Антропософия как течение в духовной жизни XX века основывалась на изложенной Рудольфом Штейнером науке о духе, где сверхчувственное познание мира осуществлялось через самопознание человека как космического существа. Одна из первых русских последовательниц Штейнера — Анна Минцлова, — вернувшись из Германии, сумела вовлечь в антропософский круг лучшие умы того времени.
Елена Зеленина, исследовательница Серебряного века, считает, что сама атмосфера того времени располагала к увлечению и мистикой, и оккультными науками: «Было модно рассказывать друг другу о мистическом опыте, о ведениях, о вещих снах. Особенно это заметно на судьбе Вячеслава Иванова, который, лишившись своей жены, Лидии Зиновьевой-Аннибал, как раз попал под сильное влияние Минцловой, ибо нуждался в помощи. И вот как раз она здесь выступила в роли идеальной утешительницы. Утешение, естественно, носило оккультный характер. Надо сказать еще и о том, что именно она отчасти способствовала тому, что Вячеслав Иванов женился — это был скандальный брак — на своей падчерице Вере Шварсалон. Причем утверждал, что якобы сама жена являлась к нему во сне и подарила ему свою дочь в качестве жены».
— Как вы думаете, для кого была более притягательна антропософия — для мужчин или для женщин?
— Прежде всего такие вещи притягательны для женщин и для экзальтированных мужчин типа Андрея Белого. Женщины так устроены, что они более эмоционально чувствительны, меньше доверяют рациональному, слушают голос сердца. Поэтому, наверное, теософия, антропософия близка многим женщинам.
Тут, конечно, нужно вернуться к фигуре Минцловой, ибо она сумела повлиять на весьма одаренных, самостоятельно мыслящих людей, людей высочайшей культуры, сумела обаять их учением Штейнера. Штейнер сумел создать в Германии самостоятельное направление теософии, ибо теософия, которая пришла в Европу еще в XIXвеке, делилась на ряд направлений. И вот германское направление, связанное с именем Штейнера, было наиболее самостоятельным и получило свое название как антропософия. Многие считают, что антропософия — это поворот теософии к человеку. На самом деле, конечно, антропософия — все-таки продолжение теософии, и там роль человека была с точки зрения философии столь же незначительна, как и в теософии, основоположницей которой является Елена Блаватская.
Штейнер и внешне обладал очень яркой внешностью. Но он был многолик. Бердяев говорит, что он часто менялся, и то он представал в роли мага, который управляет мировыми стихиями, то он представал в образе католического проповедника. При этом он обладал великолепным ораторским талантом. Характерная особенность лекций Штейнера была такова: он понижал голос, манипулировал как-то руками, какие-то жесты, какие-то пассы. Видимо, все это в совокупности с предметом обожания этой аудитории создавало особую ауру на этих лекциях. Мало того, Бердяев отмечает, что когда Минцлова и Белый говорили о Штейнере, у них менялось выражение лица, они говорили как о живом Боге. Для Бердяева, для Минцловой, для людей того времени, для представителей Ренессанса все это было естественно принятым.
Бердяев тоже был не чужд видений. И вот однажды у него было ведение, связанное с Минцловой. В минуту послеобеденного отдыха он лежит в маленькой комнате, в углу горит лампадка перед иконой. И вдруг неожиданно, без всякого повода и без всяких предварительных мыслей о Минцловой, вдруг он видит под иконой лицо Минцловой, причем ее глаза навыкате были просто ужасны, и вообще все лицо носило такой демонический характер. И после этого он задумался о том, не является ли миссия Минцловой чем-то таким сродни демоническому. Тем не менее, Минцлова не оставляла попыток привлечь Бердяева в свой кружок, ибо фигура Бердяева была очень привлекательной для них. И есть такое мнение, как будто бы Минцлова получила, выражаясь современным языком «заказ» на Андрея Белого. Почему? Потому что это был очень влиятельный человек, вокруг него крутилось огромное количество людей, для которых мнение Андрея Белого было очень авторитетным. И естественно, что во всех кругах, куда входил Андрей Белый, установилась такая антропософская атмосфера.
Анна Минцлова исчезла, как и подобает истиной антропософке, самым загадочным образом. Однажды, выйдя с приятельницей из дома, она свернула в переулок — и больше ее никто никогда не видел. Возможно потому, что учение Штейнера на русской культурной почве уже прижилось. Правда, пути в антропософию порой вели через очень личные переживания, как это было в случае с другим известным антропософом того времени — Андреем Белым.
Исследователь творчества поэта Георгий Нефедьев считает, что для русской культуры, символистской культуры, притягательность антропософии закономерна для пути определенных людей: «Борис Николаевич Бугаев — он же Андрей Белый — был потенциальной такой фигурой ренессансного типа. И первая, собственно, его любовь, естественно, платоническая, — это Маргарита Кирилловна Морозова, она выведена в его "Второй драматической симфонии" под именем Сказки. Это первый его платонический роман, который задал парадигму, на самом деле, всех других.
Нина Петровская дала новый импульс мистериально-платоническим романам Белого, потому что она пыталась низвести это высокое чувство с платонических высот на вполне земные. Но Белый ее оттолкнул. Он был оскорблен в своих высших платонических чувствах, когда он увидел, что она хочет нормальных, обычных человеческих отношений. И он сбежал от нее в Нижний Новгород, к Метнеру.
