Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей.


Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Сегодня в программе:

Ленин, Ибсен и талибы – эссе Бориса Парамонова
Переслушивая Свободу: голос Иосифа Бродского
Книжные серии и биографика – беседа с историком Львом Мнухиным
И новые музыкальные записи. Объявите их, пожалуйста, Андрей.


Андрей Гаврилов: Сегодня записи будут новыми, наверное, просто для слушателей, поскольку мы будем слушать довольно старый диск - это первый авторский диск московского в прошлом, а ныне американского трубача Валерия Пономарева.


Иван Толстой: В Праге прошла ежегодная книжная выставка-ярмарка “Весь мир”. Главной приглашенной страной в этом году была Россия. Конечно, Пражскую ярмарку нельзя равнять ни с Франкфуртской, ни с Лондонской, ни с Дрезденской, ни с Болонской. Здесь все скромнее. Как вот бывают кинофестивали разных уровней, так и книжные ярмарки. Тем не менее, мне, например, было интересно, я поприсутствовал на нескольких круглых столах, а на одном из них был даже модератором. Встреча была посвящена Русской эмиграции в Чехословакии и современности.
Среди гостей, приехавших в этом году в Прагу, поэт Александр Кушнер, прозаики Андрей Битов и Евгений Попов и многие другие. Много красивых и интересных книг, но сравнить с морем разливанным, которые встречаешь в Москве или в Петербурге все-таки никак невозможно.
Раз уж я сказал о кинофестивалях, да еще и разных уровней, нельзя, кончено, не сказать о главном культурном событии, которое еще продолжается в эти дни - это Международный Каннский кинофестиваль. Меня заинтересовала одна из статей на каком-то интернет-сайте, которая называлась “Россия становится привлекательной для съемок”. Поскольку сайт был западный, мне показался интересным такой угол зрения, но, оказывается, что автором, безымянным, впрочем, был явно какой-то российский журналист, потому что при таком заголовке содержание статьи было как раз противоположным - оно было посвящено тому, как трудно снимать в России фильмы иностранным кинорежиссерам.
Один из организаторов Международного Каннского кинофестиваля Жоэль Шапрон считает, что иностранных партнеров привлекают в России места для съемок, однако сложности с таможенным оформлением являются большим минусом для кинематографистов.
Жоэль Шапрон, который является отборщиком Каннского фестиваля по России, сказал, что для достойной работы павильона в его рамках должно быть представлено все российское кино без исключения: как картины, которые получают поддержку государства и продаются "Совэкспортфильмом" (поразительно, что до сих пор существует это название), так и те, которые эту поддержку не получают.
Шапрон отметил, что иностранных партнеров в России привлекает, в том числе, места для съемки. "Для отбора натуры Россия сильно выделяется. Это потрясающие города, потрясающая природа, Москва, Петербург и так далее. Это очень выгодно для российского кино", - сказал Шапрон.
При этом он назвал целый ряд препятствий, которые мешают зарубежным партнерам. "Французам в тысячу раз легче снимать в Болгарии, чем в России. Все проекты сталкиваются с проблемами виз, таможни, отправки негативов обратно - это вечная проблема. Очень боятся страховые агентства (западные, разумеется). На всех этапах существуют технические препятствия, которые не так просто преодолеть. К тому же типично русские проблемы - откаты, взятки, которые также играют негативную роль". Напоминаю, все это напечатано под заголовком “Россия становится привлекательной для съемок”. Очень характерное журналистское противоречие. Андрей, простите, что я занял столько времени своим разговором о Каннском кинофестивале, в то время как из нас двоих гораздо больший любитель кино это, конечно, вы. Вам слово.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, во-первых, я с огромным интересом слушал пересказ этой статьи. Мне очень понравилась фраза, что основная проблема это визы, таможня и прочее. Хоть меня убейте, немножечко зная этот мир, кинобизнес, я уверен, что основные проблемы-то возникают как раз в ежедневном общении западных кинематографистов с нашими ежедневным бытом. То, что так деликатно было названо “откат и взятки”, на самом деле просто невыносимые попытки выдоить из западных режиссеров все, что только возможно. Мне как-то рассказывали, сколько людей безбедно живут после того, как в Питере снимался очередной фильм о Джеймсе Бонде. Сейчас у меня выскочило из головы его название, но вы, наверное, помните: там, где Пирс Броснан на танке разносит петербургские набережные. Люди до сих пор благодарны создателям фильма за те деньги, которые сеялись направо и налево, несмотря на то, что деньги там считали очень и очень внимательно. В общем, грустная, конечно, статья. Бог с ней.
Давайте поговорим немножко о празднике, о 62-м Каннском кинофестивале. Мы не можем говорить о фильмах Каннского фестиваля, практически никто - ни вы, ни я, ни наши слушатели, по крайней мере, подавляющее большинство - эти фильмы и еще не видели, и вряд ли кто-нибудь вообще их видел за пределами каннских залов. Но можно сказать, что, во-первых, сенсацией было то, что Каннский фестиваль вдруг открылся мультипликационным фильмом. Теперь все чаще говорят “анимационный фильм”, может быть, это точнее, но я по старинке назову его мультиком. Этот фильм, который называется “Вверх” и снят знаменитой ныне американской студией “Пиксар”, рассказывает историю 78-летнего человека, который, мечтая совершить путешествие в Южную Америку, привязывает к своему дому множество воздушных шариков. Может быть, в чем-то это начало показательно, поскольку Каннский фестиваль всегда славился своей приверженностью артхаусу, приверженностью авторскому кино, но в этом году уже по его репертуару видно, что это, скорее мейнстрим. В общем, никаких особых суперавангардных экспериментов на нем не заявлено, по крайней мере, в основной программе. Но то, что заявлено, конечно, заставляет нас с нетерпением ждать выхода в свет картин, которые на фестивале и будут показаны впервые, будь то премьера новой ленты Джейн Кэмпион, все, наверное, помнят ее фильм “Пианино”, будь то премьера, разумеется, самого громкого и нашумевшего, наверное, фильма последнего года, фильма Тарантино “Бесславные ублюдки”, или новой картины Ларса фон Триера, который неожиданно снял фильм ужасов. Тем не менее, все эти фильмы мы сможем обсуждать только тогда, когда сможем их посмотреть. Пока только известно, что российское кино представлено в Канне довольно слабо, в программе Особый взгляд, программа, конечно, очень интересная, очень важная, но не может сравниться с конкурсным показом. Когда фильмы Каннского фестиваля до нас с вами, Иван, дойдут, я думаю, у нас будет возможность обменяться мнением об этих лентах.

