Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов. О культуре на два голоса.
Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Великолепие царей – выставка в Монте-Карло: Сергей Дедюлин,
Неаполитанский математик, внук анархиста Бакунина – эссе Михаила Талалая,
Памяти Саймона Карлинского – Борис Парамонов,
Переслушивая Свободу: Землянин на Луне. Размышления Виктора Франка о космосе и политике
И новые музыкальные записи. Чем Вы нас сегодня удивите, Андрей?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, каждый раз, когда вы говорите “новые музыкальные записи”, я сжимаюсь, потому что многие из этих записей отнюдь не новы. Они, может быть, новые для большинства слушателей, потому что, поди их найди где-нибудь, но, тем не менее, это не сегодняшние записи. Вот так и сегодня мы будем слушать записи трио Николая Громина. Этот компакт-диск вышел более 10 лет назад.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о самых поразительных культурных новостях последнего времени, Андрей.
Андрей Гаврилов: Ну, больше всего меня поразила история, которая пришла из Лондона. Не так давно в Вестминстерской галерее “Orel Art”, которая специализируется на русском искусстве, открылась выставка братьев Шамановых - основателей и лидеров московского радикального движения “Хамелеон”. Шамановы пообещали посетителям “путешествие из прошлого в действительность настоящего, изобличение нездорового современного бытия” и произвели настоящий фурор среди критиков, коллекционеров и просто рядовых посетителей выставки, тем более, что в Великобритании ранее ничего не знали ни о них самих, ни об их движении “Хамелеон”. В интервью они довольно мало говорили о своих произведениях, но зато один из братьев, Константин, с восторгом рассказывал о том, как он служил вместе с Романом Абрамовичем. “Роман Абрамович пил нефть, а когда закуривал, у него загорались волосы”, - цитирует пресса слова великого русского художника. И лишь через некоторое время обнаружился подлог: братья Шамановы на проверку оказались не просто местными выдумщиками, а звездами лондонского современного искусства Джейком и Диносом Чепменами. Своей акцией они хотели отреагировать на рост влияния российского капитала в мире искусства, и показать, как легко обмануть даже искушенных критиков и искусствоведов.
Иван Толстой: Интересно, Андрей, что лондонцы прикинулись россиянами, чтобы поразить воображение. Вот, как высоки наши ставки нынче!
Андрей Гаврилов: Ну, вы знаете, Има Сумак в свое время выдавала себя, как мы знаем, за перуанскую принцессу. Было бы странно, если бы два лондонских художника попытались прикинуться австралийским аборигенами.
Иван Толстой: Согласен с вами полностью. Итак, давайте продолжим о выставочной деятельности и о русском великолепии.
В Форуме Гримальди, княжеском дворце в Монте-Карло, открылась большая и помпезная выставка “Великолепие царей”, посвященная, в основном, эпохе Александра Третьего и Николая Второго. На выставке побывал Сергей Дедюлин.
Сергей Дедюлин: “Москва. Великолепие Дома Романовых” - так называется внушительная по количеству экспонатов (около шестисот с половиной), помпезная выставка, открывшаяся в Монако 11 июля. Положение и само наименование обязывают. И эта выставка, посвященная русской культуре, преподнесенной в династических романовских и златоглаво-московских цветах, расположилась в суперсовременном Зале конгрессов и экспозиций, в так называемом Форуме Гримальди, сравнительно недавно сооруженном на отмытом от моря узком мыске, расширившем испокон века сверхъестественно узкую прибрежную набережную в столице Монако, в тех изящных городских кварталах, что носят название Монте-Карло.
