Иван Толстой: Русский язык. Лексика тучная и лексика тощая. Размышляя над русским политическим словарем. Программу подготовила Лиля Пальвелева.
Лиля Пальвелева: По меркам существования и развития языка, два-три десятилетия – срок ничтожный, однако за это время в русском политическом словаре произошли разительные перемены.
Первое наблюдение: язык политики обрел устную форму. Речь большинства советских вождей была гладкой. Они никогда не говорили, к примеру, “меры предприняты” вместо “меры приняты”, как это частенько произносят Путин и Медведев. Вот одно из таких высказываний российского президента:
Дмитрий Медведев: Будем предпринимать меры для защиты собственности нашего бизнеса за рубежом. Вообще, защита интересов российского бизнеса не только внутри страны, но и за рубежом, является одним из приоритетов государства.
Лиля Пальвелева: Впрочем, это частность, вполне извинительная в спонтанной речи, хотя по большому счету таких ошибок лучше не делать. Ньюсмейкеры советской поры доклады (к тому же, написанные не ими, а референтами) читали исключительно по бумажке. Иными словами, высокопоставленные ораторы, по сути, были дикторами.
Однако куда существенней другое. В новейшее время изменилась лексика публичных выступлений. Ушел в прошлое набор трескучих и стершихся от многократного употребления фраз. “Наша цель - коммунизм!”, “Повысим благосостояние трудящихся” - это уже воспринимается как анахронизм. Приверженцами такой стилистики остались, пожалуй, только коммунисты. Вот Геннадий Зюганов, заявляя о готовности КПРФ участвовать в очередной предвыборной кампании, произносит:
Геннадий Зюганов: У нас есть возможность улучшить свой результат во всех регионах, включая и Москву. У нас прошли подготовку все наши кадры, начиная с Дальнего Востока и кончая Северным Кавказом и Северо-западом.
Лиля Пальвелева: Обратим внимание на казенное слово “кадры”. В современном политическом лексиконе оно уже стало раритетным. Куда чаще об однопартийцах говорят “наши единомышленники”, “члены нашей партии”, а то и совсем уж просто “наши люди”. К директору Института русского языка имени Виноградова Леониду Крысину обратимся с таким вопросом. Леонид Петрович, я вот, когда слышу слово “кадры”, всякий раз вспоминаю цитату “кадры решают все”. Это крылатое выражение мало кто помнит, принадлежит оно Сталину. Для меня слово “кадры” накрепко связано с какой-то иной идеологией, былой эпохой. А для вас?
Леонид Крысин: В словарях это слово имеет два значения. Это постоянный состав войск в мирное время и наличный состав сотрудников какого-либо учреждения. Причем, в обоих случаях имеются в виду профессионалы. Когда говорят “кадровый офицер” или “кадровый работник”, что менее употребительно, то все-таки имеют в виду человека, который в этой профессии чего-то достиг. А когда по отношению к членам партии говорят “кадры”, действительно, это отголосок прошлого. И в той цитате из Зюганова, которую я услышал, все-таки имеются в виду просто члены его партии, почему он говорит “кадры”, я не очень понимаю. Все-таки это слово, которое обладает каким-то качественным смыслом, не просто сотрудник, не просто работник, не просто член партии, а какой-то профессионал.
Лиля Пальвелева: Это слово, в отличие от политического своего значения, вполне употребимо, оно распространено сейчас. Даже возникли, допустим, кадровые агентства, это уже явление нового времени.
Леонид Крысин: Кроме того, прилагательное “кадровый” тоже во многих словосочетаниях участвует: “кадровая политика”, то есть политика, направленная на подбор кадров, на воспитание кадров, и так далее.
Лиля Пальвелева: Но это не та политика, которой занимается, скажем, Зюганов?
Леонид Крысин: Нет, это другое совсем. Имеется в виду все-таки производство какое-то.
Лиля Пальвелева: Но что же пришло на смену такой риторике? Каков словарь политиков новой генерации? Первое, что лежит на поверхности и на что реагируют даже далекие от лингвистики люди - в официальные высказывания проникли слова нелитературного языка, а именно жаргон и просторечия. Здесь тон задают первые лица государства. И если в памяти народной Хрущев остался стучащим ботинком по столу, то Владимир Путин рискует войти в историю с брутальным “мочить в сортире”. Эпатаж – сильнодействующее средство, и совершенно очевидно, что прибегают к нему сознательно. Не следует думать, будто иностилевую лексику руководители страны используют в сердцах, так сказать, не сдержавшись. Вовсе нет! Вспомним телевизионные кадры: глава правительства цепко окидывает взглядом подчиненных и с нажимом, как актер, ожидая реакции зала, говорит.
Владимир Путин: И борьба вроде бы идет, но что-то результатов мало. Результат в таких случаях - это посадки в тюрьму. Где посадки?
Лиля Пальвелева: О том, почему здесь употреблены не юридические термины (можно ведь было сказать “аресты” или “приговоры”), а вот эти “посадки”, то есть с точки зрения лингвистики, о скрытом послании, рассуждает Елена Шмелева, старший научный сотрудник академического Института русского языка.
Елена Шмелева: Так называемая спонтанная, непосредственная речь политиков, особенно высокого уровня, это, как правило, домашние заготовки. То есть, кажется, что это говорится так неожиданно, кстати и ярко, по народному, но, как правило, конечно, это подготавливается.