Иван Толстой: Предложение принято. “Ленин, Ибсен и талибы”, - так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Когда-то в советской системе так называемого марксистского образования очень большой упор делали на ленинскую теорию неравномерного развития капитализма, высказанную им в двух статьях – “О лозунге Соединенных Штатов Европы” и “О вооружении пролетариата”. Ничего специфически марксистского, да и теоретического в ней не было, а было простое наблюдение одного несомненного факта: мир развивался отнюдь не так, как предрекал Маркс, усматривавший в истории повсеместное, глобальное, сказали бы мы сейчас, шествие капиталистической экономики и приведение тем самым картины мира к единому знаменателю; и по теории Маркса социализм должен был прийти на смену капитализму в наиболее развитых капиталистических странах, скажем, в Англии или Германии, и вообще социализм возникнет как бы одномоментно и в мировом масштабе. Ленин был куда трезвее Маркса, строго говоря, вообще не был марксистом, хотя клялся именем Маркса. Он увидел, что мир разнообразен и не по одному шаблону скроен, что движется в разных направлениях. И тогда он сообразил, что не нужно ждать социалистической революции там-то и там-то, а можно ее сделать, или, как он сам говорил, прорвать цепь капитализма в наиболее слабом ее звене. Нужно ориентироваться на местные условия и складывающуюся в той или иной стране революционную ситуацию.
Почему это вспоминается сегодня? А потому что нынешний мир, одно время почти что кристализовавшийся в твердых формах, в неких, что ли, бинарных оппозициях, снова распался на множество миров, стал, как сейчас говорят, полицентричным. Об этом много пишут сейчас в Америке – с чувством даже некоторой ностальгии по простым и грубым временам Холодной войны. Недавно вышла книга бывшего редактора журнала “Таймс” Джошуа Купера Рэймо, названная “Век немыслимого: Почему новый мировой беспорядок постоянно удивляет нас и что мы должны делать”. Там дана блестящая формула: нынешние риски – не объект, а система; угроза идет не от отдельных объектов, она носит системный характер. То есть мир стал опасен во всех своих точках.
По этому же поводу так высказывается колумнист “Нью-Йорк Таймс” Дэвид Брукс в статье под названием “Глобализм становится вирулентным”:

Диктор: “Мы, пережившие Холодную войну, больше не сталкиваемся с единой концентрированной угрозой. Нас подстерегают децентрализованные транснациональные опасности: террористический джихад, глобальный финансовый кризис, иссякновение энергоресурсов, глобальное потепление, распространение ядерного оружия и, как мы узнали только что, возможные пандемии вроде свиного гриппа”.

