Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в Московской студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей.

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван, я рад вас приветствовать в московской студии.

Иван Толстой: Сегодня в программе:

Аукцион века в Париже: коллекция Ив Сен-Лорана и Пьера Берже в рассказе нашего корреспондента
Играй, Адель! – эссе Бориса Парамонова
Рубрика «Переслушивая Свободу»: сегодня – 1954-й год
И новые музыкальные записи. Что вы принесли нам сегодня, Андрей?

Андрей Гаврилов: Мы будем слушать первый авторский альбом Виталия Головнева. Это в прошлом московский трубач, который последние шесть или пять лет живет в Америке.

Иван Толстой: Недавно в Париже прошел аукцион Ив Сен-Лорана и Пьера Берже, который проводило отделение лондонского аукционного дома “Кристиз” и собственный аукционный дом “Пьер Берже”. Кажется, все газеты, радио и телеканалы отметили скандал вокруг двух бронзовых голов – кролика и крысы – из летнего дворца пекинского императора работы итальянского мастера-иезуита отца Джузеппе Кастильоне. Головы были выполнены в конце 18-го века. Изначально голов было 12, все они были варварски отпилены французскими и английскими солдатами во время второй Опиумной войны в 1860-м году, во время оккупации Пекина, от фонтана часов. Пять голов пропали напрочь, пять разными путями выкуплены и возвращены в Пекин, а последние две были приобретены Пьером Берже у парижского антиквара – совершенно законно. Кстати, раньше они одно время принадлежали, среди других владельцев, знаменитой Коко Шанель. Теперь, выставив их на продажу, Пьер Берже деликатно не обозначал стартовую цену – до самого последнего часа. Когда же торги начались, цена была объявлена – от 9 до 10 миллионов евро за каждую.
Накануне аукциона одна международная ассоциация, призванная охранять интересы китайского искусства в Европе, подала в суд и потребовала снять эти незаконно вывезенные с территории Китая скульптуры с продажи как подлежащие безвозмездному возвращению на родину. Парижский суд буквально за несколько минут до начала сессии аукциона отклонил этот иск. Торги начались с 9 миллионов евро и после непродолжительной борьбы завершились продажей неизвестному телефонному клиенту на цифре 14 миллионов евро – каждая скульптура. На следующий день последовали разнообразные протесты из Китая и угрозы ограничить деятельность “Кристиз” в Китае, как учреждения, недоброжелательного к судьбе китайского культурного достояния. “Кристиз” в ответ заявил, что он всегда соблюдал все законы.
В европейской печати последних дней много рассуждений на тему этого спора: эксперты говорят о том, что вообще подавляющее число восточных произведений искусства попали в Европу не слишком юридически корректным образом.
Ну, а анонимный телефонный покупатель бронзовых голов, оказавшийся известным антикварным торговцем из Китая, вскоре отказался от покупки, и его репутация как делового партнера на Западе безусловно пострадает.
О других деталях нашумевшего аукциона рассказывает наш парижский автор Сергей Дедюлин.