Лиля Пальвелева: Ну, вот видите, не всегда, кажется, было очевидно, что это домашние заготовки.
Елена Шмелева: Ну да, это совершенно соответствует имиджу нынешнего премьер министра, нашего бывшего президента, такая апелляция к народу, такой популизм говорить на понятном языке. Все понимают слово “посадки” и, конечно, чаще его используют в другом значении: вот на даче у нас посадки или самолет идет на посадку. А тут вот в таком совершенно правильном словарном значении, но довольно неожиданном. Используется не юридический термин, хотя Владимир Владимирович - юрист, а именно такое вот живое, сочное, народное слово. Так вот, мы с вами вместе понимаем, что надо сделать с этими ужасными людьми.
Лиля Пальвелева: И не только слово живое, сочное, народное, но и весь интонационный рисунок.
Елена Шмелева: Конечно. И, кроме того, соответствует, опять-таки, образу Путина, что это такой жесткий руководитель, который наводит порядок. А порядок какими методами надо наводить? Конечно, тюрьмой.
Лиля Пальвелева: Присмотримся повнимательнее к этому слову “посадки”. Почему в таких случаях употребляют именно это слово, образованное от глагола “сидеть”, а не “лежать”?
Елена Шмелева: Образ очень понятный. Это ограничение свободы, ограничение в передвижении. То есть, вы не можете идти, куда хотите, а вы должны находиться в неподвижности, в неподвижном положении. Вы, конечно, замечали, что здесь люди, которые либо из суеверия, либо из остроумия, если им говорят “присаживайтесь” или “садитесь” - отвечают “еще успею”.
Лиля Пальвелева: Более того, не раз встречала, когда уж это точно из суеверия, если я говорила “садитесь, пожалуйста”, человек вздрагивал и говорил: “Нет, так говорить нельзя, нужно обращаться “присаживайтесь, пожалуйста”.
Елена Шмелева: О, да. Хотя это совершенно никаким нормами этикетными и нормами русского языка не связано, но это такое суеверие, поскольку мы все знаем, что “от тюрьмы и от сумы не зарекайся”. Даже если о ком-то говорят, что “он сидит”, то все же понимают, где. “А где сейчас Иванов?”. “Он сидит”. Никто не подумает, что он сидит на стуле.
Лиля Пальвелева: Добавим, что вот эта древняя идея ограничения в передвижении прослеживается во многих выражениях, связанных со словом “сидеть”. Отсюда произошли “усадьба” и “посад”, то есть обнесенное тыном поселение; “осесть на земле” означает укорениться на одном месте, обзаведясь домом и хозяйством. Еще говорят “сижу сиднем дома”, стало быть, никуда не выхожу.
Речь Дмитрия Медведева куда более академична, чем у его предшественника. Во время военного конфликта в Южной Осетии много шума наделало выражение “принуждение к миру”.
Дмитрий Медведев: Я принял решение завершить операцию по принуждению грузинских властей к миру. Цель операции достигнута. Безопасность наших миротворческих сил и гражданского населения восстановлена. Агрессор наказан и понес очень значительные потери.
Лиля Пальвелева: Кое-кто поторопился назвать такую терминологию “новоязом”. Также ломали голову, почему сначала Дмитрий Медведев действия России на Кавказе называл операцией по понуждению Грузии к миру, а затем заменил слово на “принуждение”. Тогда внесла ясность Елена Галяшина, доктор филологических и юридических наук из Московской государственной юридической академии.
Елена Галяшина: Слово “понуждение” в первый раз было употреблено и в разговоре с Бушем 9 августа. Поскольку однозначный перевод этого термина может быть на английский язык только как “peace enforcement”. А “понуждение к миру” - официальный перевод на русский этого термина, на мой взгляд, это было сделано сознательно и именно для того, чтобы не было возможности перевести иначе, чем как это употребляется в международном праве. Поскольку это международный термин, определяющей отношения между Европейским Союзом и НАТО. Когда вопрос касается управления кризисами, миротворческих миссий, операций, этот термин - официальный.
Лиля Пальвелева: Почему же тогда потом мы услышали “принуждение к миру”?
Елена Галяшина: Это тоже понятно, поскольку “enforcement” - близкое слово, тоже юридический термин, в переводе на русский язык - “принудительное осуществление каких-либо мероприятий”. Для русского уха слово “принуждение”, кончено, более логично и уже в неофициальном контексте для русскоязычных слушателей слово “принуждение” более привычно, тем более, что оно является полным синонимом.
Лиля Пальвелева: Елена Игоревна, вопрос к вам, как к лингвисту. Словосочетание “принуждение к миру” или “понуждение к миру”, здесь уже не так важно, для человека, который в терминологии плохо разбирается, кажется каким-то противоестественным, здесь столкновение прямо противоположных смыслов: “принуждение” - это какое-то насильственное действие, а “мир” - это мир.
Елена Галяшина: Я с вами соглашусь, но, вы понимаете, здесь юридический язык, он всегда немного сложен для восприятия. Менталитет юриста и менталитет простого обывателя, конечно, не всегда совпадает. Если разобраться в тонких стилистических нюансах различия слов “понуждение” и “принуждение”, видно, что первое слово более мягкое, более тонкое, поэтому в ситуации начала конфликта, еще когда не ясно, как он будет развиваться, какие будут оценки, было более дальновидно и дипломатично употребить слово “понуждение”. Сейчас уже результат ясен, поэтому уже слово “принуждение” звучит для русского уха более комфортно и понятно.