Борис Парамонов: Нынешняя глобальность делает это самое, Лениным еще замеченное, неравномерное развитие мира, опасным по-настоящему, а не в потенции когда-то им усмотренной социалистической революции в отдельной стране. И перепады развития именно в силу всеобщей связанности нынешнего мира чреваты глобальными же катастрофами. Человечество одной своей частью живет в 21-м столетии, а другой, и куда большей, - в тринадцатом. Что стоят Аль-Каида с Талибаном, подкрадывающиеся к пакистанским ядерным запасам. Новейшие ядерные технологии в руках средневековых фанатиков – таких зловещих ауспиций еще не было.
Те страны и континенты, которые мы называем передовыми, тоже ведь в свое время прошли через этот цикл фанатизма, религиозной нетерпимости и суженной человеконенавистнической морали. Об этом еще в середине 19-го века сохранялась живая память в Европе. И тут нельзя не вспомнить пьесу классика европейской драматургии норвежца Генрика Ибсена – пьесу его “Бранд”.
Бранд – пастор и проповедник, охваченный религиозным рвением и ведущий свой маленький приход в некое религиозное паломничество, в ходе которого люди испытают неисчислимые бедствия и потери. У Бранда умирает ребенок, погибает мать, но он продолжает вести свой народ в некие горные выси и, в конце концов, сам погибает в снежном обвале. Конечно, это не реалистическая картина из жизни церковного прихода в Норвегии 19-го века, а символическое действо, исследующее природу религиозного сознания. Тогдашние критики пытались на основе этой пьесы говорить о каком-то особенном духовно-душевном складе скандинавских народов, о “северном небе”, распростертом над пьесами Ибсена. Это, конечно, преувеличение. Лучше всего о Бранде и его теме написал Иннокентий Анненский:

Диктор: “Не стоит искать в Бранде северного неба. Может быть, оно там и есть, но, во всяком случае, едва ли оно там интересно. (…) Бранды опускались гораздо южнее и в Женеву, и во Флоренцию, их родиной было, пожалуй, даже африканское побережье, если можно искать духовной родины аскетизма где-нибудь помимо впервые вспыхнувшей в двуруком фатальной уверенности, что он бессмертен”.

Борис Парамонов: Женева и Флоренция здесь – отнесение к Кальвину и Саванароле, к тому периоду христианской истории в Европе, когда вместе с протестантским бунтом вспыхивал и протестантский фанатизм. Африканское побережье – намек на Блаженного Августина, еще на заре христианства создавшего суровую доктрину первородного греха, передаваемого по наследству к невинным дитятям. Религиозный фанатизм порождает не идеи, даже не догмы – а формулы, подчиняющие человека иллюзии его собственной непогрешимости:

Диктор: “У Бранда не идея, у него формула: читайте и поучайтесь. “Будь цельным. Не надо половинчатости. Да или нет”. Но формула – не идея. В идее, пока она жива, то есть пока она идея, неизменно вибрирует и взрастившее ее сомнение – возражения осилены, но они не убиты. Идея слушает врага и готова даже с ним спорить. Ее триумф не где-то позади, а всегда далеко перед нею. Идея его не видит, она только предчувствует свой триумф. Наоборот, формула – саркастична и непреклонна: она требует. Сомнения и протест могут вызвать в ней лишь негодование, в лучшем случае – брезгливое сожаление. А весь блеск триумфа переживается ею бессменно, потому что он весь тут же, в золотом солнце самого знамени”.


Борис Парамонов: Для Европы, для самого Ибсена, настаивает Анненский, этот тип религиозной жизни представляет прошлое, а не живое содержание христианской веры.

Диктор: “С Брандом Ибсен пережил свой Ветхий завет. Это-то его и засыпало лавиной, этот Ветхий завет. От запрещений и требований поэт уходил к сомненью и раздумью. И Бранд умер на самой грани между задором осужденья и скорбью понимания”.