Сергей Дедюлин: Что только не происходило за сотню с лишним лет под огромным куполом парижского Гран Пале, что раскинул свои крылья между Елисейскими полями и мостом Александра Третьего через Сену. Салоны и ярмарки, выставки и балетные спектакли. Нет им числа. Нашлось, однако, и для этого притягательного места небывалое. В конце февраля там состоялась замечательная выставка-продажа, которую почти все писавшие о ней именовали аукционом века. Ну, если и не века, то его первого десятилетия назвать эту продажу блистательной коллекцией великого кутюрье Ив Сен-Лорана и его пожизненного друга, компаньона, делового партнера и наследника Пьера Берже, художника моды, было бы вполне справедливо.
Итак, аукцион первого десятилетия века. Каталог, в который входят 733 экспоната-лота, издан в форме шести довольно объемных альбомов и заключен в специальный картонный футляр весом в десять килограммов. Он продавался со скидкой, если ты покупаешь все вместе, за 200 евро, и, несмотря на тысячный тираж, целиком разошелся накануне начала распродажи. Предметы коллекции – живопись, графика, скульптура, миниатюры, образцы прикладного искусства, охватывающие собою временной отрезок более двух тысячелетий, были распределены по пяти отдельным разделам: импрессионизм и модернизм, картины и рисунки 19-го и более ранних веков, изделия из серебра, миниатюры и предметы роскоши, декоративное искусство ХХ века, скульптура и предметы прикладного искусства - статуэтки, камеи, вазы, блюда и тому подобное. Искусство Азии, керамика, мебель, искусство Ислама, археологические предметы.
Саму экспозицию, построенную в виде двух протяженных анфилад-лабиринтов, разместили в самом большом пространстве Гран Пале, а примыкающий к нему центральный неф был отведен под проведение самого аукциона. На нем было выделено более 900 мест для коллекционеров, около 200 мест для прессы, стояла несметная толпа, целые шпалеры сотрудников, всякой обслуги, охранников и контролеров обоего пола. За два с половиной дня - 21, 22, 23 февраля - экспозицию посетили около 30 тысяч человек, в субботу и в воскресенье она была открыта с 9 часов утра до полуночи, очередь заворачивалась вдоль трех парадных фасадов на три улицы. Некоторые зрители стояли по три-четыре часа. Организация всего этого действа стоила миллион евро.
По предварительным оценкам аукцион должен был принести 200-300 миллионов евро. Нижний предел этого прогноза был превышен уже к вечеру первого дня продаж. Всего с 23-го по 25-е февраля было шесть аукционных сессий. А конечный итог побил имеющийся до сих пор рекорд распродажи частной коллекции. Вместе с комиссионными добавками – 373,5 миллиона евро. О самой коллекции еще накануне аукциона сам владелец коллекции и один из организаторов продаж Пьер Берже объявил о том, что снимает с аукциона и передает в дар государственным музеям полотно Гойи и гобелен по рисунку Бёрн-Джонса. В дальнейшем, по ходу продаж, казенные музеи воспользовались своеобразным правом вето и отчислили в свою пользу несколько других картин и миниатюр работы Вюйара, де Кирико, миниатюрный портрет Людовика Четырнадцатого 18-го века и многое другое. Однако все эти экспонаты оставались целых три дня доступными для обозрения публики.
Коллекция, активно комплектовавшаяся двумя могущественными фигурами мира моды и мира бизнеса в течение почти полувека, хранилась в двух огромных парадных квартирах на улицах Вавилон и Бонапарт, интерьеры которых также были представлены публике на огромных стендах в фотографиях. Изначально к продаже не предлагались собранные Пьером Берже редкие книги и манускрипты. Например, автограф Флобера, специально сделанный для Виктора Гюго, портреты Ив Сен-Лорана работы Уорхола, а также богатая обстановка их общей виллы Шато Габриель в городке Довиль в Нормандии. Ей будет отведен отдельный, также трехдневный, аукцион в ноябре этого года. Туда же поступят, видимо, те немногочисленные лоты, которые не были распроданы нынешней зимой. Среди столь немногочисленных не ушедших лотов оказался намеченный на роль фаворита аукциона кубистический холст Пикассо, лот 50, не добравший немного до нижнего эстимейта. Эстимейт - ножницы от 25 до 30 миллионов евро. И он был снят с продажи. Владелец не захотел уступать ниже эстимейта и объявил, что будет рад продолжать вместе с этим музыкальным натюрмортом жить и дальше. На деле на первое место вышел лот 55. Довольно характерный натюрморт Матисса раннего периода, ушедший за 35 с лишним миллионов евро. На второе место - деревянная скульптура Бранкузи, друга Модильяни, лот 35 - 29 с лишним миллионов евро. На третье - несколько экстравагантным образом, стильно-претенциозное кресло с драконами работы Эйлин Грей из дерева и кожи. Это почти новинка для нашей эпохи, созданная в 1917-19 годах. Продано за 21 с лишним миллионов евро.
К сожалению, значительно меньшее внимание коллекционеров и их агентов привлекли многие действительно незаурядные экспонаты этой довольно смешанной коллекции. В общем, в каком-то смысле, помимо живописи, помимо античности, о ней можно сказать, что это так называемая лавка древностей, свалка всякого роскошного барахла – мебель рококо, мебель более древняя Людовика Четырнадцатого, масса безделушек, масса эмалей, и так далее. Но в живописной, повторяю, и антично-скульптурной части - шедевры, конечно, самого первого ряда.
Итак, некоторые как раз заслуживающие внимания экспонаты этой, в целом, довольно смешанной коллекции, не привлекли особенного внимания публики. В ответ на вопросы прессы Пьер Берже в начале аукциона заявил: “Никто не говорит о вкусе, мы приобретали просто то, что нам нравится”. Этим, я полагаю, этот умный бизнесмен и деятель культуры и политики все-таки попытался извиниться за разнокалиберность и некоторую безвкусицу, скажем мягко, негомогенность подбора этой коллекции.
Итак, я хотел бы обратить внимание, прежде всего, на самый первый лот - неожиданный чудесный ранний итальянский пейзаж Дега, Дега, который известен, прежде всего, балеринами и изображением лошадей. Чудесный пейзаж итальянского поля, итальянских просторов, изображенный через бойницу, как говорили, через окно в крепостной стене. Он ушел всего лишь и без всякого энтузиазма за 457 тысяч евро, а эстимейтед был от 300 до 400. Затем рисунок Тулуз-Лотрека - лот 7 - ушел за 500 тысяч евро. Эстимейт такой и был - с 300 до 500 тысяч. Затем удивительные, чудесные, неожиданные для широкой публики ранние пейзажи Мондриана, известного своими цветными квадратами. Эти оба лота - 12 и 13 - ушли за 300 с лишним и почти 400 тысяч евро.
И, наконец, хотелось бы обратить внимание на лот 46 - рисунок Модильяни, изображающий Жана Кокто, всего лишь 193 тысячи евро, репродуцированный во многих изданиях по истории искусства начала ХХ века, по истории литературы, по истории театра. Мы только не знали до сих пор, что он находился в коллекции Ив Сен-Лорана и Пьера Берже.


Иван Толстой: Сергей Дедюлин, наш парижский автор, о нашумевшей коллекции Ив Сен-Лорана и Пьера Берже. Итак, Андрей, ваши новости.


Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, после такого ошеломляющего аукциона, такого события, которым стала распродажа коллекции Ив Сен-Лорана, все остальные новости, если не являются менее важными то, по крайней мере, намного менее блестящи.

Иван Толстой: Меркнут знаки зодиака Над просторами полей.

Андрей Гаврилов: Мне безумно интересно, вот как вы относитесь к тому, что многие страны в последнее время требуют возврата своих произведений искусства, неведомыми путями оказавшихся за границей?


Иван Толстой: Со смешанными чувствами отношусь. Делю эти страны на имеющие такое право и имеющие меньше такого права, как это ни странно. Тут я все-таки подхожу качественно к этому вопросу. С одной стороны, да, конечно, отдавать нужно и, прежде всего, так я отношусь к тому добру, которое находится по-прежнему во владении России, российских властей и государственных музеев. Я считаю, что это должно быть возвращено Германии, безусловно, уже, прежде всего, потому, что в российских условиях, а не в советских, они находились многие десятилетия в безобразном виде, в безобразных условиях их хранения. Например, мною виденная собственными глазами великолепная готическая библиотека немецкая, то есть книги, отпечатанные на готике, валялись среди каких-то тряпок, сырости, по ним бегали крысы в подвале библиотеки Академии наук в Ленинграде. Книги, которые никто не стал бы читать ни в Ленинграде, ни теперь в Петербурге, ни где-нибудь еще в России. Потому что людей, читающих на готике, с гулькин нос. Между тем, это как раз то достояние, которого лишились мирные немцы в своих городах - в Любеке, в Кельне, где угодно, откуда они попадали в какие-то другие хранилища, а потом перекочевывали в эшелоны, отправлявшиеся в Россию после войны.
Или знаменитая Балдинская коллекция. Уж сколько об этом говорено, не будем учить наших слушателей. Вот тут мое отношение такое: украденное - вернуть. Да, немцы у русских тоже натаскали будь здоров, и тут очень трудно сравнивать, я не эксперт, может быть, немцы украли в России и Советском Союзе гораздо больше, чем потом солдатики нанесли назад в свои дома сюда к нам, но, тем не менее, незаконно вывезенное верните, а уж какие будут компенсации - это пусть государства договариваются между собой.
А вот когда, скажем, страны, извините, третьего мира требуют возвращения к себе тех вещей, которые украшают Британский музей или Пергамон-музеум в Берлине или другие какие-то музеи в Вашингтоне и Нью-Йорке, то, по-моему, экспертная комиссия, которая, мне кажется, должна была бы быть создана из авторитетных людей, экспертов, людей обладающих правом вынесения морального решения, посмотрит, хуже ли станет самим экспонатам от перемещения их на их родину. Мне кажется, что до сих пор недостаточны условия для их хранения в тех странах, откуда они когда-то были вывезены. Вот почему я говорю о качественном делении этих вопросов и этих проблем для меня.


Андрей Гаврилов: Иван, вы просто другими словами, но поддерживаете мою древнюю идею… Можно сказать “мою древнюю идею”?

Иван Толстой: Античную.


Андрей Гаврилов: Мою старую идею о том, что рано или поздно мир придет к созданию культурной полиции или культурной армии.

Иван Толстой: Вот это было бы правильно.

Андрей Гаврилов: Задача которой будет, я понимаю, что это все утопия, что это все фэнтези, но задача которой будет спасение каких-то культурных ценностей – начиная от статуй Будды, которые взрывают только потому, что те, кто их взрывает, придерживаются других религиозных взглядов, и кончая нашими северными церквами, которые рушатся и исчезают навсегда, только потому, что до них никому нет дела. Это не значит, что должна прийти армия с мешком денег или с мастерками, цементом и дощечками и они должны заменять реставраторов, но что-то делать, наверное, нужно. Хотя в этом есть, как я понимаю, в вашей позиции и в моей, наверное, есть определенное высокомерие. Что значит “страны третьего мира”? В конце концов, если это вещь моя, то, как хочу, так и храню. Или нет вещи мира. Это вещь очень зыбкая, тем более, что вы сказали как раз после того, как было опубликовано заявление нашей Росохранкультуры о том, что, как выяснилось (надо же, никто не знал!), вдруг неожиданно выяснилось, что деньги, которые выделялись на реставрацию церковных ценностей, там не было сказано в лоб, что был разбазарены, но, в общем, выяснилось, что реставрированы эти произведения значительно хуже, чем на это можно было бы рассчитывать.
Сразу в пандан к этому вспоминается старый спор, где же должна висеть «Троица» Рублева. Как интересно, видите, сколько Ив Сен-Лоран у нас с вами затронул проблем. Не знаю, я тоже не готов сказать, где что должно находиться, но мне кажется, будет грустно, если вы приедете в Зимбабве и увидите только зимбабвийские ценности, приедете в Германию увидите только германские картины, приедете в Англию и увидите только английские.