Лиля Пальвелева: Если Дмитрий Медведев тонко чувствует нюансы юридической терминологии, то другими пластами лексики ему явно пришлось овладевать уже после прихода в публичную политику. Поначалу сниженной лексики у нынешнего президента страны не было вовсе. Затем возникли первые вкрапления. И вот уже, вручая во Владикавказе награды военнослужащим, он произносит:
Дмитрий Медвидев: Мир убедился, что и в наши дни есть политические уродцы, готовые в угоду своим конъюнктурным интересам убивать невинных и беззащитных людей, а собственную бездарность и неспособность находить выход из сложных проблем компенсировать самым ужасным способом.
Лиля Пальвелева: Напрямую Саакашвили не назван, но кто усомнится, что ярко окрашенное, уничижительное высказывание про “политических уродцев” относится к президенту иной державы.
Дальше – больше. Вслед за Путиным у Медведева появляется настоящий блатной жаргон. Даже во время оглашения Послания Федеральному собранию он произносит “бюрократия периодически кошмарит бизнес”. Профессор Нижегородского Лингвистического университета Михаил Грачев уже около 30 лет занимается изучением русской жаргонной лексики. Ему слово.
Михаил Грачев: В конце 80-х - в начале 90-х годов в русский общенародный язык хлынуло большое количество воровских слов, блатных слов - и “тусовка”, и “лох”, и “беспредел”, и “кошмарить”.
Лиля Пальвелева: А вот “кошмарить” тогда же появилось?
Михаил Грачев: Да. Оно зафиксировано в моем словаре, “Словарь тысячелетнего русского арго”, это 2003 год. Там у меня есть такая словарная статья “кошмарить”. Первое значение: “создавать невыносимые условия для заключенного”. Это изначальное значение. Второе: “запугивать”. Вот я приведу контекст. “А тот, значит, обиделся и всем оставшимся гарнизоном тебя “кошмарить” приехал” - то есть, запугивать. Данное слово уже в конце 90-х годов было достаточно распространенным и перешло в общерусское просторечье.
Лиля Пальвелева: То есть, изначально это было тюремное слово?
Михаил Грачев: Изначально - тюремное слово. Мы много тюремных слов употребляем, даже сами того не подозревая.
Лиля Пальвелева: От слова “кошмар” еще какие-то другие были образованы жаргонные или просторечные слова?
Михаил Грачев: Еще вот “кошмарики”. Но это, скорее всего, не жаргон, а уменьшительное. Вот сейчас слово “кошмар” имеет значение “помеха при совершении преступления”.
Лиля Пальвелева: Какую-нибудь цитату приведите, чтобы было понятно.
Михаил Грачев: “Дело уже было выгорело, да кошмары начались”.
Лиля Пальвелева: То есть, тут сам облик этого слова, в отличие от “кошмарить”, облик слова “кошмар”, оно вполне литературное, но употребляется, как жаргонное?
Михаил Грачев: Уже в качестве жаргонного - помеха при совершении преступления.
Лиля Пальвелева: Для чего они употребляются, что они дают в нейтральной речи, когда внутри предложения вдруг возникает такое слово?
Михаил Грачев: Для создания имиджа сильной личности или личности, знакомой с различными пластами русского языка, и так далее.
Лиля Пальвелева: Эстетов употребление жаргона в ненадлежащем контексте коробит. Говорят, это все равно, что явиться в дорогой ресторан или на оперное представление в спортивном костюме.
Люди, заботящиеся о чистоте родного языка, напоминают, что в его литературном варианте насчитывается около 100 тысяч слов (а если учитывать производные, то и больше), стало быть, есть из чего выбирать. Однако, большинство, услышав крепкое словцо, с готовностью хихикает и веселиться. Это – верный залог того, что тюремный сленг и впредь будет входить в словарь российской политики. Правда, не очень явственно, но уже наметилась совсем другая тенденция – начали актуализироваться отдельные слова нейтральной лексики, с которыми народное языковое сознание, бессознательная языковая память связывают представление о чем-то достойном, в чем можно найти опору. В этой связи примечательно название общественной организации, в котором есть слово “бесчестье”. Вот недавнее сообщение, прозвучавшее на волнах Радио Свобода:
Диктор: Главная тема нашей утренней программы. К сожалению, сегодня поводом для нее снова стало жестокое нападение на правозащитника, и вновь в подмосковных Химках. Вслед за журналистом Михаилом Бекетовым здесь тяжело ранен Альберт Пчелинцев - председатель Регионального движения против коррупции обмана и бесчестия.
Лиля Пальвелева: Как сообщает специалист по истории грамматики и знаток этимологии из Института русского языка имени Виноградова Виктор Живов, бесчестие - древнее слово.
Виктор Живов: “Бесчестие” действительно встречалось и в церковнославянским значении позора, отсутствия чести и вполне терминологическом значении в древнерусских, прежде всего, юридических текстах. Оно означало, с одной стороны, нанесение позора человеку, например, ударом или грубым словом и, вместе с тем, означало плату за такое действие, штраф за такое действие.