Борис Парамонов: Скорбь понимания – это отказ от формул, а скепсис – не уход от проблем, а мужество сознания. Запад достиг этой интеллектуальной и религиозной высоты – но тут он встретился с древними фанатиками, готовыми взять в руки атомную бомбу. Может быть, такой точки мирового напряжения не было во всей истории человечества. Вооружение пролетариата в сравнении с этим – ярмарочный тир на деревенской площади.


Иван Толстой: Переходим к рубрике “Переслушивая Свободу”. 24 мая - день рождения Иосифа Бродского. Мы предлагаем вашему вниманию голос поэта, читающего свои стихи. Запись взята из мемориальной программы, звучавшей на наших волнах 31 января 1996 года, через три дня после кончины поэта.


Иосиф Бродский:


Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.


Иван Толстой: В Париже, в музее д'Орсэ, проходит выставка “Забыть Родена? Европейская скульптура 1905–1914 годов”.
В начале ХХ века авторитет Огюста Родена в скульптуре был неоспорим. Возможно, именно поэтому новое поколение скульпторов с таким усердием пыталось освободиться от его влияния и начать поиски новой пластики, формы и экспрессии в этом виде искусства.
Именно этим “антироденовским экспериментам” начала ХХ века и посвящена новая выставка, открывающаяся в парижском музее д'Орсэ. На ней будут представлены работы таких скульпторов, как Аристид Майоль, Вильгельм Лембрук, создавший своего “Мыслителя”, Реймон Дюшан-Вийон, Александр Архипенко, Константин Бранкузи и других. В июне эта выставка “переедет” в Мадрид.
И другое симпатичное сообщение. Шпильки признаны врагами греческих руин. Греческое министерство культуры намерено запретить туристкам, носящим туфли на шпильках, посещать древние памятники истории и культуры: такие каблуки наносят особенно большой ущерб античным храмам и театрам. "Люди должны понять, что у памятников есть кожа, и она страдает", - пояснила в интервью Элени Корка, руководитель департамента классических древностей в министерстве культуры.
В числе других мер по охране памятников, которые должны войти в силу с января 2010 года, агентство упоминает ограничения на проведение концертов в древних театрах: посетителям запретят вносить на территорию еду и напитки, а от организаторов шоу требуют сильно ограничить уровень шума.
Между прочим, в 2006 году министерство культуры Греции запретило устраивать представления в афинском Одеоне Герода Аттика, знаменитом театре II века нашей эры. Постоянные концерты привели к "чрезмерному износу" здания. Во время ремонта рабочие вынули из под мраморных сидений 27 килограммов жевательной резинки.

Андрей, для культурных новостей, передаю микрофон вам.