Иван Толстой: Вот тут совершенно с вами, Андрей, согласен: конечно же, если можно было бы сказать “Мишка, крути назад”, как в известном рассказе Аверченко, и историю вернуть на свое место, то, конечно же, главному осуждению подлежат действия тех самых белых мужчин, которые на колониальных континентах разбазаривали национальное достояние. Хотелось бы, чтобы все сохранилось на своих местах, и в этом смысле еще раз говорю, что я занимаюсь качественным разделением судеб этих ценностей (не смотрите, что этим занимаюсь я, как Господь Бог), но мне кажется, что, конечно же, любая провинция, любое место, независимо от того, представляет ли оно собой культурное сосредоточение каких-то больших сил или нет, должно сохранять и пестовать свою культуру. Просто маленький пример сейчас мне в голову пришел. Когда говорят о необходимости переноса праха Марины Цветаевой, если он будет найден в Елабуге (могила, как известно, потеряна), необходимо перенести ее прах в Москву. Так вот, я как раз за то, чтобы всегда прах оставлять на том месте, где человек умер. Прах Деникина чтобы остался в США, где умер Антон Иванович, прах Марины Цветаевой чтобы остался на своем месте. Только это плодит те культурные очаги, которые вытягивают из ужасного болота следующие поколения людей и сообщает им чувство истории, по-моему, совершенно необходимое для сохранения культуры.

Андрей Гаврилов: Я с вами согласен, тем более, что мне очень трудно, честно говоря, понять логику и мотивацию того, чтобы переносить прах. Я в принципе не понимаю, я здесь не пытаюсь сейчас лукавить, не пытаюсь шутить, я не понимаю, кому лучше от того, что прах, предположим, Шаляпина находится здесь, а не там или там, а не здесь. От того, что найдены записи Шаляпина и, наконец-то, выделены деньги на их реставрацию так, чтобы мы и следующие поколения могли наслаждаться его талантом, - да, это я понимаю, библиотека Шаляпина, музей Шаляпина – да, понимаю, все, что, угодно - оперная школа имени Шаляпина, в конце концов, школа театрально-эстрадного искусства, если ей выделят деньги только под имя Шаляпина. Но вот перенос праха, этот какой-то могильческий, кладбищенский патриотизм для меня загадочен, я, честно, не понимаю мотивацию людей, которые этим занимаются.

Иван Толстой: Мне кажется, эти люди хотят изменить судьбу этого человека, они хотят лишить его той судьбы, которая у него была, потому что его жалеют за то, что он стал изгнанником. Но это означает, что они хотят дистиллированного Шаляпина, они хотят избавить его судьбу от той драмы, которая произошла в его жизни.

Андрей Гаврилов: Может быть. Мне не приходило в голову, что это подсознательное желание как-то закамуфлировать некоторые события в жизни человека и в жизни страны.

Иван Толстой: Бабушка, жалеющая внука: ах ты, бедненький, ты ударился. Между тем, любая шишка идет на пользу, как известно, ребенку, давая ему жизненный опыт и делая его более мудрым.
Андрей, мы с вами очень много времени посвятили обсуждению аукциона Ив Сен-Лорана и тем ассоциациям, которые он вызывает, к сожалению, вы не смогли рассказать то, что приготовили нам. Вам слово.

Андрей Гаврилов: Как я уже говорил, новости, на первый взгляд, покажутся чуть-чуть более мелкими, но, тем не менее, они очень важны. Мы с вами не так давно, Иван, говорили о том, что питерские книжные магазины находятся, в общем-то, на грани закрытия или под угрозой закрытия из-за финансовой ситуации. Тем временем пришло сообщение, что сеть книжных магазинов Букбери, которая, прежде всего, известна своими магазинами в Москве, Московской области и Екатеринбурге, попросила объявить ее банкротом. Очевидно, в ближайшее время эти магазины закроются, и тринадцать магазинов, которые, может быть, и не были самым удачным образцом книжной торговли в Москве, тем не менее, заняли свою нишу, привлекли уже своих покупателей, вот они, к сожалению, судя по всему, исчезнут с московской карты.

Иван Толстой: Андрей, я думаю, что даже и не все москвичи, петербуржцы и жители других городов представляют себе, чем была характерна именно эта сеть.


Андрей Гаврилов: Она была характерна довольно свободной, демократической атмосферой, во многих из них было маленькое кафе, во многих можно было взять книгу, посидеть внутри этого кафе, поскольку для этого не нужно было выходить из торгового зала, почитать книгу, постараться не облить ее при этом кофе, если она понравилась – купить, не понравилась - поставить на место и, к тому же, там были, по крайней, мере мне всегда попадались, знающие продавцы-товароведы. Еще ни разу не было и уже, к сожалению, не будет ни одного случая, чтобы на мой вопрос я не получил ответ. Может быть, книги и не было в продаже, но я об этом узнавал через 10-15 секунд после того, как вопрос задавал. В общем, жалко. Мне всегда жалко, когда закрываются книжные магазины. Самый не имеющий своего лица магазин все равно должен существовать. Значит, в него ходят люди из ближайших домов. А уж сеть Букбери любила молодежь, я знаю, и поэтому жалко, что ее не будет. Обидно. Совершенно по-другому кризисные проблемы решила Метрополитен опера. Я с изумлением прочел сообщение о том, что ведущий оперный театр США заложил два гигантских панно работы Марка Шагала. Вот я понимаю, что под эти панно они получили деньги, напомню, что это панно размером девять на одиннадцать метров -“Триумф музыки” и “Источники музыки”, и я надеюсь, что никогда не будет того, о чем я сейчас скажу: ну, а что будет, если Метрополитен опера не сможет вернуть деньги? Их что, будут вырубать выносить из театра?