Лиля Пальвелева: А вы можете привести какой-нибудь пример?
Виктор Живов: Если кто-нибудь ударит барина, то ему за бесчестье платить то-то и то-то, - вот более или менее перевод уставной грамоты. Потом в русских учебниках устанавливается различная плата, “различное бесчестие” для разных социальных групп людей. Что касается нынешнего употребления слово “бесчестье”, то оно, кончено, связано с понятием чести, как оно образовалось в более позднее время, в XVIII веке. Бесчестье - это позор, лишение, прежде всего, дворянской чести. Поэтому в названии современной политической партии оно звучит несколько странно.
Лиля Пальвелева: Здесь ощущается, конечно, некоторая архаичность, но я позволю себе с вами не согласиться, что странно. А, точнее, именно за счет того, что странно название этой партии, оно хорошо запоминается. Потому названия современных политических партий начинаешь путать: они оперируют одними и теми же словами, а вот тут, вдруг, напоминание о каких-то ценностях гуманитарных, не только борьба с коррупцией, но и соблюдение чести.
Виктор Живов: Конечно, это останавливает на себе внимание и, тем самым, может служить отличительной чертой этого названия. Это верно. Нельзя сказать, что сейчас слово “бесчестие” широко употребляется, это редкое слово. Я думаю, что это понятие, в общем, скорее, ушло. У нас еще хоть как-то сохранилось понятие совести, а понятие чести в очень малом употреблении находится.
Лиля Пальвелева: Виктор Маркович, есть очень похожее слово, похожее на прилагательное “бесчестный” - “не честный”. Смотрите, и приставка “не”, и приставка “без” означают некоторое отрицание. Между тем, смысл все-таки у этих слов разный, и их надо различать.
Виктор Живов: Но ведь вообще значение не складывается из приставки и корня, оно всякий раз получается особым. Скажем, “нечестье” значит совсем не то, что “бесчестье”, не то, что состояние нечестного человека, а это состояние нечестивого человека, это религиозная категория, это неправильная категория.
Лиля Пальвелева: Еще одно наблюдение. Современный политический словарь с некоторых пор стал обогащаться библейскими мотивами. Это противоположный по отношению к жаргону полюс. И вот уже для предкризисного периода возникло устойчивое обозначение - “тучные времена”. Нет сомнения, это скрытая цитата из притчи о сне фараона, которому приснились семь тучных и семь тощих коров. Сон был истолкован следующим образом: за семью благополучными годами Египет ждут столько же лет голода.
В России, да и не только в ней, существует традиция давать названия политическим эпохам. Холодная война, Разрядка (напряженности), Застой, Перестройка и прочая, и прочая. Для ельцинского периода тоже придумано, и не иначе, как кремлевскими идеологами, устойчивое выражение - “Лихие девяностые”. В противовес этому населению настойчиво внушают (это тоже достойное словарной статьи клише): Россия встает с колен. В чем-то девяностые годы, конечно, были лихими. А какие в истории России можно счесть совсем уж безмятежными? Это с одной стороны. С другой - сохранилось лексическое свидетельство: то десятилетие также было раскованным временем, порой всеобщих надежд на скорые перемены к лучшему. И отразилось это, в частности, в названиях политических партий и движений. Многие были построены на языковой игре. До наших дней дошло только “Яблоко” (как известно, первые три буквы здесь совпадают с первыми буквами фамилий основателей партии). А ведь существовал еще некий ПРЕСС. А экологи объединялись в КЕДР. Сейчас потребуется напрячь память, чтобы восстановить, как расшифровывались такие аббревиатуры. Да это и неважно. Главное, веселых политических наименований, повторим, было множество.
На смену им пришли строгие и сдержанные. Недавно вся страна узнала, что в Чечне есть молодежная неправительственная правозащитная организация “Спасем поколение!” - в связи с похищением неизвестными и затем убийством ее руководителя Заремы Садулаевой.
В сфере научных интересов директора Института языкознания РАН Валерия Демьянкова – такое направление лингвистики, как философия языка. С этих позиций наш собеседник и рассуждает о названии, в котором ключевое слово – “поколение”.
Валерий Демьянков: У слова “поколение” в современном русском языке можно выделить две главные группы значений. Во-первых, это совокупность родственников одной степени родства по отношению к общему предку. То есть, это потомство. Иногда, как устарелый вариант этого слова, говорят о роде и о племени. Есть и второе значение: совокупность людей близкого возраста, живущих в одно время, сверстники и, даже, люди в чем-то заинтересованные и решающие одну и ту же им близкую задачу.
Лиля Пальвелева: И вот тогда, допустим, говорят “потерянное поколение”, “поколение Пепси”, или как-нибудь еще.
Валерий Демьянков: Совершенно верно. Хотя я должен сказать, что в западноевропейских языках говорят, например, о “поколении Х”. имеют в виду что-то вроде “потерянного поколения”, это поколение 60-70-х годов, которое не знает, чем заниматься и не знает цели в жизни. То есть, в некотором смысле это не совсем то же, что у нас, но, тем не менее, употребление слов и структура соответствующих словосочетаний у нас общей является. Но дополнительно к этим двум группам значений есть еще и некоторые другие. Во-первых, когда говорят “новое поколение приборов, механизмов, изделий” по отношению к предшествующим или последующим поколениям, сериям. Например, “компьютеры нового поколения” или “первого поколения”, “станки или техника нового поколения”.
