Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!

Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!

Иван Толстой: Сегодня в программе:

О пользе грязи – эссе Бориса Парамонова
«Метафора мятежа» – книга Сергея Эрлиха
Новые музыкальные записи

Что мы будем слушать сегодня, Андрей?

Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать фрагменты альбома под названием «Деревенские вариации» в исполнении Московского Художественного Трио - так называется этот джазовый ансамбль - и Норвежского камерного оркестра.


Иван Толстой: А начнем с наиболее актуального – с отражения экономического кризиса в культуре. Сегодня возьмем тему изобразительного искусства. Отовсюду доносятся сообщения, что цены на арт-рынке упали, объемы продаж уменьшились в два раза, покупатели разбегаются, и так далее. Что думают об этом эксперты и какую видят перспективу? Мы позвонили в Лондон известному коллекционеру и журналисту Александру Шлепянову.


Александр Шлепянов: Пока паники я не вижу. Допустим, «Кристис» объявил, что он получил за прошлый год что-то порядка пяти миллиардов прибыли. Были прекрасные продажи уже сейчас, во время кризиса, во второй половине 2008-го года. Малевич продался на «Сотбис» за 60 миллионов долларов, Дега - за 37 миллионов, Кандинский - почти за 17 миллионов.
Дело в том, что кризис корректирует цены. Вместо эйфории, которая была в последние годы, когда люди хватали все подряд, потому что знали, что оно все равно вырастет в будущем году, пришла какая-то трезвость разумная. На первый фон выходит качество. Дело в том, что рынок последних лет был сильно ориентирован на невежд, на нуворишей, поэтому продавалось часто бог знает что. Скажем, если человек не умеет рисовать, но хочет называться художником, он заспиртует дохлую крысу или положит три мячика в пластиковые коробки, а жуликоватые торговцы и проплаченные критики будут кричать, что это гениально и новое слово в искусстве, то невежды на это покупаются и платят огромные деньги. Но сейчас, во время кризиса, происходит определенный пересмотр, люди хотят получать качество за свои выстраданные деньги. По-прежнему недооцененные в прошлом вещи растут, а вот переоцененнные падают существенно. Говорят, что рынок на современное искусство в целом потерял почти 80 процентов. Достаточно сказать, что рынок импрессионистов и Парижской школы почти ничего не потерял, какие-то там ничтожные, маленькие проценты. Те, кто собирал ушами, те потеряют, конечно, деньги, но те, кто собирал глазами, то есть разумно собирал, имел какие-то познания, те - наоборот. Кризис пройдет, эти вещи все равно будут расти в цене. И сейчас уже, кстати, растет спрос на классную старую мебель 18 - начала 19-го века, на ранний фарфор, в особенности, на мейсенский фарфор, на старые фаянсы. То есть, на какие-то вечные ценности цены будут продолжать расти медленнее, чем в прошлом году, но расти. А на всякое, извините за выражение, фуфло, цены падают, и так им и надо.

Иван Толстой: Но вот вы говорите, что сейчас, в кризис, на первый план выступает качество. Это очень красиво сказано и, вроде бы, убедительно, но совершено, простите, непонятно, как его определить, это качество. Объясните нам, дилетантам.

Александр Шлепянов: Определить это просто. Достаточно ходить в музеи, читать книжки и делать это много лет подряд, и вы будете отличать хорошую вещь от плохой. Конечно, если вчера вы торговали только, допустим, шинами, а сегодня решили заняться искусством, то вы можете попасться, вас могут убедить купить всякую дрянь. Но над этим надо работать, надо совершенствовать свое понимание, свой вкус, свой глаз, и все будет в порядке.

Иван Толстой: А вот все эти советы ваши, теоретические, очень похожие на то, что травку нужно подстригать 300 лет подряд каждый день, как опрокинуть на рынок русского искусства? С ним что произошло? Где шагреневая кожа сжалась, а где, может, и вздутия какие появились?

Александр Шлепянов: Грубо говоря, посредственные и сомнительные вещи продаются сейчас хуже, а выдающиеся вещи по-прежнему продаются очень хорошо, на них большой спрос.