Иван Толстой: Кстати, их не надо вырубать, это же гобелены.

Андрей Гаврилов: То есть, их будут сворачивать. Я надеюсь никогда не увидеть этого, но, тем не менее, это меня поставило абсолютно в тупик. Неужели поднимется рука вынести эти гобелены из здания театра? Знаю, что поднимется, конечно.


Иван Толстой: У акул капитализма поднимется. Но, вы знаете, мне показалось, что этот пример какой-то очень поучительный. Негосударственная Метрополитен опера сама, частным образом владеет такими вот гобеленами и для того, чтобы сохранить свою репертуарную политику, для того, чтобы в нее по-прежнему ходили люди и наслаждались оперным искусством, она закладывает те материальные ценности, которые находятся в ее помещении. Ну, что же, она жертвует не спектаклями во имя Шагала, а жертвует Шагалом во имя спектаклей. По-моему, все совершенно нормально. Мне почему-то кажется, что когда дело дойдет до….


Андрей Гаврилов: …решения этого вопроса, то, что-то придумают.

Иван Толстой: Будет создана какая-то комиссия, которая будет собирать на это деньги.

Андрей Гаврилов: Какой-то фонд, да. Мне тоже понравилось то, что так принимается решение. Каждый выкручивается, как может. Кстати, вы знаете, что Малый театр с марта этого года начал программу под названием “Второй университет - второй билет”, рассчитанный на молодежь. Второй билет. Каждый студент российского вуза или среднего специального учебного заведения, покупая билет на вечерний спектакль, может предъявить свой студенческий билет и получить второй билет на спектакль в подарок. Вот это тоже выход, тоже очень интересно. То, что я целиком поддерживаю. Когда все говорят, за исключением пафосных вещей типа Золотой маски, «народ в театры перестает ходить», возможно, это решение. Я целиком за.
И последнее сообщение, немножко менее радостное. Уже знаменитая книга Орлана Файджеса, британского историка-русиста “Шептуны: Частная жизнь в сталинской России» не выходит сейчас в нашей стране. Российская издательская группа Аттикус сослалась на финансовые затруднения и отказалась издавать эту книгу, несмотря на то, что все необходимые контракты были подписаны. Я не знаю, кто прав – издательство, которое наверняка сейчас переживает, как и все издательства, трудное время, или историк, который тут же связал эту историю с обыском в штаб-квартире санкт-петербургского “Мемориала”, а именно в сотрудничестве с питерским “Мемориалом” он и написал свою книгу. Так вот, прав ли историк, который решил, что это политическое решение, но мне очень жаль, что книга, которая уже переведена на 22 языка мира и все же считается большой удачей как исследование, по крайней мере, какое-то время до нас не дойдет. Я очень надеюсь, что это чисто экономическая причина, хочу надеяться, что она чисто экономическая, и каковая она будет устранена.

Иван Толстой: Андрей, вы знаете, мне кажется, что причина, скорее всего, экономическая, мое личное мнение, потому что книги о сталинской эпохе, книги, разоблачающие ту атмосферу, которая царила в советском обществе в годы советской власти, мне кажется, не очень привлекают читателей. Тиражи этих книг, посмотрите, они весьма маленькие. Народ не хочет снова читать о том, как он плох и как все безобразно, народ хочет вытеснять это из своего сознания и развлекаться, особенно в ту пору, когда простер свои совиные крыла тот самый кризис, о котором мы сегодня с вами ни одного слова не сказали.


Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван фраза о том, что издательство не издает книгу “Шептуны”, потому что выгоднее издать «Анжелику Маркизу ангелов», почему-то это меня еще больше огорчило, чем сообщение о том, что было приятно политическое решение авторитарной властью, которая решила задавить последние ростки демократии, и так далее, что-то в том, что вы сказали, есть намного более безысходное.

Иван Толстой: Ну что ж, “Играй, Адель!” назвал свое радиоэссе, посвященное видеоискусству на грубые темы, Борис Парамонов.

Борис Парамонов: “Играй, Адель, Не знай печали. Хариты, Лель Тебя венчали И колыбель Твою качали” - такой стишок написал Пушкин еще лицеистом. Но это у нас – эпиграф, текст следует.
В Италии, в городе Турине произошел некий сандал, причиной которого стал Адель Абдессемед – французский художник алжирского происхождения. На тематической выставке “Крылья Бога” он выставил видеоклипы, запечатлевшие убийство животных, а также их бои на спортивной арене.
Выставку посетили члены местной группы борцов за права животных – и, понятное дело, устроили шум. Куратор выставки Франческо Бонами сокрушается по поводу ошибки устроителей: приглашение было послано как раз для того, чтобы ублаготворить потенциальных противников. По этому поводу господин Бонами высказал тонкие психологические наблюдения. Например:


Диктор: “Доказательство нашей откровенности и готовности к сотрудничеству было понято как знак нашей слабости и даже страха, как всегда бывает в животном мире. Защитники животных действовали в точности по этому образцу: мы проявили некоторую боязливость, и они напали на нас”.