Как ни странно, если мы откроем книги XVIII-XIX веков, то мы с большим удивлением обнаружим, что там лидировали немножко другие значения у слова “поколение”. Возьмем, например, как употреблял это слово Ломоносов. Одна из глав его знаменитой “Истории Российского государства” называлась “О величии и поколениях словенского народа”. Здесь шла речь, конечно, не о существующих молодежных группировках или группах более старшего поколения, как сейчас, а речь шла именно о племенах, которые существовали у славян. То есть одно еще исторически зафиксированные значение этого слова это синоним для слов “род”, “нация” “племя”, “народ”, даже “отродье” мы встречаем в словаре Даля, “генерация”, как заимствование из латыни. У Пелевина есть “Generation P” - он под этим имеет в виду “поколение Пепси”, имитируя и пародируя западноевропейский узус, но, тем не менее, это слово тоже бытовало в русском языке, слово “генерация”, в 19-м веке - “раса”, “фамилия”, то есть потомки общих предков, не важно, одной или разных степеней родства. Вот в этом было отличие от современного употребления этого слова. Это - первое. А второе - потомство кого-либо. Сейчас мы не говорим “поколение боярина Годунова”. Если мы так говорим, то мы имеем в виду его ровесников.
Лиля Пальвелева: Его современников.
Валерий Демьянков: Да. А, скажем, в XVIII и XVII веке можно было отметить и такое употребление, но в значении потомства. Поэтому если у кого-то “не остается поколений”, это имеется в виду, что он беспотомный, он бездетный.
Лиля Пальвелева: Но вот я думаю, что фонд, которым руководила погибшая Зарема Садулаева, название его “Спасем поколение”, это очень близко по значению тому, о чем вы сейчас говорили.
Валерий Демьянков: Совершенно верно, именно это меня и сподвигло на то, чтобы посмотреть, а откуда же в русском языке такой переносный смысл у основы “колено”, “колен”. Идет речь действительно о части тела или имеется в виду нечто другое. Перед тем как перейти к этому вопросу, я захочу еще отметить пару таких примеров. У того же Ломоносова в середине 18-го века встречаем такую фразу: “Многие платили из них дань хазарам, турецкого поколения народу”. Сейчас, конечно, так никто не скажет. И поэтому, когда мы возьмем, скажем, лермонтовскую “Думу”: “Печалью я глажу на наше поколенье: / Его грядущее иль пусто, иль темно...” Мы сейчас, читая эти стихи, понимаем под поколением тех, с кем Лермонтов общался, тех, с кем у него были общие интересы.
Лиля Пальвелева: И, даже, более того, скорее, его ровесников.
Валерий Демьянков: Да. А ведь очень может быть, что в это время были живыми другие значения этого слова, именно с интерпретацией "печально я гляжу на наш весь род людской". То есть, не просто потерянное поколение сверстников поэта, а именно на судьбу людей, живших тогда в России. Итак, в русском языке название части тела - колено - у нас ассоциировано с идеей рода, и отсюда возникает законный вопрос: почему? Самая первая мысль, самая первая гипотеза, и я провел небольшой опрос среди своих коллег, это было следующее: так было в переводах Библии на русский язык.
Лиля Пальвелева: Там есть “колено Израилево”.
Валерий Демьянков: Да. Я отрываю Библию, смотрю оригинал с древнееврейского в древнегреческом и латыни, то есть, в языках, с которых тексты Священного писания переводились на русский язык и на церковнославянский. Каково было мое удивление, когда слово “колено” в значении часть тела там мы просто не встречаем. Возьму просто на вскидку любой пример из Книги Бытия. В русском тексте современной Библии сказано так: “Дан будет судить народ свой как одно из колен Израиля”. В древнееврейском оригинале в этом месте русскому “колено” соответствует совершенно другое слово, а именно “шифте” в значении “народы”. В единственном числе существительное “шевет”, образованное от глагола со значением “бить”, “убивать”, имело значение “палка”, “скипетр”. То есть, род людской, управляемый с помощью этого скипетра. Про колено - часть тела - там нет ни слова. Кстати сказать, в переводе этого же текста на арабский язык в XIX веке мы видим всю ту же основу, это два очень близкородственных языка - и древнееврейский, и арабский - и современный иврит, естественно, но, с другой огласовкой - “исбат”. То же самое, к моему удивлению, я увидел в греческом, в латыни и, даже, в церковнославянском. В греческом мы встречаем в этой позиции “народ”, а не “колено”, как название, хотя оно тоже существует, но в других местах этого текста, в латыни - “трибус”, “племена”, а в церковнославянском - “племя”, но никак не “колено”.
Лиля Пальвелева: И в церковнославянском даже?
Валерий Демьянков: И в церковнославянском, представьте себе, в текстах более древних по написанию. Итак, никакой связи мы не находим в западноевропейских языках, везде там употребляется что-то вроде “народ”, “племя”, в некоторых, скорее, исключительных случаях, там говорят о том, что кто-то кого-то “воспитывал на своем колене”. И здесь и по-русски “колено” и, допустим, есть и в греческом, и в латыни, и в иврите, но этих случаев, этих контекстов очень мало.