Обычно целый год в Форуме Гримальди проходят различные научные и ненаучные конференции, а летом устраивается одна большая выставка. Вот такой в этом году и стала экспозиция, посвященная московскому романовскому великолепию. Душой и мозгом этой выставки является ее куратор, известный французский историк русской культуры и участница уже многих соответствующих музейных проектов Брижитт Демонкло. Как сказала она мне в содержательной беседе с глазу на глаз, внезапное предложение организовать такую выставку ей было сделано с контрольным сроком в три дня, и уже в указанный срок она представила законченный проект, посвященный показу русской культуры второй половины 19-начала 20-го веков с особым акцентом на московских реалиях и сведенных, преимущественно, под Шапку Мономаха или, точнее, как бы под скипетр двух последних царей - Александра Третьего и Николая Второго. Причем хорошо сложившиеся личные и профессиональные контакты Брижитт Демонкло именно с московским Историческим музеем, дали возможность получить для экспозиции сравнительно малоизвестные, хотя, честно говоря, и относящиеся ко второму ряду по всем статьям экспонаты из богатых запасников как раз этого музея. В какой-то степени в выставке принимала участие и московская Третьяковская галерея, а также малодоступные и малоизвестные, даже для российских знатоков музейных фондов, некоторые элементы из Царскосельских музеев-дворцов под Санкт-Петербургом.
Несколько лет тому назад в этом же самом Форуме Гримальди, и та же самая Брижитт Демонкло устроила огромную замечательную выставку, очень современно организованную, посвященную Санкт-Петербургу, а именно его петровскому и екатерининскому периоду. То есть, до начала 19-го столетия. Сейчас как бы подзаголовок этой выставки “Золотой век русской культуры”. Тут имеет место некоторый анахронизм, Золотым веком все-таки называется начало 19-го столетия, а эта экспозиция посвящена живописи, архитектуре, прикладному искусству, различным церковным проявлениям и интимной царской жизни именно конца 19-начала 20-го веков. Выставка очень противоречива. С одной стороны, представлено очень много замечательных экспонатов прикладного искусства - посуда, костюмы, различные иконы, изображения царей гораздо более широкого исторического периода, чем конец 19-го столетия, но все это имеет довольно дискуссионное качество, скажем так. Вообще, выставка открывается портретом-фотомонтажом, напоминающем о стиле Глазунова, но исполненным местным французским художником, портретом Александра Третьего как бы во время его коронации. Завершается большим, замечательным, очень оригинально организованным залом, в основном составленном из фотографий и предметов личного быта, личного использования последней царской семьи - Николая Второго и его детей. То есть, выставка как бы сводит всю русскую культуру, которую решили сейчас предложить глазам монакских посетителей, к тому, что эта культура как бы исходила именно из монархического семейства. Более того, присутствует отдельный зал с представлением живописи передвижников и других художников-реалистов конца 19-20-го столетий.
К сожалению, некоторые замечательные работы из этой галереи не представлены в каталоге. И, наконец, совершенно неожиданный для серьезного знатока и любителя культуры элемент - это финал выставки. После такого монархического и позолоченного ряда нескольких залов, мы попадаем в одно из самых традиционно-музейных больших пространств, которое целиком отведено русскому авангарду, причем большая часть этих работ - из коллекции богатых московских меценатов Владимира и Екатерины Семенихиных, хотя присутствуют и некоторые бесспорно замечательные вещи из той же самой Третьяковской галереи.
Но принципиально выставка организована совсем иначе, чем петербургская. Речь идет о вкусе. Будем здесь довольно лаконичны. Очень многое в правлении двух последних русских императоров - Александра Третьего и Николая Второго - как раз имело отношение к тому, что мы называем в обычных бытовых разговорах откровенной безвкусицей. Разумеется, Александр Третий придавал большое значение искусству, в частности, очень высоко ценил творчество Петра Ильича Чайковского, и чисто физически и материально его поддержал, обогатив нас всех, жителей земли, любителей музыки. Да, кончено, Николай Второй также чисто из своего собственного кармана несколько лет поддерживал такое замечательное творение новой русской культуры, как журнал Александра Бенуа и Сергея Дягилева “Мир искусства”. Но, к сожалению, сказать, что у них был большой вкус или, что у них было понимание современного искусства, не может никакой серьезный историк культуры, будь то русский исследователь или иностранный. Позолоченная клетка княжества Монако в соединении с позолоченными или даже золотыми изделиями из Московского Кремля и Московского Исторического музея оказали несколько дурную услугу, по крайней мере тем посетителям этой выставки, которые захотят узнать лучшие достижения русской культуры рубежа веков.