Андрей Гаврилов: Я хочу сказать, что однажды я был свидетелем того, как не знаю, что - окружающая природа, культура, общество, жизнь, все, что угодно - отомстили одной даме в шпильках. Она как раз пришла к берегу моря недалеко от Эпидавроса. Вполне возможно, что она как раз и посещала в этих шпильках этот древнегреческий амфитеатр, всемирно известный Эпидавр. Так вот, в этих шпильках она дошла до самого берега моря и вступила потрясающе изящной походкой в резиновую надувную лодку, которая должна была доставить ее на борт какой-то яхты. Нет, она не утонула и лодка не ушла под воду, все-таки это не американская комедия, но она проколола своими шпильками резиновое дно этого небольшого судна. Крика и переполоха было достаточно.
А если говорить о новостях на этой неделе, то я бы хотел остановиться вот на чем. В мае в Стокгольме были названы два лауреата престижной музыкальной премии “Полар”. Эту премию иногда называют “музыкальный Нобель”, но я думаю, что это делают, потому что место объявления лауреатов - это Швеция. В общем, конечно, при всей значимости этой награды до Нобелевской премии она не дотягивает. Лауреата в этом году было два. Одного знают все очень хорошо, это британец Питер Гэбриел. Это, наверное, единственный представитель британского рока, британской рок-музыки, памятник которому в свое время был открыт в Москве. Мало кто знает, что во дворе Культурного центра “Дом”, который находится в Москве, был поставлен памятник Питеру Гэбриелу. Но для того, чтобы не делать его абсолютно бронзовым и уж совершенно каким-то каменным, его сделали специально из картона, из фольги. Он простоял несколько месяцев и благополучно растаял под дождем.
Имя второго лауреата известно в России намного меньше. Это Хосе Антонио Абреу - венесуэльский экономист, который придумал и реализовал удивительную программу, названную "Эль Система". Благодаря этой программе 750 тысяч детей из самых бедных уголков Венесуэлы смогли приобщиться к классической музыке и уйти с опасных улиц. Вообще, Венесуэла это не та страна, о которой думаешь, когда речь идет о классической музыке, но, тем не менее, силами Абреу за 34 года было создано 102 молодежных симфонических оркестра и 55 детских симфонических оркестров. Абреу начал свой проект в 1975 году, в первый день занятий (они прошли на подземной автостоянке) к нему пришло 11 детей, на следующий день их стало 25, через две недели их было 150, а через 4 года число оркестров уже исчислялось несколькими десятками. Девизом программы стали два слова - “играй и борись”. Объяснение, что бороться нужно за красоту бытия во всем его великолепии и непостижимой таинственности. Когда слышишь такой лозунг, всегда думаешь о том, что энтузиастам мало что удается в этой жизни, красивые слова не всегда приводят к красивым результатам, однако пример Хосе Антонио Абреу опровергает это утверждение. "Эль Система" не ставит своей целью вырастить максимум вундеркиндов на душу населения. Программа рассчитана на то, чтобы как можно больше детей получили доступ к музыкальному образованию. Это можно сравнить с какой-то огромной пирамидой, вершина которой, конечно, будет очень маленькой, даже если и очень высокой, но самое главное это очень широкое обоснование.
По опыту "Эль Система", например, пару лет назад запущен схожий проект в Шотландии, хотя, казалось бы, в Великобритании, в общем, нет проблем с замечательными оркестрами. По слухам, точных данных нет, нечто подобное происходит и в Китае - там 36 миллионов детей обучаются игре на фортепьяно. А всего классической музыкой занимаются по меньшей мере 50 миллионов школьников. Итак, повторяю это имя, которое нам нужно запомнить и нам нужно знать - Хосе Антонио Абреу, который в обстановке абсолютной нищеты привел к симфонической музыке тысячи венесуэльских детей.

Иван Толстой: Возвращаемся к книжной теме, с которой мы сегодня начали нашу программу. Наш гость – историк Лев Мнухин, исследователь жизни и творчества Марины Цветаевой, специалист по истории русской эмиграции. Лев Абрамович, давайте поговорим о сегодняшнем книжном репертуаре, но не вообще, эта тема необъятна, а о биографических книгах. Что в этой издательской области вам нравится, а что - нет?

Лев Мнухин: Все, кто когда-то интересовался книгами, собирал книги, выросли на сериях. Скажем БАЛ – Библиотека Античной Литературы, СЛП - “Сокровища Лирической Поэзии”, “Города и музеи мира”, и так далее. Надо сказать, что поменялась издательская практика, какие-то серии прекратили свое существование, стали появляться новые серии, и это, мне кажется, явилось ошибкой издателей, и я попробую доказать, почему. Потому что психология собирателя, психология читателя отчасти следует за серией. То есть, скажем, если вышла книжка, она тебе нужна и интересна, а потом другая - менее интересна, но она серийная, то ты думаешь: путь будет. И иногда это пользу приносит. Ты открываешь, смотришь, узнаешь автора, и так далее. Все из-за серии. Это когда-то было гениально придумано, начиная, может быть, с “Академии”, и потом “Литпамятники”, и так далее. Что получилось? Эти серии прекратили свое существование. Скажем, та же серия “Сокровища Лирической Поэзии”, которая была в художественном смысле прекрасна, были отобраны лучшие стихи, оформляли их Фаворский, Константинов, Кравченко - лучшие графики.

Иван Толстой: Не говоря уже о замечательных переводчиках.