Иван Толстой: Можно ли поговорить с вами немножко о футурологии? Сколько будет продолжаться это непонятное кризисное время, когда из него будет выходить рынок и благодаря чему?

Александр Шлепянов: Вот в начале 90-х годов был спад на рынке искусства. Он продолжался года два-три. Так как все процессы ускоряются в наше компьютерное время, то я думаю, что и сейчас тоже как-то разберутся с этим кризисом, максимум за год-полтора, надеюсь.

Иван Толстой: А нет ли у знаменитых аукционных домов в Лондоне каких-то своих особых приемов, каких-то ноу-хау, которые они используют в такое кризисное время, чтобы, тем не менее, и себя поддерживать на плаву, и покупателей не распугать?

Александр Шлепянов: У каждого аукциона есть свои какие-то, скажем так, приемы - выставки, работа с отдельными клиентами. Вот сегодня я получил приглашение от одного аукциона сдавать им вещи, и в этом приглашении сказано, что сейчас кризис, все ужасно, но, может быть, бабушкины картины вас спасут в этой ситуации, посмотрите, нет ли у вас чего-нибудь и тащите к нам. Вот каждый, как может, пытается выйти из этой ситуации. Но, должен вам сказать, что люди, у которых есть деньги, как раз сейчас пользуются этим кризисом и некоторым спадом цен, чтобы сделать хорошие запасы, пополнить свои коллекции или, если это дилеры, пополнить свой сток. Есть целый ряд людей, которые по-прежнему активно покупают и, даже, может быть, более активно, чем раньше, потому что они понимают, что после любого кризиса начинается взлет, и цены снова пойдут вверх. Что касается футурологии в целом, то стопроцентно пойдут цены вверх на хорошие вещи, а на остальные вещи они и не должны быть слишком высокими.

Иван Толстой: Андрей, интересно, те вопросы, которые затрагивал Александр Ильич, имеют хоть какое-нибудь жизненное отношение к вам?

Андрей Гаврилов: Отношения прямого, конечно, нет, но я с восторгом слушал профессиональный жаргон. Как только я услышал, что Малевич «продался», я вздрогнул, но, слава богу, эта первая реакция мгновенно прошла, потому что за ней последовало другое: что продались и все остальные. Когда все кругом продались, что здесь можно поделать? Замечательная вещь - профессионализмы. Каждый раз не устаю восхищаться богатством в ширину русского языка, даже если не в глубину, в данном случае. А если серьезно, я с восторгом слушал некоторое изысканное высокомерие этой речи, которое, по-моему, не имеет ни малейшего отношения к реальной жизни 99-ти процентов населения земного шара. Посмотрите, если сделать вывод из того, что говорил Александр Шлепянов, получается, что кризис выгоден консерватизму во вкусах и в коллекционировании. Никто не сомневается, что Леонардо, Рембрандт или сейчас уже импрессионисты - это верное вложение капитала. Но если перенестись даже не так далеко назад, всего лишь когда импрессионисты впервые стали появляться на рынке, то все то, что с таким негодованием отметал ваш собеседник, вполне было применимо к ним. Это было новое искусство, которое очень многими оценивалось как нечто не серьезное, не долговечное и так далее. Не знаю, как насчет заспиртованных крыс в банках или трех мячиков в пластмассовом пакете, явно эксперт имел в виду что-то конкретное, чего я просто не знаю, но, тем не менее, мне кажется, что сейчас можно посмотреть вокруг и не думать о вложении капитала, а посмотреть, нравится ли тебе та работа, которую предлагает, пусть не «Сотбис», пусть не «Кристис», а пусть даже какой-то ближайший маленький салон или галерея, и купить это. Потому что, действительно, цены на все упали, а кто знает, может быть, то, что вы купите, это и будет в будущем признано шедевром.