Иван Толстой: Исполнилось 50 лет со дня смерти Ренато Каччопполи, известного и экстравагантного неаполитанского ученого с русскими корнями. Его таланты и причуды создали ему популярность при жизни. Его трагическую смерть сделал известной фильм “Смерть неаполитанского математика”. Рассказывает наш корреспондент в Италии историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: В мае 1959 года Неаполь был поражен трагической новостью: гордость итальянской науки, математик Ренато Каччопполи покончил жизнь самоубийством. Этот выстрел из пистолета создал множество легенд и догадок, которые воплотил на экране режиссер Марио Мортоне в известном фильме “Смерть неаполитанского математика”. В нем Неаполь и сама жизнь героя представлены как некая математическая загадка, как трудная теорема, как лабиринт, по которому с трудом передвигается математик, отчаянно пытаясь найти решение. В итоге оно найдено: самоубийство.
Фильм, вышедший в 1992 году, конечно, ввел Ренато Каччопполи в национальный пантеон. Однако неаполитанская интеллигенция мягко упрекает режиссера в излишней сосредоточенности на драматическом финале: за рамками картины остался вклад Каччопполи в научную и культурную жизнь Неаполя.
А он был велик.
Особый ореол ему создавало происхождение от вождя анархизма Михаила Бакунина. Бакунин, в своих странствиях по Европе, несколько лет провел в Неаполе, распространяя и тут, через журнал “La Situazion” свои утопические учения. В Италии осталась жить его вдова Антонина Квятковская.
Тень прославленного деда, несомненно, витала во время семейных бесед на Вилле Каччопполи в Каподимонте, элитарном пригороде Неаполя, где тон задавали неразлучные дочери анархиста – София (мать математика) и Мария.
Так как эти Бакунины являлись уже итальянскими подданными и жителями Неаполя, то я отправился в местный anagrafe, то есть Загс, где мне любезно выдали справки и о Софии, и Марии.
София Михайловна, старшая дочь “Микеле”, как было написано в загсе, Бакунина и Антонины Квятковской, родилась в Швейцарии в 1870 году. Вышла замуж за хирурга Джузеппе Каччопполи, домохозяйка, проживала на viale Calascione, № 16, где и скончалась в 1956 году в возрасте 86 лет. Ее единственный сын Ренато пережил мать на три года.
Вторая Бакунина, Мария Михайловна, родилась в Краснодаре в 1873 году от тех же родителей, Микеле Бакунина и Антонины Квятковской; университетский профессор, проживала на via Mezzacanone, № 16. Скончалась в 1960, то есть уже после самоубийства племянника Ренато Каччопполи.
В фильме математик не раз перебирает семейные архивы, размышляя о своей бакунинской крови.
В самом деле, все сходились на том, что Ренато, появившийся на свет 20 января 1904 года, унаследовал от матери Софии Бакуниной нечто беспокойно-славянское: он с детства фрондировал и азартно пускался в непрерывные споры. С возрастом его оппозиционность усиливалась, и это более чем понятно – годы молодости и ранней зрелости Каччопполи пришлись на режим Муссолини.
Неаполитанский литератор Антонио Наполитано, знавший Каччопполи, поведал мне несколько эпизодов, дающих понять его своеобразную манеру сопротивления удушливой диктатуре.
Так, например, когда фашистский министр культуры громогласно объявил, что итальянскому мужчине «не подобает прогуливаться с собачкой», математик вышел в город, прогуливая на поводке... петуха.