Лев Мнухин: И достаточно было иметь, скажем, книгу «Сокровищ Лирической Поэзии», и можно было не бегать за Леопарди или за какими-то поэтами известными, достаточно было вот этого. Почему я говорю, что есть пример, который говорит о том, что серии были оборваны, прекращены или необдуманно или по каким-то причинам? Я беру простую серию “Жизнь Замечательных Людей”. Был некоторый перерыв, связанный со всеми издательскими пертурбациями, и вот теперь эта серия имеет вторую жизнь - то же самое оформление, тот же самый подход и, надо сказать, что эти книги расходятся, все время есть потребность у читателя, у посетителя магазина: а что вышло? Вот сейчас вышел Варламов о Михаиле Булгакове, вышла книжка о Хармсе, вышла книжка Быкова об Окуджаве, и я свидетель того, как люди спрашивают: а что еще, а что еще? Сзади есть список того, что выходит.
Одна из последних книг, о которой мне хотелось бы сказать, это книга об Ахматовой Светланы Алексеевны Коваленко, к сожалению, не дожившей до выхода книги. Эту книгу уже заканчивал ее муж, известный литературовед, ученый, специалист и по эмиграции Александр Николаевич Николюкин. На мой взгляд, это один из идеальных примеров этой серии, потому что книга небольшая, хорошо читается, книга, в основном, построена на Ахматовой и ее адресатах. И жизнь, и поэзия здесь, в отличие, например, от книги Быкова о Пастернаке, которая, на мой взгляд, перегружена литературоведением, и для читателя, которого интересует, в первую очередь, биография поэта, конечно, с творческим обязательно присутствием, но она не совсем соответствует этому. Это более литературоведческая, чем биографическая книга. Ведь это жизнь замечательных людей, а не жизнь и творчество, но творчество, конечно, обязательно присутствует. И вот в книге Светланы Алексеевны показаны какие-то основные черты творчества, которые неразрывны с биографией. Это не разбор стихотворений как таковых, а, скажем, это цензура, это адресаты. Я просто приведу пример с одним известным стихотворением “Мне голос был, он звал утешно”. Во многих антологиях, во многих первых ее книгах это было первой строкой стихотворения. Как цензура исключила первые две строфы, так это стихотворение и шло. И мало кто знает, что в стихотворении было еще две строфы, которые звучали так:

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее.

А дальше - “Мне голос был, он звал утешно”. И вот Ахматова, якобы, не хотела ехать в эмиграцию, и так далее. Немецких гостей ждали, это имеется в виду, по-видимому, вагон 17-го года с вождем или, как потом говорили, с деньгами немецкими. Вот обращать внимание читателя и подтягивать его до знания таких вещей, это, мне кажется, одна из задач вот таких книг популярно-научных. Как-то здесь на грани того и другого. Другая книжка, которая вышла совсем недавно, автор Федюк, про Керенского Александра Федоровича, она меня не удовлетворила, потому что вся книга посвящена его дореволюционной деятельности, и потом отъезд за границу. Заграничному периоду посвящено, может быть, десять странниц всего.


Иван Толстой: А тут-то и надо было погулять.


Лев Мнухин: Конечно. Отношение к нему, как оно менялось, от полного неприятия до какого-то все-таки приятия и возможности ему выступать, читать лекции, уж не говоря о том, что был он редактором одной из лучших эмигрантских газет “Дни”, которая была выдержана в определенной тональности, и многие писатели, публицисты и поэты сотрудничали в этой газете.

Иван Толстой: Причем то, что вы говорите, продолжалось с 22-го по 25-й год.

Лев Мнухин: И потом они еще в Берлин переехали, и там еще продолжали.

Иван Толстой: А послевоенный Керенский? Где узнать про него? Например, знает ли широкий читатель, что Керенский одно время рассматривался некоторыми западными кругами как потенциальный руководитель, предводитель русской эмиграции, как человек, которого можно было прочить в премьер министры русского правительства в изгнании, и пусть это все политическая химера и пусть это все не могло, как мы сейчас понимаем, осуществиться, но на Керенского одно время делали ставку, в начале 50-х годов. Потом, конечно, стало понятно, что это не реально, что очень мало кто его поддерживает, что, к сожалению, его имя слишком потрепано в исторических бурях и мало кто будет доверять ему, но, тем не менее, все-таки он несколько раз исторически всплывал на поверхность. Ну, где же тут на десяти страничках о нем рассказать?

Лев Мнухин: Да, действительно, ведь даже один тот факт, что в 30-е годы в Париже был анонс о том, что он выступает - воспоминания, оценка политических событий прошлого и настоящего. В один день он не уложился, был второй день, а третий день был посвящен дискуссии. Это говорит о том, что это одна из ярких черт эмигрантской жизни - это встречи, приятие, неприятие Керенского как политика, и так далее. И такого много в биографии. Этого здесь нет. Это, конечно, обидно, и я считаю, что книжка в данном смысле… Впору выпускать вторую часть. И вообще, чтобы закончить разговор про сериях, наподобие ЖЗЛ была прекрасная серия “Жизнь в искусстве”, в которой были и наши авторы, скажем, Виленкин написал о Модильяни, был Перрюшо, который писал о французских художниках.