Но зато отрываем перевод на польский язык 1599 года, был такой Якуб Вуйек, который перевел Ветхий Завет на польский языки. И вот то же самое предложение включает именно слово “поколение” - “поколение визраело”, то есть, “израильские колена”.
Итак, в русском языке, в отличие от южнославянских и западноевропейских языков, идея родового устройства связана с представлением о некоем таинственном колене. Но идет ли при этом речь о части тела? Например, Фасмер, автор знаменитого “Этимологического словаря русого языка”, считает, что здесь, когда мы говорим о колене и о поколении, вряд ли можно считать, что именно часть тела имелась в виду. Имелось ли в виду нечто другое, что именно, ни он, ни Брюкнер, автор” Этимологического словаря польского языка” так что это как бы сочтется и подвисает. Но мне кажется, что эти этимологические факты, факты употребления свидетельствуют о следующем. Когда говорят о поколениях и коленах того или иного народа, то имеют в виду не дробление народа на разные части, на индивиды, как мы наблюдаем, скажем, в других культурах, а имеется в виду именно разветвление народа на более мелкие, частные общности, от которых вот все целое не перестает быть целым, и тогда корень “кол”, “колено” естественно тогда связать с идеей изгиба, отклонения в сторону. Так же, как в словах, например, “околесица”, “околица”, что около.
Таким образом, получается, на мой взгляд, забавная картина: в русскоязычной и западнославянской культурах развитие организма воспринимается не как дробление, а именно как развитие, изгибы, и мы имеем дело с целым организмом. Вот поранили какую-то мельчайшую часть этого организма, если эта часть не была бы связана с оставшейся частью тела, это тело могло бы пережить такой прискорбный факт. Но в нашей культуре, в российской культуре, может быть, даже в более широкой части культур внутренняя форма слова навевает мысль о том, что здесь может произойти полная смерть всего организма, даже если мельчайшая часть его вдруг будет травмирована. То есть, может наступить гангрена всего организма из-за мельчайшей раны маленького и, может, незаметного звена всего этого целого.
Лиля Пальвелева: Размышления Валерия Демьянкова не покажутся отвлеченными, если вспомнить, что Зарема Садулаева помогала реабилитироваться молодым людям, искалеченным войной. Для нее они были тем самым изгибом – коленом - единого организма, народа. Можно не знать истории слова, не владеть, как лингвисты, информацией во всей полноте, но при этом – на интуитивном уровне ощущать всю многослойность лексемы и нюансы ее значений.
Языковая память – вещь почти мистическая. Примечательно, что сейчас не только лингвисты склонны осмысливать политический лексикон. Недавно в Москве, в Государственном центре современного искусства прошла двухдневная международная конференция под названием “Словарь войны”. Накануне один из организаторов этого проекта Олег Никифоров дал такие разъяснения.
Олег Никифоров: В чем суть проекта? Дать возможность представителям разных областей знания, разных областей выразительности выступить вместе на одной площадке и составить своими короткими, 20-ти минутными высказываниями или, даже, менее того, ряд, состоящий из различных взглядов на такой сложный, травмогенный феномен как война. Будут представлены 32 концепта, после будет обсуждение войны в плане проблематики выхода в мир, в состояние мира.
Лиля Пальвелева: Доклады, или пользуясь терминологией Олега Никифорова, “концепты”, как и полагается словарю, выстроили в алфавитном порядке. Вот начало списка: “Арена”, “Блицкриг”, “Война и мир”, “Гражданская война”, “Запретная зона”, “Любовь к войне”, и так далее. Конференцию “Словарь войны” провели при поддержке издательства “Логос”. По наблюдениям его главного редактора Ксении Голубович, взгляд на феномен войны российских и западных участников существенно различается.
Ксения Голубович: Запад уже вглядывается в то, что такое война будущего, что такое война, когда есть другие технологии, когда есть другое оружие, которым не надо стрелять в плоть и кровь, у которой совершенно другие средства. И откликнулись люди очень разные, в частности, нашумевший, очень сложный персонаж для того, что произошло в России, английский историк Энтони Бивор. Его книжки выходили “Падение Берлина” и “Сталинград”. И такой двойной удар у него был. Западу он рассказал о том, что войну все-таки выиграли русские, а нам он рассказал, какой ценой, что происходило с армией, когда она была в Сталинграде, и что творила сама армия, когда она входила в Берлин. Поэтому для него это обращение к нам очень важное, это очень горячий и честный исследователь, который сидел здесь, в наших архивах, которые сейчас закрыты.
Или, допустим, откликнулся точно так же не менее знаменитый, но абсолютного из другой области, это клоун Лео Баси. Я думаю, что многие видели его, его привозил Полунин в прошлом году. Это другая совершенно идея клоунады, это клоун, как политический персонаж, очень известный, один из самых известных клоунов мира, он будет говорить о теме клоун в войне.
Из Нигера приезжают к нам люди - и русский участник и, собственно, сам нигериец, который будет говорить о том, что такое современная война.
Лиля Пальвелева: А вот кто с российской стороны заявил о готовности рассуждать о войне и войнах.