А в один майский вечер 1938 года, когда Неаполь “удостоился” государственного визита Гитлера в сопровождении Муссолини, в пивной “Löwenbrau” на пьяцце дель Муничипио Ренато Каччополи и его невеста Сара Манкузо в ответ на гимны “чернорубашечников” спели “Марсельезу”, особенно напирая на слово “liberté”. Затем математик, усевшийся за рояль, прочитал перед остолбеневшей публикой небольшую речь о смысле этой музыки и стихов. В результате его посадили в тюрьму, откуда выпустили лишь после вмешательства сестер Бакуниных. Однако компромисс, на который пошла София Михайловна, оказался для него тяжелее собственно заключения: она письменно утверждала, что сын стал жертвой припадка безумия и просила перевести его в психиатрическую больницу, что и было сделано. Заявление Бакуниной стало причиной глубокой душевной травмы, залечить которую Каччополи так и не смог, как и не смог простить этот поступок горячо обожаемой матери.
После падения фашизма Ренато с успехом продолжил научную карьеру в неаполитанском университете. Он работал в области математического анализа, преподавая студентам с увлечением и серьезностью, которую многие принимали за излишнюю строгость. Его вкладу в математику, отмеченному избранием в члены-корреспонденты Национальной академии «Линчеи», посвящены многие специальные статьи. Существует, к примеру, теорема, которая носит название теорема Каччопполи-Банаха: она является одним из ключевых инструментов матанализа. Однако Каччопполи удалось сделать большее - он сумел увязать в своей деятельности науки точные и гуманитарные.
Свидетелем подобной связи стал и литератор Антонио Наполитано, деятельный член Неаполитанского киноклуба, одним из его основателей которого был и Ренато. После просмотра фильмов, обычно в кинотеатре “Alhambra”, Каччопполи устраивал знаменитые дискуссии, где затрагивались все области культуры – поэзия, музыка, живопись. Незабываемым для всех стал показ немого фильма Дрейера “Страсти Жанны д’Арк”, после которого математик-эрудит вызвался исполнить на рояле его звуковое толкование, с привлечением композиций Баха. Вообще, садясь за рояль и исполняя любимую музыку (Лист, Дебюсси, Вагнер), он как-то спасительно преображался: в нотах Ренато находил те решения, которые ему не могли подарить алгебраические уравнения.
Каччопполи, конечно, принадлежал к левой интеллигенции и поддерживал компартию, не будучи, впрочем, ее членом. Один характерный эпизод произошел в Бари на съезде так называемых “партизанов ради мира”, пацифистского многопартийного движения антинатовского толка. Ему предложили выступить с речью, и он ее бодро начал, ругая НАТО, но вдруг, заметив на сцене открытый “Steinway”, решил выразить понятие мира райскими нотами “Пасторальной симфонии” Бетховена. После первого изумления, публика стала проникаться гениальной гармонией. Номенклатура компартии, однако, посчитала, что ей “нужны эффективные ораторы, а не изысканные эстеты”.
Другой раз математик шокировал аппаратчиков тем, что в присутствии посла СССР громко заговорил о “дураке Жданове, решившем цензурировать каждую советскую книгу”. Не раз он употреблял выражения “коммунистическая Церковь” и “догматы коммунизма”.
Однако самый серьезный удар по его левым убеждениям нанесли венгерские события 1956 года. Тот год вообще стал фатальным для математика: умерла мать, пошатнулся брак с горячо любимой Сарой Манкузо.
Парабола жизни клонилась к драматическому концу, ускоренному все растущим употреблением алкоголя. Именно эту смерть, наступившую 50 лет назад, обессмертил в своем фильме режиссер Марио Мортоне.
Иван Толстой: Скончался известный американский славист Саймон (Семен Аркадьевич) Карлинский, бывший в свое время заведующим русской кафедрой в Колумбийском университете, автор вызвавших широкий резонанс книг о Цветаевой и Гоголе. Побеседовать о нем я пригласил нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: То, что Саймон Карлинский был русского происхождения, отрицать не приходится, но он говорил, что и родился в России, тогда как он родился в Харбине, то есть на территории Китая, в городе, обладавшем крупным русским анклавом, создавшимся еще в дореволюционные времена, а после революции, натурально, разросшимся. В одном интервью Карлинский так и сказал: Харбин – это Россия. Это, конечно, поэтическое, скажем так, преувеличение, отчасти извинительное для человека, влюбленного в русскую литературу.