Иван Толстой: Ну, Андрей, у вас полемический тон и такой возразительный ракурс вашей речи. Мне, по крайней мере, так послышалось. А, собственно говоря, в чем Александр Шлепянов противоречит тому, что вы сказали? И он говорит о том, что вечные ценности, то есть красота, сейчас в цене, и вы говорите о том же. О том, что понравится в маленьком салончике на углу Пречистенки и я не знаю чего, а Александр Шлепянов, находящийся в Лондоне, говорит о том, что ему понравится на аукционе «Кристис». Я не вижу здесь никакого противоречия.

Андрей Гаврилов: Нет, нет, здесь нет никакого противоречия. Просто я хочу призвать всех не только читать книги и ходить по музеям, где нам, особенно сейчас, в эпоху кризиса, будут усиленно рекламировать вечные ценности, которые, в общем, наверное, в рекламе и не нуждаются, а последовать совету вашего собеседника - смотреть и оценивать глазами, а не думать о том, покупаете ли вы вечное или не вечное. В конце концов, все когда-то было в новинку.

Иван Толстой: Андрей, что интересного в потоке культурных новостей? Давайте, как говорил Михаил Горбачев, обменяемся.

Андрей Гаврилов: Мое внимание привлекли два сообщения. Первое это то, что, судя по всему, в ближайшее время будет ремонтирован или реставрирован Летний сад в Петербурге. Я с изумлением узнал о стоимости этого проекта – 100 миллионов евро. Я очень надеюсь, что эта чудовищная с моей, дилетантской точки зрения, сумма не отпугнет авторов проекта, не отпугнет инвесторов или меценатов, я не знаю, на чьи деньги будет реставрирован Летний сад, и все-таки его доведут до какого-то человеческого состояния. Все-таки это безобразие, что уже практически полгода, нет, даже, наверное, больше, плачевное состояние было предметом очень многих статей, очень многих выступлений, мы знаем о чудовищных прогулках вандалов по Летнему саду, которые разбивали все, что попадалось им под руку. Может быть, поэтому и необходимо было его закрыть, но для меня Питер - это не Питер без Летнего сада, и я очень надеюсь, что все-таки эти работы по восстановлению закончатся, и он будет снова открыт для публики. Вы любите Летний сад?

Иван Толстой: Я очень люблю Летний сад и пролезал в него не раз зимой, чтобы покурить на скамеечке и выпить со своими приятелями, и это нисколько не мешало мне его любить и уважать. Вот так вот в одном флаконе я соединял одно с другим. Но это такое типичное петербургское отношение к нашему петербургскому наследию.
А вот меня заинтересовало то, что потомок Сезанна шокирован планами строительства железной дороги в Провансе. Как известно, Прованс, а, конкретно, город Экс-ан-Прованс, должен быть соединен с Ниццей с помощью железной дороги. Совершенно современный и нормальный проект, но это те самые места, которые запечатлены на нескольких гениальных полотнах предка этого Филиппа Сезанна, на полотнах гениального французского художника Поля Сезанна. Но как соединить вот это сохранение старины, сохранение памяти, в данном случае памяти глаз, с необходимостью развивать инфраструктуру и помогать публике ездить из одного края Франции в другой? Интересно здесь, собственно, не то, что собираются проложить дорогу, не то, что потомок Сезанна возмущен этим, а то, что демонстрация, митинг людей, протестующих против этого строительства, уничтожения вот этой зрительной, глазной памяти, собрал пять тысяч человек. Интересно, если бы у нас через какой-нибудь Абрамцевский пруд или через какие-нибудь чеховские или грибоедовские места где-то в Хмелите кто-нибудь попробовал проложить какую-нибудь дорогу, сколько людей собрало бы это в нашей глубинке?

Андрей Гаврилов: Иван, извините, ради бога, но я приведу пример намного более близкий. Когда сносились торговые ряды на Красной площади, не далее как вот последние год-два, демонстрации были очень немногочисленны, они практически были ограничены активистами различных движений и организаций за сохранение архитектурного прошлого, архитектурного лица Москвы, и разогнаны они были, если не жестоко, то весьма и весьма жестко. Все-таки это Москва и Красная площадь, это ближе, чем грибоедовские или чеховские места. Вот вам ответ на ваш вопрос. В демонстрациях участвовало несколько десятков человек.