Вот эти жизненные коллизии привели к тому, что Белый начинает штудировать Канта. Естественно, это увлечение кантианством ничуть не значит, что Белый отошел от приверженности к софиологии Соловьева или каким-то заветам Ницше, которым он по-своему переосмыслил. Но здесь, действительно, происходит какой-то жизненный поворот. Когда он гостит в Шахматово у Блока, он отсылает записку с признанием в любви Любови Дмитриевне. Первоначально их роман протекал опять-таки в парадигме старых отношений, мистериально-платонических, как было с Морозовой или с Петровской, — брат, сестра… Но где-то с начала 1906 года, действительно, их отношения выходят за уже привычные для Белого, ранее апробированные рамки, и во многом в отношениях Блока с самой Любовью Дмитриевной. В первую очередь ты — Прекрасная дама, и как можно вообще жить с Прекрасной дамой? Белый решился на очень многое, максимум для него возможное, они даже решили вместе ехать в Италию. Но Любови Дмитриевне, то же самое ей и в Блоке с самого начала не нравилось, что он смотрит на нее как на какую-то философскую отвлеченность, как на фикцию. Она поняла, что не может отдаться этой страсти. А потом они просто отослали его в Германию, он уехал в Мюнхен.
Наконец, улеглись все эти перипетии с Любовью Дмитриевной, и вот он нашел вроде настоящую будущую, на первый взгляд, подругу жизни из такой среды — все-таки она Тургенева. С ней он уезжает в свое первое путешествие. Это было как бы преддверие его антропософского ученичества у Штейнера. И не будь в его жизни Анны Рудольфовны Минцловой, известной теософки, вряд ли, может быть, он поехал, по крайней мере, именно по такому маршруту. И потом настолько уже атмосфера была в том же Мусагете пропитана штейнеровским влиянием, постоянно стекались рукописные и другие списки его курсов, лекций, многие стали заниматься этим, в 1912 году они первый раз увидели Штейнера и решили связать свою судьбу с антропософией. А уже с 1913 года он стал постоянно ездить по всем городам за Штейнером, слушать его курсы.
В отличие, может быть, от других он постоянно искал учителя. У него был какой-то женский склад не ума, но души, что вполне согласуется с самим духом Серебряного, то есть Лунного века. Это был опять очередной всплеск мистериальных устремлений, уже даже не связанных с любовью, но опять-таки они оказали ему плохую услугу. Он исключительно отдался духовной гимнастике, медитациям, которые предлагал Штейнер и которые были обязанные ученики его делать и потом отчитываться. Жить постоянно на пределе каких-то своих духовных сил, заниматься этой практикой, когда времени не остается ни на что. Вообще боялись, что он погибнет как писатель, – слава богу, этого не произошло.
И он понял, что потихонечку эта практика у Штейнера отдаляет от него его жену Асю Тургеневу. Она сама, придя в цепь этих занятий, поняла, что таков истинный ее путь в антропософии, и она не должна иметь отношений со своим мужем. Он был, конечно, очень расстроен и обескуражен, когда она сказала: «Давай жить тоже как брат и сестра, и мы не будем больше как муж и жена». И здесь стали происходить непосвященным, может быть, непонятные вещи. Какие-то ужасные сны ему снились: то Штейнер ему вскрывает грудь, то снилось посвящение его в рыцари. Постоянная экзальтация. Потом на лекциях Штейнера Белый писал, что люди падали в обмороки, их уносили просто с этих лекций.
Уже позднее, когда у него был период временного резкого неприятия штейнерианства в связи как раз с уходом от него Аси Тургеневой, он как раз писал, что «какой-то не тот дух в меня вошел, какой-то буквально дьявольский дух в меня вошел». Но это опять-таки был только момент, потом он опять усердно занимается антропософией, ведет в Москве кружок антропософский. Правда, он все-таки уже отличал русскую антропософию от немецкой. Интерес к культуре мировой. «Вольфил», который он вместе с Блоком и Иваном Разумником организовал, — там были лекции, посвященные памяти Соловьева, Кампанелли. Такой изотеризм там просматривается.
Что же касается его индивидуальных занятий со своими близкими ему людьми — антропософами, в 1920-е годы, когда это было уже небезопасно, было уже известное «дело антропософов», когда арестовали Клавдию Николаевну Бугаеву, его жену вторую, урожденную Васильеву, она как бы его спасла, забрав из Берлина, где он предавался отчаянию, напивался в берлинских кафе, танцуя фокстрот. Мог десятки раз одно и то же рассказывать — драму с Любовью Дмитриевной и Блоком, она прорывалась у него в этих бессознательных состояниях. Уже он не об Асе говорил, которая его покинула, а о той, давней любви. Он был готов куда угодно уехать и с кем угодно, по крайней мере, так он говорил. Она увезла его, связала с кругом московских антропософов поближе, и он прожил остаток дней уже в России, с ней, и она действительно была ему замечательной подругой, опять-таки, может быть, в том же духовном антропософском плане. Он ее ласково называл «Глория моя». То есть он, наконец, нашел ту духовную близость, которую действительно находил, но не до конца во всех своих предыдущих влюбленностях.