Борис Парамонов: Этот самый Адель Абдессемед уже и в других местах нарушал спокойствие. Год назад в Сан-Франциско в тамошнем Институте Искусств показал такие ж картинки: убийство животных на скотобойнях и на одной ферме в Мексико.
Тут не один Адель. На той же туринской выставке и другие видео показывают: битву пауков и скорпионов, а также петухов и собак. Такой спорт – а это спорт, есть даже термин “бойцовые петухи” - запрещен в Италии, как и во многих миролюбивых странах. Тут возникают два вопроса: на выставке не дрались же собаки и петухи, а показывались картинки; может быть, и выставлялись эти картинки для того, чтобы выразить протест. И вторая деталь всплывает в памяти: стравлять пауков в банке было любимым отдыхом философа Спинозы. А ведь был он человек безукоризненной репутации, образчиком нравственной стойкости и душевной чистоты. Но он же сказал, что задача философа – не плакать, не сердиться, не смеяться, а понимать. А можно ли сказать с уверенностью, что все члены обществ защиты прав животных – вегетарианцы? Думаю, что нет, и проблема здесь не в том, что животных убивают, а что соответствующие технологические действия демонстрируются на выставках, именуемых художественными.
Выставка в Сан-Франциско, где указанный Адель демонстрировал скотобойню, носила название “Не верь мне!”. Может быть, циничные насельники американского западного побережья и восприняли ее с достаточной долей отстранения, но за простодушных итальянцев в Турине опасаются их более дальновидные соотечественники. Доменико Маньоне, из туринского муниципалитета, где он ведает экологическими делами, заявил:


Диктор: “Неудобно показывать такие вещи. Это может подтолкнуть людей к подражанию”.


Борис Парамонов: Организатор выставки Франческо Бонами в какой-то степени согласен с этим:


Диктор: “Дело в том, что вы никогда не знаете, какую реакцию вызовет у аудитории современное искусство. А всё, что показывает Адель, сильно действует на эмоции, в этом его прием. Он грубый”.


Борис Парамонов: Дело, по-видимому, не только в грубости как эстетическом приеме. Тут, в деятельности Аделя Абдесседема просматривается еще и некий политический намек, что называется, мэсседж. Одним из его деяний, или, как это сейчас называется, проектов, было выведение на улицы Парижа диких животных, например, змей, диких кабанов и даже льва, вместе с которым он сфотографирован на парижской улице. Такие картинки он и выставляет на выставках. Искусствовед Ирен Гальдерони, с той туринской выставки, объясняет:


Диктор: “Адель Абдессемед просто старается дать самым непосредственным образом ощущение реальной угрозы. Это игра с идеей страха – вдруг показать в нашем повседневном окружении опасных пришельцев. Им ведь совсем не место среди нас – так же, как иммигрантам”.

Борис Парамонов: Вот тут многое проясняется, и становится понятным у Аделя Абдессемеда, алжирца в Париже. Как тут не вспомнить такие, например, события, как недавний бунт мусульманских подростков в парижских пригородах, или убийство кинорежиссера, снявшего фильм о мусульманских женщинах, или взрыв в лондонском метро. Конечно, Адель Абдессемед переводит все эти реальные и потенциальные угрозы в игровой план: он показывает картинки, сам же никого не убивает и даже не поджигает автомобили. Или всё же дает некий намек? Как в свое время Маяковский: “Погодите, буржуи!” Так сказать, “Ужо тебе!” бедного Евгения. И что не по душе защитникам животных в Турине - актуальное убийство скота в мясопромышленности или потенциальная угроза: вдруг тот самый лев на парижской улице, позирующий видеокамере, сорвется с цепи?
Тут невольно вспоминается композитор Россини, автор многочисленных опер, среди которых были “Итальянка в Алжире” и “Турок в Италии”. И назывались эти оперы комическими.
Золотой девятнадцатый век!

Иван Толстой: Андрей, у вас остались еще новости?

Андрей Гаврилов: У меня остались три новости, которые меня восхитили. Я не буду о них говорить подробно, но не могу о них не упомянуть. Ливерпульский университет “Хоуп” отныне будет готовить магистров битловедов. Утвержденный курс будет именоваться “Битлз. Популярная музыка и общество”. Он рассчитан на 12 недель занятий с последующей защитой итоговой работы. Мне это понравилось тем, что я представляю себе двух убеленных сединами ученых, которые встречаются где-нибудь за чашечкой кофе или за стаканчиком кларета и начинается разговор: “Нет, уважаемый, все-таки вы неправильно понимаете произведение “Yesterday”. Сколько лет вы его слушаете, но все-таки сравнить его, например, с «Girl» или «Michelle» - я просто на вас удивляюсь”.

Иван Толстой: Хейджудоведы пойдут.