Иван Толстой: Это не то, чтобы ответ на вопрос, это некий даже не антитезис, потому что это пример из области другой культуры, русской культуры. А вот интересно, природа этого равнодушия россиян к подобным процессам, на ваш взгляд, в чем заключена, где ответ на этот вопрос? Почему француз собирается числом пять тысяч, а русский - числом 25 человек?

Андрей Гаврилов: Я помню, я участвовал в демонстрации в Москве, когда количество народу было столь велико, что вся эта колонна шла по Садовому кольцу и поворачивала на Новый Арбат, который тогда еще назывался Калининским проспектом. И в момент поворота я посмотрел назад, а колонна шла со стороны метро «Парк культуры», и вот сколько захватало глаз это была нескончаемая колонна людей. Там было в шеренге по 8-10 человек, так что если постараться посчитать, то это какое-то гигантское количество. Это была демонстрация перелома 90-х годов на политическую тему, если не ошибаюсь, «Руки прочь от Литвы». В данном случае это не важно, а важно то, почему так много людей вышло. Потому что каждый из участников этой демонстрации знал, что его слово будет услышано, и даже если результат воздействия будет ничтожен, все равно к слову прислушаются, оно не будет сказано зря. И вот это, мне кажется, основное. Если ты говоришь что-то, зная, что тебя услышат, пусть с тобой не согласятся, пусть ты слаб и более сильные тебя отвергнут, но более сильные тебя услышат, тогда ты выходишь на улицы. Если ты знаешь, что тебя услышат только сосед справа по колонне, сосед слева и два журналиста, в работу которых входит освещение мероприятия, и больше никто, ты на улицу не пойдешь. Вот, мне кажется, в чем дело.

Иван Толстой: То есть критерий, по-видимому, один – осознает ли себя человек гражданином своей собственной страны?

Андрей Гаврилов: Да, чувствует ли он, что он что-то может сделать. В конце концов, если вернуться в более грубую риторику начала 20-го века, ты - часть стада, ты - быдло и тварь дрожащая, или все-таки ты - человек, и ты имеешь право на то, чтобы высказать свою точку зрения.


Иван Толстой: Вам кажется, что такая большая демонстрация от «Парка культуры» до Нового Арбата возможна в ближайшее время в России?

Андрей Гаврилов: Мне кажется, что нет. Ни по какому поводу.


Иван Толстой: В Петербурге, в издательстве «Нестор-история» выпущена книга под названием «Метафора мятежа». У нее подзаголовок: «Декабристы в политической риторике путинской России». Книга, на мой взгляд, очень любопытная. Она посвящена тому, как история декабристов осмысляется и переосмысляется в сознании современного общества. Интернет позволяет не тратиться на армию социологов, он сам теперь Гэллап, сам Левада, приносящий на экран компьютера мириады высказываний и суждений общества. Книга посвящена тому, как употребляется вот эта декабристская метафора - история восстания декабристов 14 декабря 1825 года - во всевозможной политической, нравственной, исторической сиюминутной полемике самыми разными участниками этих дискуссий. Предисловие к книге написала известная журналистка Наталья Морарь. Вот я процитирую из ее предисловия.

