Зиновий Зиник. Эмиграция как литературный приём. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 264 с.
Нет, самое интересное и самое главное в этой книге – вовсе не "подробный и увлекательный анализ литературной ситуации вне России", как обещает нам аннотация. Не такой уж он тут подробный (хотя да, увлекательный) – тем более, что задач систематического изложения и тем паче основательного анализа этой самой ситуации Зиновий Зиник не ставит себе вообще. Дело и не в – обещанных той же аннотацией - "мемуарных отчётах о личных встречах" автора "со старыми московскими друзьями на новой территории", о встречах и невстречах с разного рода знаковыми персонажами культурной жизни ХХ века: Энтони Бёрджессом, Фрэнсисом Бэконом, Салманом Рушди, семейством Набоковых (кстати, что ни персонаж – то непременно в том или ином смысле эмигрант, и это, разумеется, умышленно). Речь здесь вообще – не о литературе, а если и о ней – то по касательной. Литература тут, как и сама эмиграция – не более чем, простите за тавтологию, литературный приём. Попросту говоря, средство: к тому, чтобы разглядеть кое-что более существенное.
Речь здесь идёт, на самом деле, об особом типе судьбы - и, в конечном счёте, об особом типе человека.
"Существует ли в наши дни, – спрашивает Зиник себя или нас и в самом начале книги, и в заключительном её тексте, – эмигрантская литература? " И не даёт ответа – да, может быть, не так уж ищет его, потому что не это самое важное. Самое же важное – то, что эмиграция и эмигрантство, понятые определённым образом – вещи, которые пребудут неустранимыми, пока мир стоит. (Значит, поспешим добавить, и литература будет, поскольку она всегда – следствие экзистенциальных состояний и экзистенциальных же позиций. А эмиграция, в понимании Зиника – именно это.)
Он и сам эмигрант, по существу, не политический – хотя уехал на ту сторону железного занавеса в глухие семидесятые и с советской властью имел все положенные думающему человеку разногласия, начиная с эстетических. Он эмигрант, рискну сказать, экзистенциальный. Он уехал из потребности быть даже не свободным (в конце концов, у эмигранта – свои несвободы, да и у кого их нет?), но иностранцем. Чужим, странным. Человеком дистанции.
"Меня интригует, - признаётся Зиник, - сознание тех, кто, как и я сам, покинул Россию не столько по необходимости (политической или какой ещё) и не столько из-за недовольства самим собой или жизнью вокруг, сколько ради религиозной, в сущности, жажды нового опыта, из-за голода по иному быту и бытию." Понятно, что этот голод был "обострён тюремной и фатальной немыслимостью подобного (возможно, совершенно бесполезного) опыта внутри России". Понятно и то, что "поиск религиозного откровения вне дома, хорошо знакомый читателям и Библии, и мифов Древней Греции", "вообще, не так уж отличен от мальчишеского приключенческого зуда". И всё-таки сильное слово "религиозный" (в устах автора, похоже, скорее метафорическое, но тем не менее), повторенное дважды на протяжении одного маленького абзаца, видится мне тут прямо-таки ключевым. То есть, речь идёт о вещах настолько глубоких, что они не особенно-то и связаны с политическими обстоятельствами. Эти последние здесь тоже – не более чем инструмент. А вот "голод по иному" – это да.
Сборник статей и эссе русского британца, лондонского москвича, три с половиной десятка лет живущего за границей и пишущего по-русски – лишь по видимости представляет собой мягко-необязательную последовательность текстов, сочинённых к тому или иному случаю. Написанные и изданные в разное время – с конца семидесятых до середины нулевых, - объединяемые темой (скорее – темами, их тут много разных) эмиграции и эмигрантства, эти тексты складываются – кажется, даже немного помимо намерения автора, не озабоченного, как мы уже заметили, систематизацией, упорядочиванием и прочими тяжеловесностями – в цельное и связное повествование. И даже, я бы отважилась сказать, - в исследование.
Будучи преодолением (заданной, навязанной обстоятельствами рождения) географии, эмиграция в той же самой мере – ещё и преодоление биографии и прочих заданностей. Чаще всего, как и в случае автора, географическими средствами. Но это совсем не обязательно.
Эмигрант – не всякий, кто живёт вне страны происхождения. Ни Гоголя, ни, скажем, Тургенева, годами живавших за пределами России, и язык-то не повернётся назвать эмигрантами: а потому, что позиция не та. А вот наставники автора Александр Асаркан и Павел Улитин, в жизни, кажется, никуда из заклятого отечества не выезжавшие (однако же знавшие, соответственно, итальянскую и английскую жизнь получше иных итальянцев и англичан) - эти да, эти безусловно эмигранты. Асаркан, правда, в конце концов уехал. Но эмигрантом он стал задолго до этого.
Эмиграция, по Зинику – это любое пересечение любых границ без надежды или намерения вернуться: из своего – в чужое, из обжитого – в неизведанное. "Отказ от идеи единства с метрополией" - что бы под этой метрополией ни понималось. А это, как известно – и как не устаёт на разные лады повторять сам автор – "может происходить исключительно в уме, вне паспортного контроля". Это – опыт потерянности и ненайденности (или – неполной найденности), опыт принципиальной двойственности, неполной принадлежности, промежуточности, возведённой в полноценный и незаменимый статус. В позицию со своей особой оптикой, этикой, с особыми отношениями с пространством, временем, языком, людьми, с самим собой (...замечаете? – это же всё сплошь составляющие литературы. Её порождающие источники).