Ксения Голубович: Мы обратились к философам. Это Валерий Подорога, Олег Рансон, Михаил Рыклин. Каждый по-своему притрагивается к теме войны. И была мгновенная реакция. Валерий Подорога неожиданно сказал: “У нас общество, в котором не затухает гражданская война”. То, о чем он будет говорить 20 минут, это гражданская война. Что касается Олега Рансона, его мгновенная реакция: “О войне говорить невозможно, потому что все, что мы скажем о войне, это будет ложь”. И поэтому его концепт - это Неизвестный солдат и это стихотворение Мандельштама. Потому что иначе внутри нашего языка, внутри мира это как раз проблема как люди, находящиеся в состоянии мира, могут говорить о войне. У России очень сложный ландшафт, в ХХ веке мы знали все войны - мировые войны, локальные, террористические, революционные, мы знали репрессии. То есть, ХХ век это, в общем, ландшафт войны. И вот по этим точкам высказываются очень компетентные и живущие внутри этого пространства люди. Так, допустим, о том, что такое война против собственного населения будет говорить Зоя Рошок, которая ведет вкладку в “Новой газете” “Правла о ГУЛАГе”, и которой уже люди из разных концов России присылают просто семейный архив, это то, что хранилось в семьях и то, что сейчас стало вещдоком истории. Таким образом, очень разные аспекты.
Лиля Пальвелева: Самым ярким и одновременно самым пугающим оказалось выступление российского военного журналиста и писателя Аркадия Бабченко. Свою словарную статью он назвал “Круг войны”. В этот круг Бабченко впервые попал в 18-летнем возрасте, когда его отправили на первую чеченскую войну. И этот круг для журналиста до сих пор не разомкнут – он оказывается на месте всех боевых сражений, на которые так богата современная российская история.
Аркадий Бабченко: Каждая война имеет свой радиус распространения, ее круг четко очерчен. Еще километры назад была прифронтовая зона, но войны в ней не было, а потом - бац! - и словно повернули выключатель. Чеченская война начиналась в Прохладном. Именно в этом городе приходило ощущение, что ты пресек черту, въехал в круг. Южноосетинская начиналась в Джаве. Пересечение границы войны заметно сразу. Первое ощущение у всех одинаковое: это не со мной, это такое кино, происходящее кажется нереальным, и этого не может быть, где-то далеко - возможно, на кадрах кинопленки - да, но не здесь, не сейчас и не со мной. Прежде всего, меняется обстановка. Это совершенно другой мир и другой ландшафт: сгоревшие дома, пожары, трупы животных на улицах, разворованная и раскуроченная техника, вырванные деревья, убитые люди, постоянный грохот канонады, бомбежки, перестрелки, люди с тюками, с козами, со скарбом, беженцы, гроздьями свешивающиеся с грузовиков, раненые, растерянные новобранцы. Кругом только военная техника, только броня, нет ни света, ни водопровода, ни магазинов, ни телефонной связи, ни такси - ничего, что составляет наш привычный мир. И - воронки, воронки, воронки. Понятия дома не существует в принципе. Всё - ничьё. Когда внутри человеческого жилья лежит снег, это рождает странные ощущения. Разрушения повсеместны, твой глаз цепляет только разруху, разбито и покалечено всё, люди живут в подвалах, днем стараются не появляться на улице, пьют топленый снег зимой или воду из болот летом. Страх, отчаяние, озлобленность, напряжение разлиты в воздухе, они чувствуются буквально кожей.
Лиля Пальвелева: Все это может заметить и внимательный зритель теленовостей, но вот о том, что творится с человеческим восприятием, станет свидетельствовать только тот, кто оказался непосредственно в зоне военного конфликта.
Аркадий Бабченко: Меняются запахи, ощущения, даже световая гамма. На первую чеченскую я попал летом 96-го. В этой время Кавказ захлебывается в красках, все цветет и пахнет. Синее небо, белые облака, зеленые горы. Но эту первую свою войну я помню только в черно-белых тонах. Самое сильное ощущение оставляет запах. На войне он совсем другой. Смесь солярных выхлопов, пыли, горчины пожаров, тяжелый, непередаваемый трупный запах, запах горелого человека. Кровь тоже имеет не только свой цвет, но и свой запах. Иногда он страшнее ее вида. Она никогда не бывает такой, как показывают в кино. Это сгустки, это живое, и если перебита артерия она имеет киселеобразную субстанцию с белыми сгустками, и она не течет, она именно вываливается из человека комками, такое ощущение, что она дышит - это было внутри, это тоже человек.
Вся романтика, которую ты читал в книжках, с первым убитым превращается в полное дерьмо. Ничто не меняет мировоззрение так, как кусок железа, угодивший в грудину. Неприятное открытие: ты смотришь на сгоревших людей и понимаешь, что, оказывается, ты не центр Вселенной, тебя так легко убить. Ты ничтожен по сравнению с процессами, которые задействованы в этом кругу войны, которые приводят в движение огромные массы людей, переводят вещество из состояния в состояние мгновенно, нарушая законы логики и обыденной физики, изменяют пространство. Только что был дом, а теперь его нет, только что был танк, а теперь его нет, только что было десять человек, а теперь их нет. Это долго укладывается в мозгах. Диктовать свою волю 152-х миллиметровому снаряду ты не можешь и должен подстраиваться под это.