На эту любовь наложила отпечаток еще одна особенность Карлинского: он был то, что называется “опен гэй”, то есть человек, не скрывавший своей гомосексуальной ориентации во времена, когда это не было чем-то само собой разумеющимся. И Цветаеву с Гоголем он трактовал отчасти и под таким углом зрения.
Иван Толстой: Насколько мне известно, эти книги Карлинского по-русски не изданы.
Борис Парамонов: Нашумел в России Карлинский не этими своими книгами, а одной статье, напечатанной в знаменитом одиннадцатом за 1991 год номере журнала “Литературной Обозрение”. Эта статья начиналась эпиграфом, взятым из интервью Би-Би-Си Валентина Распутина, где знаменитый деревенщик говорил, что гомосексуализм – заграничная мода, которую хотят занести в Россию, а русским это никак не свойственно. И вот Карлинский дал краткую сводку этого, скажем так, русского вопроса, начав со старинных свидетельств иностранцев, отметивших необычно мягкое отношение московитов к содомскому греху, - весьма распространенному, отмечали любознательные иноземцы, даже среди простонародья. Ну а дальнейший обзор потек уже как по маслу: какому начитанному человеку не видны соответствующие склонности у Лермонтова или Есенина и у некоторых других знаменитостей, расположившихся в промежутке?
Иван Толстой: Вы, Борис Михайлович, на эту тему много и сами написали. А было в той статье Карлинского что-то новое именно для вас?
Борис Парамонов: Не то чтобы новое, но кое-какие нюансы, на которые я не обращал внимания. Например, запись из дневника Льва Толстого – о том, что женская красота воспринимается им без особого волнения, но красота мужчин всегда привлекает внимание.
Иван Толстой: Как же вы готовы квалифицировать это признание?
Борис Парамонов: Отнести к разряду несущественных в сексуальном плане. Цезарь, а равно его жена вне подозрения.
Иван Толстой: Если я ничего не путаю, одна ранняя вещь Льва Толстого – роман “Семейное счастие” - написано от лица женщины?
Борис Парамонов: Эксперимент писателя – и вещь неудавшаяся, проходная. Это совсем не то, когда Айрис Мердок пишет половину своих романов от мужского героя.
Иван Толстой: А что вы скажете о самих книгах Карлинского – о Цветаевой, о Гоголе?
Борис Парамонов: О Цветаевой не читал, но важно то, что это вообще первая книга о Цветаевой – 1966 года. И хорошо, что именно Карлинский ее написал, потому что нынешние русские цветаеведки – сонм истерических кликуш, от них ничего не услышишь, кроме охов и ахов, даже третьего цветаевского междометия “эх” не дождешься. И понятно, что Карлинский написал о бисексуальности Цветаевой. Я нашел в интернете смешной документ (оттуда и знаю об этом эпизоде) – открытое письмо внука поэта Павла Антокольского, человека с эстонской фамилией Тоом, с протестом против утверждения Карлинского, что Антокольский и Юрий Завадский были любовники и Цветаева чуть ли не протокольно об этом писала в стихах: как братья спят на одной кровати, а она их заботливо укрывает. Я, мол, - наглядное опровержение этой лжи, пишет внук Антокольского; как будто нет гомосексуалистов, способных к сношению с женщиной, с последующим зачатием. Достаточно вспомнить любимца женщин Байрона, гомосексуализм которого доказан на семистах страницах новейшей книги о нем Фионы Маккарти.
Иван Толстой: Вы, Борис Михайлович написали несколько лет назад большую статью о Марине Цветаевой – “Солдатка”, за которую, как я слышал, многие прокляли Вас до 22 колена. Я не буду спрашивать вас, повлиял ли в этой статье на вас Саймон Карлинский, потому что Цветаеву, равно как и Фрейда вы узнали еще в Советском Союзе, то есть раньше, чем Карлинского. Но ваше мнение о его гоголевской книге? Вы ведь читали ее?