Андрей Гаврилов: И вот так было бы весело, но вдруг появились еще два сообщения, которые, как мне показалось, должны находиться рядом с этим. В Барнауле прошел финал танцевального конкурса среди алтайских милиционеров. Сотрудники ГУВД показали свое мастерство, исполнив вальс, хастл и дискофокс. “У меня никогда не было столь дисциплинированных учеников”, - сказала руководитель проекта, директор школы танцев Лариса Любивая.

Иван Толстой: Это одно слово или два?

Андрей Гаврилов: Два. Почему-то это мне напомнило книгу, которую я в советское время не купил. Я видел ее в “Книжном обозрении” и не смог нигде найти, и жалею до сих пор. Книга называлась “Русский язык для строителей”. Вот до сих пор я эту книгу найти не могу и очень об этом жалею.
И третье сообщение, которое пришло вот в эту же рубрику безымянную, с совершенно другого конца света. Власти штата Иллинойс постановили отныне снова Плутон считать планетой.

Иван Толстой: Ура!

Андрей Гаврилов: Ура! Если во всем мире Плутон будет считаться просто планетообразным образованием, то те, кто обижен за эту далекую спутницу нашего Солнца, могут поехать в Иллинойс и там, не боясь ничего и никого, заявить, что все-таки Плутон это планета. Как хорошо, что есть такой плюрализм взглядов, даже в астрономии.

Иван Толстой: Как хорошо, что у США есть разные законы и можно натурализоваться и стать иллинойцем, признающим планету Плутон.

Переслушивая Свободу. Рубрика, посвященная истории нашего радио. Сегодня мы выбрали сюжет из эфира 1954 года. В тот год, после 20-летнего перерыва, должен был состояться Второй съезд советских писателей – событие, к которому долго и шумно готовились и в Советском Союзе, и в эмиграции. Радио Освобождение (как мы тогда именовались) в течение нескольких месяцев передавало программы, связанные с предстоящим событием. Вот фрагмент из передачи Радио Освобождение 3 октября (а съезд был назначен на декабрь) 54-го года. О чем советским литераторам следует писать и о чем они, увы, не напишут.

Диктор: Диктатура любит упрекать наших писателей в том, что они, мол, неполно отражают действительность. Верно. Даже очень неполно отображают. Сейчас мы вам напомним о двух-трех событиях, которые до сих пор вовсе не отражены в нашей литературе. Продолжаем передачи, посвященные предстоящему Съезду писателей.

Диктор: “Мы прожили двадцатилетие, наполненное событиями огромного значения”, - так пишет Лев Никулин в статье, напечатанной недавно на первой странице “Литературной газеты”. Вспоминая о Первом Съезде писателей, состоявшемся 20 лет назад, Лев Никулин призывает писателей знать жизнь, чтобы уметь правдиво изображать ее в художественных произведениях. Все мы знаем, что 20-летие между Первым и Вторым Съездами писателей действительно было наполнено событиями огромной важности. Но вот значительные, например, события, происходившие в Москве в начале марта 53-го года, до сих пор нигде не описаны - ни в художественном произведении, ни даже в газетном очерке. И только сейчас за границей, в статьях, печатающихся в газете “Нью-Йорк Таймс”, открывается картина того, что происходило в Москве тотчас же после смерти Сталина. Первое сообщение о смерти Сталина было сделано по радио 6 марта в 4 часа утра. Московский корреспондент “Нью-Йорк Таймс” тотчас поехал на Центральный телеграф, на улицу Горького, и вот, что он пишет:

“Железные обручи цензуры были стянуты крепко. Телеграммы о Сталине не пропускались. Не только не принимались телеграммы, но на коммутаторе международного телеграфа все контакты были вынуты из своих гнезд. Телеграфистке было запрещено даже притрагиваться к распределительной доске. Через несколько минут прибежал заспанный механик, рванул наотмашь заднюю дверцу коммутатора и выдернул главный кабель. Так, на рассвете 6 марта 53-го года Москва была отрезана от всего мира».

Эта сцена на Центральном телеграфе, разве она не достойна литературного описания? Что думали в эти часы наследники сталинской власти, отрезавшие в тот момент Москву не только от внешнего мира, но и от своей собственной страны? Они остановили пассажирское движение, они изолировали население Москвы от страны, они превратили столицу в военный лагерь. Корреспондент “Нью-Йорк Таймс” продолжает:

“Около 6 часов утра, плавным потоком, без шума, колонны грузовиков начали занимать центр города. Они тихо шли вниз по улице Горького, они бесшумно спускались с холма Лубянки. В каждом из этих грузовиков молча сидели на скамьях 22 солдата специальных батальонов МВД. К 9 часам утра тысячи солдат были сосредоточены в центре города, опоясанном линиями грузовиков. На улице Горького появились танковые колонны.
Москва построена кольцами, улицы, точно спицы колес, пересекают кольца и ведут к центру города. Движение войск МВД накладывало как бы железные полосы одновременно и на кольца, и на все улицы, расходившиеся, как спицы колеса из центра. Не только тысячи солдат МВД были расставлены вдоль и поперек всех этих улиц, но и десятки тысяч грузовиков были пригнаны в Москву, поставлены сплошными линиями вплотную, образуя непроницаемые баррикады. Во всех ключевых пунктах эти баррикады из грузовиков с войсками были укреплены танками, стоявшими в три ряда. В этом железном ошейнике Москва оставалась с 10 или 11 часов утра 6 марта до 4 часов дня 9 марта”.

