревшими.
Лиля Пальвелева: Я вот все-таки хочу понять, вы сознательно обеляли Брусилова, вы хотели, чтобы это имя как-то вошло в обиход советский, или старались беспристрастно проводить это исследование?
Леонид Крысин: Мы старались беспристрастно и, мало того, этот кэгэбэшник никакой установки нам не давал. Вернее, была установка такого рода: если вы скажете, что не он автор второй части, то этого нам достаточно. Не надо было пристрастно анализировать этот текст, говорить, какой он антисоветский, и так далее. Только установить, что Брусилов не автор этого.
Лиля Пальвелева: И вот еще одно соображение по поводу экспертизы. Вы говорите, что это была изданная книжка, и ее язык во многом не совпадал с языком рукописи. Но ведь она могла быть просто подвергнута серьезной редактуре?
Леонид Крысин: Мы учитывали, конечно, что через редакторскую правку текст проходил, и, несмотря на это, много было характерного не только в сравнении со второй частью воспоминаний, с рукописью этой, но и с другими текстами, посвященными Первой мировой войне, военным операциям, и так далее. Характерность вылезала, несмотря на то, что редактор поработал. Ведь были еще случаи, когда доказывалось авторство Абрама Терца – Синявского, и Даниеля, тех зарубежных их публикаций, которые выходили под псевдонимами, не под их именами. Там тоже была экспертиза. И я даже знаю, что обращались с просьбой об этой экспертизе к академику Виноградову, директору нашего института. Он отказался. Я не знаю, под каким предлогом он отказался, но истинная причина, я думаю, была в том, что он не хотел просто людей сажать в тюрьму.
Лиля Пальвелева: Надо сказать, у самого Виктора Владимировича Виноградова имелся тюремный опыт. В середине 30-х годов он был арестован по сфабрикованному делу, прошел через допросы на Лубянке, после чего - через трехлетнюю ссылку в Вятку.
А нужная для КГБ лингвистическая экспертиза по Синявскому и Даниэлю, конечно же, была сделана. Но другим человеком.