Борис Парамонов: Да, она называется “Сексуальный лабиринт Николая Гоголя” - не по-русски называется, не русское словоупотребление. Русский скажет или просто Гоголь или Н.В.Гоголь. Исключение делается для двух Леонидов – Андреева и Леонова, не знаю почему. Кстати, название книги Набокова объясняется только тем, что она написана по-английски, по-русски он не написал бы “Николай Гоголь”. В общем Карлинскому кажется, что он из этого лабиринта нашел выход – репрессированный гомосексуализм Гоголя. Предлагается обратить самое пристальное внимание на неоконченный гоголевский отрывок “Ночь на вилле”. Очень забавно растолкован “Вий”: никакой не персонаж никакого фольклора, а известное слово из трех букв. Много Карлинский писал в связи с этим о “дедушке Струе” из баллады Жуковского, находил какие-то сексуальные соответствия. Не помню сейчас, было ли это у Карлинского, но следует особо отметить у Гоголя появление Вия из земли. Это то, что в психоанализе называется “проекция в материнскую утробу”. В символике Гоголя это указание на потерянность русских в России, нерожденность русского человека. Россия поглощает человека своими громадными пространствами. Отсюда амбивалентная тема дороги у Гоголя, отсюда побег его в Рим, “отечество моей души”, как он его называл. Лопатой гомосексуальные коннотации можно грести из “Тараса Бульбы”. Его бы экранизировать не Бортку, а Сокурову.
Но, в общем и целом, о книгах Карлинского можно сказать то же, что и о психоанализе как таковом: символика великих произведений искусства не нельзя истолковывать исключительно в сексуальном плане. Сам секс – ни что иное как символ для обозначения совсем иных реальностей. Книга Юнга, в которой он отошел от Фрейда, называется “Символы и трансформация либидо”. В понимании духовных творений, в том числе литературных, Юнг много важнее Фрейда, не говоря уже о Карлинском. Но покойный честно сделал свое маленькое дело. Эти темы нужно понимать, а не возмущаться, если кто-нибудь скажет, что лермонтовский Печорин – персонаж, наделенный гомосексуальной психологией.
Иван Толстой: О творчестве Саймона Карлинского мы беседовали с Борисом Парамоновым.
Исполнилось 40 лет со дня высадки на Луне астронавтов “Аполло-11”. В нашей рубрике “Переслушивая Свободу” мы предлагаем вам комментарий Виктора Франка, прозвучавший на наших волнах тогда же, в июле 1969 года.
Виктор Франк: “Земляне на Луне”. Под таким заголовком “Правда” сообщила в прошлый вторник о блестящем прилунении американских космонавтов. Я думаю, что не одного меня порадовала установка органа ЦК КПСС к достижению американцев. И особенно хорошо то, что редакция “Правды” назвала американских космонавтов “землянами”, то есть, представила их не как граждан государства, с которым у Советского Союза, выражаясь мягко, свои особые счеты, а как сограждан по планете Земля. Вряд ли меня можно будет упрекнуть в излишней язвительности, если я выражу предположение, что высадись первыми на Луне не американские, а советские космонавты, то “Правда” вряд ли назвала бы их “землянами”. Но это так, между прочим. Как бы то ни было, достижения космонавтов и того гигантского коллектива ученых, инженеров и техников, который сделал возможным блестящую операцию трех смельчаков, останется навсегда одним из величайших триумфов человеческого или, скажем, землянского разума. Все это верно. Но мне хочется все же влить небольшую ложку дегтя в ту медовую бочку технического экстаза, которая разлилась теперь по всему земному шару. Сделаю я это не в форме утверждений, а в форме вопросов, и буду счастлив, если кого-нибудь из моих слушателей эти вопросы наведут на раздумья такого же рода, которые нашли на меня в эти дни. Так вот, так ли в действительности революционно достижение Хьюстновского вычислительного и командного центра? Представляет ли оно собой принципиально новый шаг в деле освоения природы? Или же, при условии наличия электронно-вычислительных машин, успешное прилунение есть просто логическое продолжение предыдущих экскурсий в комическое пространство - и советских, и американских? Поняли ли ученые, в результате полета, что-то принципиально новое в области строения мира? Знают ли они, например, что такое электричество? Не как действует электричество, а что это такое за сила?