Оказавшись на войне впервые, человек неизменно попадает под магию оружия. Оно начинает владеть тобой, хочется стрелять, хочется посмотреть, что и как может пробить автомат Калашникова. До тех пор, пока сам не увидишь, что может сотворить с телом пуля калибра 5,45 и во что превращает человека выстрел из гранатомета. Под воздействием изменившегося мира меняется и твое тело. Зрение и слух становятся острыми, как у кошки, движения резкими, быстрыми и точными, как у ящерицы, проводимость нервов и работоспособность мозга увеличивается кратно. Ты следишь сразу за всем, обрабатываешь гигабиты информации, замечаешь миллионы деталей, анализируешь их и принимаешь правильное решение практически мгновенно.
Основное чувство войны - это слух. В современной дистанционной войне противник чаще всего остается невидимыми. Ты учишься определять по слуху направление стрельбы и расстояние до нее. Угадываешь количество работающих стволов. По звуку боя можно определить его интенсивность, расположение сторон и даже примерный сценарий развития событий.
Ночью слух улавливает малейшие движения. Помимо обострившихся пяти старых чувств появляются десятки новых. Первым появляется чувство опасности. Оно становится идеальным, как у городской крысы: ты знаешь, куда ходить нельзя и когда ходить нельзя, ты можешь чувствовать, что на тебя смотрят, умеешь предвосхищать обстрел, можешь предчувствовать минное поле, хотя никаких видимых признаков этому вроде бы нет. Ты даже можешь примерно определять место падения снаряда или мины. Рождается чувство пространства, ты прорастаешь в него, как паук в паутину и реагируешь на каждое малейшее изменение, как паук реагирует на подрагивание нити. Начинаешь чувствовать людей на расстоянии. Человек может вообще ничем не выдавать себя - ни звуком, ни запахом, ни единым движением, - но ты знаешь, что он есть. Десятое, пятнадцатое, двадцатое чувство.
Изменяется течение времени, оно ускоряется, мир становится резким и отчетливым, как на контрастной фотографии. Ты мыслишь секундами, дальше, чем на час, не загадываешь. Сутки это вообще уже почти запредельно, чертовски много.
Лиля Пальвелева: Такое описание можно было бы счесть даже привлекательным – дескать, вот какие, оказывается, у организма есть скрытые резервы. Однако, сообщает Аркадий Бабченко, сама человеческая суть на войне претерпевает вот такие метаморфозы
Аркадий Бабченко: Если можно убивать людей, значит, можно все. Ответственность снята, законы человеческого общежития не действуют. В Моздоке дедовщина была настолько махровой, что даже для нашей армии это перебор. Могли убить запросто. Меня, например, посылали на минное поле рвать анашу, в офицеров стреляли регулярно. Быть хорошим солдатом, значит, иметь тело, в котором проснулись инстинкты. Пропадают такие ненужные чувства как любовь, радость, доброжелательность. То, что на войне солдаты вспоминают дом и любимых девушек, - дешевое кино. Выживание - очень энергозатратная штука.
По больше части ты находишься в сочинении апатии, просыпаешься только для боя, для войны. Все остальное безразлично. Ты банально начинаешь забывать язык, в обиходе остаются только те самые простые слова и понятия, которые необходимы для производства таких же простых продуктов: “жратва”, “курево”, “тепло”, “сон”, “защита”, “убийство”. Уходят все позитивные чувства и на их место приходят такие жизненно необходимые навыки, как агрессия, ненависть, озлобленность. Ты просто не можешь радоваться, потому, что организм просто перестает вырабатывать эти аминокислоты и гормоны, необходимые для возникновения чувства радости в коре головного мозга.
Тело твое познает десятки разновидностей страха: от ледяного ужаса минометного обстрела до горячечного ажиотажа боя, когда кровь вскипает от адреналина и хлещет из ушей. В бою с человеком происходит то же самое, что и с наркоманом после укола героином, - эйфория. Адреналин, тестостерон, эндорфины вырабатываются стаканными. Ты счастлив, ты хочешь только одного: чтобы в мире всегда была война и на этой войне всегда был ты. Погибают люди, а ты ржешь, как безумный. Потом приходит опустошение.
В среднем человек может продержаться на войне 2-3 месяца, потом в психике начинаются необратимые изменения. У кого-то раньше, у кого-то позже, но всегда. Со мной это произошло на третьем месяце, когда убили Игоря. Он упал на гранату, и граната взорвалась под ним. В тот момент я физически начал чувствовать, что схожу с ума. Кажется, я даже начал видеть себя со стороны. Тогда мне хотелось только одного: убивать всех подряд - стариков, детей, женщин, без разбора. Причем убивать руками, именно убивать - рубить лопаткой, душить, резать. Если человек находится на войне достаточно долго, эти изменения могут стать фатальными, его не интересует уже ничего, кроме убийства. Я знаю единицы тех, кто перешел эту черту и сумел вернуться обратно. Вырабатывать любовь, радость, открытость к людям ты уже не в состоянии. На возращение этих чувств уходят годы. Чтобы заново научиться не бояться открытого пространства, не шарахаться от громких звуков, смеяться над шутками, без напряжения смотреть на недостроенные здания ночью мне лично понадобилось около десяти лет.
Последним возвращается умение любить. Если возвращается.
Лиля Пальвелева: Говорит Аркадий Бабченко. А мы напомним: российские власти очень не любят называть войны войнами. Как будто от конструкций, вроде контртеррористическая операция, суть событий меняется.