««Метафора мятежа» Сергея Эрлиха - книга об ассоциациях в политике и рассматривать ее, скорее, следует как явление социокультурное, чем как политический манифест. Образ восстания декабристов, события в российский истории до сих пор до конца не осмысленного, а также использование этого образа в современной политической риторике и стало объектом исследования Сергея Эрлиха. «Декабрист» Михаил Ходорковский и «декабристы» нацболы, «декабристы» на Марше несогласных и «декабристы» интернетреволюции – вот герои книги, которую вы держите в своих руках. Насколько оправданы подобные сравнения? - спрашивает Наталья Морарь. При глубоком и профессиональном историческом анализе ответ, скорее, отрицательный - слишком различен социальный, политический и культурный контекст, слишком глубока пропасть, слишком различны декорации. С одной стороны, группа блестяще образованных офицеров, прошедших от сожженной Москвы до Парижа через всю Европу, дети эпохи Просвещения, которые парадным маршем вошли в эпоху романтизма, и казаки внесли во французский язык слово «бистро», а они сами вынесли из Франции глубинное ощущение того, что жить можно как-то иначе, как-то совсем не так, как жила Российская Империя. С другой же стороны, современные «революционеры», предпочитающие вести сражение не на поле Аустерлица, а в Живом Журнале, и принимающие за верх геройства несанкционированно зажженный файр на несанкционированном же властями Марше несогласных. Попытайтесь на секунду представить себе Кондратия Рылеева или Павла Пестеля, которые приходят к Валентине Матвиенко с просьбой разрешить митинг на Сенатской площади: «Заявленная численность – 2 000 человек».

Так пишет в предисловии к книге Сергея Эрлиха Наталья Морарь. Автор показывает, как по-разному используется восстание декабристов и миф об этом восстании современными публицистами, политическими деятелями, общественными фигурами. Например, совершенно отрицающий, вплоть до брезгливости отрицающий декабристское восстание Эдуард Лимонов. Сергей Эрлих пишет:

«В написанной в тюрьме книге «Другая Россия» Лимонов развернул утверждение, что при советской власти народ искусственно опускали в 19-й век. Одна из глав носит зловещее название «Трупный яд 19-го века». В ней Лимонов в очередной раз предлагает сбросить Пушкина, а заодно и декабристов, с корабля современности».

Сергей Эрлих приводит цитату из книги Лимонова.

«Утверждаю, что именно потому, что Россия потребляла Чехова, Пушкина, Толстого, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы - отсталая, терпящая поражение за поражением держава. Нет, не анормальная любовь граждан к 19-му веку привела к феномену преобладания культуры 19-го века, просто, победив в 17-м году, новая власть банально не пошла на творческую борьбу с окружающим современным миром и его культурой и эстетикой, а пошла на запрет. Все культурные, философские и политические открытия Европы и Азии прошли мимо России и остались ей неизвестны. Зато, как грибковая плесень, разросся ядовитый 19-й век. 19 век был для власти безопасен, его декабристы, - продолжает Лимонов, - перешедшие в анекдоты - Белинский, Катковы, шоколадный карлик Пушкин, дура Наталья Гончарова, апатичные резонеры «Вишневого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров, болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому и поощрялись. Ослабевающая власть Хрущева и Брежнева, - продолжает Эдуард Лимонов, - все увеличивала дозу 19-го века. Тошнотворные барышни и гусары, и Пушкин, слава богу, породили народную отдачу - издевку в форме порноанекдотов. Однако советский человек все же формировался под влиянием литературы 19-го века, сознанием на столетие дряхлее современности».

Заканчивается книга следующими соображениями автора:

«Метафора мятежа незаменима в ситуации, когда реальное поражение надо представить как символическую победу. Дело Михаила Ходорковского демонстрирует, что память о декабристах явственно резонирует с самыми чувствительными струнами интеллигентской души. Надо уточнить, что это - не пустой пиар. Символ героической жертвы - залог будущих реальных побед. Другой вопрос, сколько времени понадобится на воплощение символа в реальность. Ускорение социальных процессов позволяет надеяться, что нынешний режим продержится меньше 92-х (с 1825 по 1917) лет».

Это - Сергей Эрлих в книге «Метафора мятежа». Вы знаете, Андрей, что больше всего мне понравилось в этой книге? Это методика, которая положена в основу изучения образа или метафоры этого декабристского мятежа. Есть ведь распространенное представление об интернете, как о большой помойке. Если это и правильно, то эта та же помойка, что и общество в целом, где есть свои герои и свои злодеи, свои святые и свои предатели. Есть серьезные и вдумчивые публикации, а есть безответственная писанина. Интернет – это огромная автобусная остановка, где люди говорят о чем угодно. И что – разве мы кончаем самоубийством от того, что кто-то несет чепуху? Да, может быть, это все и помойка. Но взрослый и опытный человек умеет с этой неизбежной помойкой сосуществовать, потому что она называется – жизнью. А вы что читали в последнее время?