Иван Толстой: Щепкина-Куперник о Ермоловой.


Лев Мнухин: Да, кончено, даже я беру только поэзию, вышли книжки практически обо всех крупных поэтах. Это и Цветаева Виктории Швейцер, это и Хлебников, и Мандельштам, Пастернак, Георгий Иванов - автор Крейд. Это замечательно. Всегда можно начать привыкать, учить изучать и, вообще, любить поэзию иногда с биографии. Очень часто так получается. Здесь этого нет, и мы лишены биографий художников, которые уже вошли в мировой ряд. Скажем, практически неизвестен у нас один из самых популярных и дорогих русских абстракционистов сейчас Серж Поляков, у которого мало того, что он был художник-абстракционист и его полотна ценятся безумно дорого, он еще и был прекрасный бард - гитарист, который выступал в ресторане. Или, например, Сергей Шаршун - и литератор оригинальный, и художник. Я уж не говорю про Добужинского и Ларионова. Этот ряд можно продолжать и продолжать. Вот если бы эта серия («Жизнь в искусстве») была бы, сто процентов у меня уверенности, что она была бы востребована, и она бы продолжала вообще такую серию с точки зрения даже и прибыльных дел издательства. Что не последнее.

Иван Толстой: Может быть, эту идею подхватит не “Жизнь в искусстве”, а “Жизнь Замечательных Людей” и, скажем, Добужинский или Бенуа появятся там?

Лев Мнухин: Безусловно, тем более, что в ЖЗЛ всегда присутствуют фотографии, могут быть и иллюстрации, пусть даже и черно-белые, по которым мы будем смотреть, что за художник, просто, чтобы иметь представление.

Иван Толстой: То есть, в принципе, вы уверены, что этой серии на самом деле суждено чуть ли не бессмертие, настолько она выигрышно была задумана, и как-то правильно поставлен был вопрос - жизнь замечательного человека.

Лев Мнухин: Да.


Иван Толстой: Андрей, а теперь пора перейти к вашей традиционной рубрике. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшних музыкантах и их музыке поподробнее.

Андрей Гаврилов: Как я уже говорил, сегодня мы слушали фрагменты композиции Валерия Пономарева. Это знаменитый трубач, он родился в Москве в 1943 году и как джазовый музыкант он действительно дебютировал в середине 60-х в первых московских джазовых клубах. Самая первая пластинка в его дискографии это сборник “Джаз-67”, который был в 1967 году выпущен фирмой Мелодия. В июле 1973 года Валерий Пономарев эмигрировал в США, его мечтой было играть в ансамбле великого Арта Блэйки. Эта мечта сбылась, и, как только в ансамбле освободилось место, его отдали Валерию Пономареву. Это произошло в 1977 году. Из ансамбля Арта Блэйки “Jazz Messengers” ушел трубач Билл Хардман, и Пономарев на четыре года стал полноправным членом прославленного коллектива. Он объездил практически весь мир и принял участие в записи более десяти альбомов. В 80-м году Валерия Пономарева в составе “Jazz Messengers” сменил молодой и ныне знаменитейший трубач Уинтон Марсалис, а Валерий начал сольную карьеру, которая продолжается и по сей день.
Первый сольный альбом Валерия Пономарева “Means of Identification” вышел в 1985 году, фрагменты из этого альбома мы как раз сегодня и слушаем. Собственный ансамбль он назвал “Universal Language” – “Универсальный Язык”, и с ним он регулярно выступает в ведущих джазовых клубах Нью-Йорка и гастролирует по всему миру. Летом 1990 года Пономарев впервые после 17-летнего отсутствия вернулся в Москву, где принял участие в первом Московском международном народном джазовом фестивале. Итак, композиция “15 раунд” с альбома “Means of Identification” бывшего московского, ныне американского трубача Валерия Пономарева. Ему помогают Ральф Мур - тенор-саксофон, Хидеи Такао - фортепьяно, Денис Ирвин - контрабас и Кенни Вашингтон - ударные.
“15-й раунд”, Валерий Пономарев.