Есть такой старый анекдот. Физик на экзамене вытягивает билет с вопросом “Что такое электричество?”. Он мямлит что-то невразумительное, а потом с отчаянием говорит: “Извините меня, профессор, сегодня утром я еще знал, что такое электричество, а сейчас у меня это из головы выскочило”. И тогда профессор стучит своим карандашом по столу и, обращаясь ко всему залу, к профессорам и к студентам, говорит: “Господа, произошла катастрофа. Был один человек на свете который еще только сегодня утром знал, что такое электричество, и вот теперь он это забыл”. Я говорю это к тому, что мы все немного опьянели от, казалось бы, неограниченных возможностей наших компьютеров. Не забываем ли мы мудрейшее изречение отца современной физики и астрономии Ньютона: “Чем больше я изучаю природу, тем больше я напоминаю себе мальчика, который копается и собирает ракушки на берегу безбрежного и бездонного океана, и который думает, что, собрав несколько ракушек, он уразумел все тайны этого океана”? Не самое ли главное и для ученного, и для рядового человека сохранить чувство тайны безбрежности и бездонности этого океана? Все равно, как его не называть - богом ли, природой, ли непостижимым ли. Не склонны ли мы все теперь думать, что полет на Луну и прилунение открыло нам тайны этого океана? Не склонны ли мы вообще жертвовать философией в угоду физике? Разве мы хоть на одну йоту приблизились, например, к пониманию тайны смерти? И не есть ли факт смерти, ожидающий каждого из нас, одна из главных или даже самая главная тайна ньютоновского океана? Компьютеры все исчисляют, делают возможным фантастические достижения в области связи. Но могут ли они, например, установить какую-то живую связь с ушедшим от нас близким человеком? Могут ли они объяснить нам ту тайну, которая свершается в момент смерти - разрыв души с телом? Приближают ли они нас хоть на один миллиметр к объяснению факта человеческого существования. Вот загадка. Хитрый Эдип, разреши!
Я - за компьютеры, за науку, за полеты на луну. Я только боюсь одного: как бы не затмили в еще более полной степени эти технические достижения основных реальностей человеческой жизни в этом мире. Это процесс не новый. За прогресс науки мы расплачиваемся утратой какой-то жизненной мудрости. Машинный шум заглушает тот тихий голос в глубинах нашего сердца, который горит нам, например, о том, что можно и чего нельзя делать - по совести, по божески. Голос совести, голос молчаливого знания. Машины, электронно-вычислительные и другие - сооружения весьма хитрые, способные на работы, которые человеческий мозг осилить с быстротой не может. Но совести у машин нет. Машина не знает, что такое добро и что такое зло. Правда, машина сооружена человеком, а у человека совесть есть или, по меньше мере, ей полагается быть. Но во все большей степени машины из орудий, из творений человека, превращаются в его хозяев, и хозяева навязывают своим подчиненным свои собственные критерии, свои собственные изъяны. Человек, сначала увлеченный техникой, а потом ею увлекаемый, рискует забыть свои человеческие критерии и применять критерии машинные. Разве не страшно, например, что во всем свете ученые химики и биологи разрабатывают и держат наготове страшные биологические и химические виды оружия. И пусть нам не говорят, что это, мол, делает другая, вражеская сторона, а что, мол, наша сторона только готовится к самозащите. Это делают, пользуясь выражением “Правды”, “земляне”, люди, но люди уже настолько поглощенные техникой, что явно утратили свой отличительный признак – совесть. А атомные и водородные бомбы? Они еще один разительный пример заполнения человека машинами, заполнения, изменившего весь политический и моральный климат на земле. Полет трех смельчаков на Луну и работа огромного коллектива машин и людей в Хьюстоне, сделавшая возможным это единственное в своем роде достижение, пока что не предвещает ничего похожего на страшный потенциал бактериологического оружия или водородных бомб. Но у машин своя логика. Рассчитав на свой лад новые возможности, они могут навязать зависящим от них людям свои решения, свои предложения, свои планы, в которых будут все достоинства, кроме одного – человеколюбия, жалости. Я боюсь одного: как бы технологический угар, охвативший теперь весь мир благодаря высадке землян на Луне, не заглушил, в еще большей степени, чем до сих пор, человеческих голос.