Андрей Гаврилов: Здесь промелькнуло одно сообщение, которое меня страшно заинтересовало. Это совершенно о другой литературе, о литературе массовой, почти попсовой. Дело в том, что, как стало известно, Дэн Браун завершил свой новый роман. Эта новость позвучала на волнах интернета как эпохальное событие, что не удивительно, учитывая что Дэн Браун за последние годы стал, по-моему, самым популярным в мире писателем или, по крайней мере, самым продаваемым. Мне интересна его новая книга. Когда я прочел его «Код да Винчи», я к нему отнесся спокойно, хотя прочел с огромным интересом. Потому что до этого, так сложилось, это чистое совпадение, я прочел замечательную книгу Майкла Бежана, Ричарда Ли и Генри Линкольна под названием «Священная кровь и священный Грааль». Книга, которая претендует, в отличие от книги Дэна Брауна, на документальность. В ней описывается та же самая история, которая положена в основу «Кода да Винчи». А именно то, что у Иисуса были потомки, и вот эти потомки переселились в свое время во Францию… Дальше читайте Дэна Брауна. Потому я Дэна Брауна читал, скорее, как иллюстрацию к этой книге, к которой можно относиться по-разному, но авторы которой собрали или попытались собрать огромное количество исторических документов, подтверждающих их теорию. Меня удивило то, что Дэн Браун попытался отречься от сходства с этой книгой, хотя, может быть, учитывая, что отрекался он во время судебного процесса, где его обвиняли в плагиате, у него просто не было другого выхода - или признавать, что его книга «Код да Винчи» это плагиат, или всячески от книги «Священная кровь и священный Грааль» пытаться дистанцироваться. Сейчас выйдет новая книга, ее рабочее название - «Ключ Соломона» или «Соломонов ключ». Посмотрим, как она будет называться на самом деле. Здесь, насколько мне известно, никакой основы для нее не было, это совершено самостоятельное произведение Дэна Брауна. Посмотрим, будет ли оно так же популярно.

Иван Толстой: О пользе грязи – так называл свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.


Борис Парамонов: Давно – можно сказать, с начала времен – было замечено, что дети любят грязь: не только шлепать по лужам и вообще измазываться грязью, но и тянуть в рот всякого рода негигиеничные предметы, вплоть до собачьих экскрементов. Всемогущая наука пролила свет и на этот парадокс, как об этом рассказывается в статье Джэйн Броди, появившейся недавно в «Нью- Йорк Таймс».
Оказывается, поглощение грязных субстанций способствует укреплению иммунной системы. Организм, лишенный этой необходимой закалки и тем более напичканный всяческими антибиотиками, как это наблюдается в передовых странах, утрачивает собственные ресурсы сопротивления различным заболеваниям. Поэтому гигиенические эксцессы не просто излишни – они вредны. Данные по этому вопросу накоплены уже достаточные для некоторых принципиальных выводов. Замечено было, например, что широкие гигиенические мероприятия, предпринятые в африканской стране Гамбии, способствовав исчезновению некоторых эпидемических заболеваний, в то же время резко усилили у гамбийских детей склонность к аллергии.
Вот что пишет об этом доктор Эллиот, иммунолог и гастроэнтеролог, профессор университета в штате Айова:

Диктор: «За грязь приходится расплачиваться. Но и чистота заставляет платить за себя. Мы не предлагаем вернуться, скажем, к началу 19-го века с его сомнительной гигиеной. Но если мы правильно понимаем, как взаимодействуют организм и окружающая его среда, то, может быть, нам удастся создать вакцину, имитирующую эффект грязи, необходимой для здоровья».

Борис Парамонов: А вот что пишет доктор Ройбиш, автор книги «Почему нужна грязь»:

Диктор: «Типичный человеческий организм содержит в себе примерно 90 триллионов микробов. Сам этот факт говорит о том, что если при этом мы остаемся статистически здоровыми, то наличие микробов следует оценить позитивно».