Нет, самое интересное и самое главное в этой книге – вовсе не "подробный и увлекательный анализ литературной ситуации вне России", как обещает нам аннотация. Не такой уж он тут подробный (хотя да, увлекательный) – тем более, что задач систематического изложения и тем паче основательного анализа этой самой ситуации Зиновий Зиник не ставит себе вообще. Дело и не в – обещанных той же аннотацией - "мемуарных отчётах о личных встречах" автора "со старыми московскими друзьями на новой территории", о встречах и невстречах с разного рода знаковыми персонажами культурной жизни ХХ века: Энтони Бёрджессом, Фрэнсисом Бэконом, Салманом Рушди, семейством Набоковых (кстати, что ни персонаж – то непременно в том или ином смысле эмигрант, и это, разумеется, умышленно). Речь здесь вообще – не о литературе, а если и о ней – то по касательной. Литература тут, как и сама эмиграция – не более чем, простите за тавтологию, литературный приём. Попросту говоря, средство: к тому, чтобы разглядеть кое-что более существенное.
Речь здесь идёт, на самом деле, об особом типе судьбы - и, в конечном счёте, об особом типе человека.
"Существует ли в наши дни, – спрашивает Зиник себя или нас и в самом начале книги, и в заключительном её тексте, – эмигрантская литература? " И не даёт ответа – да, может быть, не так уж ищет его, потому что не это самое важное. Самое же важное – то, что эмиграция и эмигрантство, понятые определённым образом – вещи, которые пребудут неустранимыми, пока мир стоит. (Значит, поспешим добавить, и литература будет, поскольку она всегда – следствие экзистенциальных состояний и экзистенциальных же позиций. А эмиграция, в понимании Зиника – именно это.)
Он и сам эмигрант, по существу, не политический – хотя уехал на ту сторону железного занавеса в глухие семидесятые и с советской властью имел все положенные думающему человеку разногласия, начиная с эстетических. Он эмигрант, рискну сказать, экзистенциальный. Он уехал из потребности быть даже не свободным (в конце концов, у эмигранта – свои несвободы, да и у кого их нет?), но иностранцем. Чужим, странным. Человеком дистанции.
"Меня интригует, - признаётся Зиник, - сознание тех, кто, как и я сам, покинул Россию не столько по необходимости (политической или какой ещё) и не столько из-за недовольства самим собой или жизнью вокруг, сколько ради религиозной, в сущности, жажды нового опыта, из-за голода по иному быту и бытию." Понятно, что этот голод был "обострён тюремной и фатальной немыслимостью подобного (возможно, совершенно бесполезного) опыта внутри России". Понятно и то, что "поиск религиозного откровения вне дома, хорошо знакомый читателям и Библии, и мифов Древней Греции", "вообще, не так уж отличен от мальчишеского приключенческого зуда". И всё-таки сильное слово "религиозный" (в устах автора, похоже, скорее метафорическое, но тем не менее), повторенное дважды на протяжении одного маленького абзаца, видится мне тут прямо-таки ключевым. То есть, речь идёт о вещах настолько глубоких, что они не особенно-то и связаны с политическими обстоятельствами. Эти последние здесь тоже – не более чем инструмент. А вот "голод по иному" – это да.
Сборник статей и эссе русского британца, лондонского москвича, три с половиной десятка лет живущего за границей и пишущего по-русски – лишь по видимости представляет собой мягко-необязательную последовательность текстов, сочинённых к тому или иному случаю. Написанные и изданные в разное время – с конца семидесятых до середины нулевых, - объединяемые темой (скорее – темами, их тут много разных) эмиграции и эмигрантства, эти тексты складываются – кажется, даже немного помимо намерения автора, не озабоченного, как мы уже заметили, систематизацией, упорядочиванием и прочими тяжеловесностями – в цельное и связное повествование. И даже, я бы отважилась сказать, - в исследование.
Будучи преодолением (заданной, навязанной обстоятельствами рождения) географии, эмиграция в той же самой мере – ещё и преодоление биографии и прочих заданностей. Чаще всего, как и в случае автора, географическими средствами. Но это совсем не обязательно.
Эмигрант – не всякий, кто живёт вне страны происхождения. Ни Гоголя, ни, скажем, Тургенева, годами живавших за пределами России, и язык-то не повернётся назвать эмигрантами: а потому, что позиция не та. А вот наставники автора Александр Асаркан и Павел Улитин, в жизни, кажется, никуда из заклятого отечества не выезжавшие (однако же знавшие, соответственно, итальянскую и английскую жизнь получше иных итальянцев и англичан) - эти да, эти безусловно эмигранты. Асаркан, правда, в конце концов уехал. Но эмигрантом он стал задолго до этого.
Эмиграция, по Зинику – это любое пересечение любых границ без надежды или намерения вернуться: из своего – в чужое, из обжитого – в неизведанное. "Отказ от идеи единства с метрополией" - что бы под этой метрополией ни понималось. А это, как известно – и как не устаёт на разные лады повторять сам автор – "может происходить исключительно в уме, вне паспортного контроля". Это – опыт потерянности и ненайденности (или – неполной найденности), опыт принципиальной двойственности, неполной принадлежности, промежуточности, возведённой в полноценный и незаменимый статус. В позицию со своей особой оптикой, этикой, с особыми отношениями с пространством, временем, языком, людьми, с самим собой (...замечаете? – это же всё сплошь составляющие литературы. Её порождающие источники).