В мудрейшей книге всех времен, в Библии, перечислено 10 заповедей, которые до сих пор остаются или должны оставаться обязательными моральными правилами для людей. Не по какой-то слепой приверженности к полузабытой теперь религии, а потому, что они как бы суммируют правила духовной гигиены. И вот одно из этих правил гласит: “Не сотвори себе кумира, кроме Господа Бога твоего”. То есть не поклоняйся неживым идолам, ибо у идолов совести нет. Рано или поздно поклонение ложным богам приведет к человеческим жертвам. Совесть же вкладывает в человека единый живой Бог, и если мы от него отворачиваемся и начинаем боготворить идолов, скажем, те же электронно-вычислительные машины, то добром это не кончится. Машины должны быть нашими полезными вьючными животными, но не нашими хозяевами. Будем же об этом помнить.
Иван Толстой: Земляне на Луне – комментарий Виктора Франка. Архив Радио Свобода, 27 июля 1969 года.
Андрей, а теперь наступило время для вашей персональной рубрики. Пожалуйста, расскажите поподробнее о сегодняшней музыке.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем музыку в исполнении Николая Громина. Николай Громин родился в 1937 году в Москве, он участник московских джазовых фестивалей 60-х годов, хотя гитару впервые взял в руки в возрасте 20 или даже 20 с небольшим лет. Инструмент он осваивал самостоятельно. Его успех как гитариста был стремительным, и он стал ведущим солистом среди музыкантов Московского джаз-клуба. После дебюта на Таллинском джазовом фестивале 1961 года он приобрел всесоюзную известность, а в 1962 году он уже выступал в Варшаве в составе квинтета Вадима Сакуна. Это выступление считается первым выступлением советских джазовых музыкантов на зарубежном джазовом фестивале. С того времени о Громине начинают говорить как об одном из выдающихся европейских джазовых гитаристов. Эту оценку он подтвердил на джазовом фестивале в Праге в 1965 году и в Варшаве в 1966, где выступал вместе с Георгием Гараняном. Огромный успех выпал на долю его пьесы “Коррида”, которой был даже посвящен отдельный очерк в популярном молодежном журнале “Юность”. Дон Эллис, знаменитый американский трубач и руководитель оркестра, писал: “Гитарист Николай Громин - это что-то удивительное. Будто исполнитель блюза, бравший уроки у Прокофьева”. С 1963 года особой популярностью в СССР пользовался дуэт двух гитаристов – Алексея Кузнецова и Николая Громина. В 1977 году Громин переехал на постоянное место жительства в Копенгаген. Он играл в европейском бигбенде Тэда Джонса, участвовал в западноберлинском и других джазовых фестивалях, преподавал в Датской консерватории. В 1988 году Громин и Кузнецов записали пластинку “Спустя 10 лет” потом вышел диск “Верные друзья” с записями тоже дуэта разных лет, ну и параллельно выходили компакт-диски с датскими записями Николая Громина. И вот сегодня мы слушаем пьесу “Карен” с диска “Blue in Green”, который Николай Громин записал вместе с Йеспером Лундгаардом – контрабас, и Алексом Рилем. Этот компакт-диск вышел в 1997 году в Дании.