Так, - пишет корреспондент “Нью-Йорк Таймс”, - выглядела Москва в дни, последовавшие за смертью Сталина. Разве это не тема для книги? Кого или чего боялись наследники Сталина, стягивая в Москву войска МВД и не допуская пассажирские поезда до Москвы? Военного переворота, народного восстания рабочих, которые, может быть, вышли бы со своими требованиями на улицы столицы? Какая мысль преследовала тех, кто отдавал эти приказы? Мыль о том, что они окружены народом полным ненависти к режиму диктатуры. То, о чем впервые без цензуры рассказывает корреспондент “Нью-Йорк Таймс”, вот, о чем нужно было бы написать, вот, какую книгу мог бы обсуждать Съезд писателей. Вот книга, которую ждет читатель.


Иван Толстой: Фрагмент нашего эфира 3 октября 1954 года. В декабре того же года в Москве состоялся Второй съезд советских писателей, никаких идеологических прорывов не обозначивший, весьма тусклое пропагандистское мероприятие, и если есть его за что вспомнить, то, в нашем случае, за то, что в одном из выступлений секретарь Союза Алексей Сурков косвенно упомянул наше радио, сославшись на выступление пропахшего нафталином эмигранта Бориса Зайцева. А зайцевское выступление было как раз по Радио Освобождение. То есть, кто надо (скорее всего, даже не сам Сурков) нашу радиостанцию слушал и распорядился Бориса Зайцева пнуть.
Конечно, все это жалкий уровень истории, но уж какая история была – такой приходится довольствоваться.

Андрей Гаврилов: Единственное, что радует, это то, что радио слушали и те, кому не надо. Все-таки я помню, как в свое время, когда еще не было магнитиздата, но распечатки с различных голосов, будь то “Голос Америки”, “Би-Би-Си” и “Свобода” ходили по рукам. Это, конечно, не 54-й год, если они ходили и в 54-м, то я этого не помню, но то, что такое ходило по рукам позже внутри самиздата, это, конечно, факт.


Иван Толстой: Хотим обратиться к нашим радиослушателям. Если вас интересуют голоса наших ветеранов или какие-то темы из истории ХХ века, освещавшиеся в нашем эфире, пишите нам, мы постараемся отыскать в архиве Радио Свобода соответствующие передачи и вновь вернуть их в эфир. Наш адрес прозвучит в конце этой программы.
А сейчас, Андрей, время для Вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о музыкантах и о музыке, звучащей сегодня в нашем эфире.


Андрей Гаврилов: С удовольствием расскажу, только я, если можно, добавлю одну фразу к вашему призыву. А если есть кто-то из наших радиослушателей, кто в силу личных пристрастий или, страшно вымолвить, профессиональных обязанностей записывал на магнитофон передачи, в частности, Радио Свобода, дайте нам тоже знать, потому что архивы радиостанции, к сожалению, неполные и, кто знает, может, ваше письмо позволит заполнить некоторые лакуны.
А теперь о музыке. Виталий Головнев - сегодняшний наш герой. Родился в 1976 году в городе Нальчик, Кабардино-Балкария. Первым его учителем в занятиях на трубе был его дед, который играл на саксофоне и когда-то руководил первым эстрадно-джазовым оркестром Кабардино-Балкарии. В 1991 году Виталий уже студент московского Музыкального училища имени Гнесиных и, как теперь говорят, тусовка в то время объединяла таких, уже ныне известных музыкантов, как Яков Окунь, Эдуард Зизак, Иван Фармаковский, Дмитрий Севастьянов, Антон Ревнюк. Это те музыканты, которые теперь составляют славу московского или, может, даже российского джаза. После Гнесинской академии, или одновременно с обучением в Гнесинской академии, Виталий начинает работать как профессиональный музыкант, как солист оркестра Олега Лундстрема, он выступает на джазовых фестивалях и вместе с такими известными или, даже, знаменитыми музыкантами как Георгий Гаранян, Игорь Бриль, Николай Левиновский, в общем, дальше можно причислять - это практически who is who московского джаза конца 90-х годов. В 2000 году Виталий Головнев становится лауреатом всероссийского конкурса молодых джазовых исполнителей в Ростове на Дону, с 2003 года он живет и работает в Нью-Йорке, в 2006 году он записал альбом “Всем, кого это касается” - “To whom it may concern”. Только недавно этот альбом увидел свет, уже получил много восторженных рецензий и, судя по всему, эти рецензии будут множиться и дальше. Вместе с Виталием Головневым играют Джейк Саслоу – тенор-саксофон, Мики Хайама - фортепьяно, Борис Козлов - бас и Джейсон Браун - барабаны. Послушайте заглавную пьесу с этого альбома - “To whom it may concern”.

На этом мы заканчиваем программу Поверх Барьеров. Пишите нам, мы постараемся, по вашей просьбе, отыскать интересные сюжеты и голоса в нашем архиве. Наш адрес: svoboda-radio@mail.ru