Борис Парамонов: Вопрос о грязи, пышнее сказать – проблема грязи – отнюдь не исчерпывается медицинскими ее аспектами. У проблемы есть и моральной, то есть уже духовное, измерение. Тут первым делом не могут не прийти на память древнехристианские святые отшельники и человеколюбивые монахи Средневековья, отличавшиеся не просто полным пренебрежением к гигиене, но и активным поиском грязи. Бороды отшельников кишели вшами, а экзальтированные святые, что зафиксировано в анналах, вылизывали языком гнойных больных. Мотивировка понятна: как говорилось в одной раскольничьей рукописи: «Человек грязь еси и гной еси». Правильной моральной позицией считалось приятие этого постулата, что провокативно, в плане юродства подчеркивало первичность и преобладание духовной стороны в дискурсе, равно как и в практике святости. Но тут мы имеем дело, конечно, с неким культурным – а если хотите, с антикультурным – изыском. Это максимальный иррациональный извод общей духовной установки. С эволюцией христианства, с Реформацией и протестантизмом начинается реакция и в этом отношении. Пуританская этика начинает активно бороться с телесной нечистотой не только в плане подавления греховных порывов плоти, но и в гигиеническом смысле. Соединенные Штаты, которые не без основания считаются страной, имеющей в духовном фундаменте протестантскую, пуританскую этику, недаром стали неким максималистским гигиеническим бастионом. Здесь значимы не только простые социальные аспекты гигиены – ибо грязный и дурно пахнущий человек неприятен в обществе, - но и проглядывает вот это достаточно старое религиозно-моральное основание.
Так думать легко и вроде бы логично. Но вот несколько лет назад появилась книга Кэтрин Ашенберг под названием «Грязь на чистом», в которой этот известный в Америке сюжет получил другое и весьма прозаическое толкование. Америка стала гигиенически чистой, вылезла из первородной, так сказать, грязи к 20-м годам 20-го столетия – как и весь цивилизованный мир: на дорогах асфальт, а не жидкая грязь, в домах электричество и газовое отопление – ни дров, ни сажи, повсеместная канализация. Казалось бы, одержана решающая гигиеническая победа и больше беспокоиться не о чем, кроме поддержания уже достигнутого положения. Действительность оказалась сложнее: именно в эти годы начинается массированная атака на потребителя со стороны фабрикантов мыла и прочих моющих средств, тогда и появляются все эти дезодоранты и шампуни. То есть, как и водится в сложной экономике высокоразвитых стран, не только спрос рождает предложение, но и предложение формирует потребности, то есть рождает спрос.
У проблемы есть еще один, не лишенный пикантности аспект – сексуальный. У Фрейда в работе «Недовольство культурой» есть одно беглое, вынесенное в сноску замечание о том, какое значение у первобытного человека имело обоняние, о сексуально стимулирующей роли некоторых запахов. Он пишет, что этот момент исчезает, как можно предположить, с переходом человека к прямохождению. А в шестидесятые годы тогдашний властитель дум фрейдо-марксист Герберт Маркузе за это замечание учителя и начал пропагандировать возвращение к некоему здоровому примитиву в сексуальной практике, то есть к культивации тех самых запашков, что так решительно отвергаются пуританско-гигиенической культурой. Эта пропаганда имела в Америке некоторый успех, причем в кругах как раз культурно продвинутых. В кинотеатре при Карнеги Холл, где в семидесятых годах показывалась исключительно кинематографическая классика, что привлекало исключительным образом тонкую публику, не редкость была встретить молодого человека с интеллигентным лицом и при этом попахивающего. Несомненно, это была демонстрация практического маркузеанства. Сама сексуальная революция с ее установкой на разрыв со всяческими репрессиями должна была возродить эту атавистическую память, этот животный - в самом что ни на есть здоровом смысле – вкусовой уклон.
Да и как, действительно, с этим быть? Секс, что ни говори, практика интегрально животная. Животное начало в человеке и не должно тотально подавляться. Для введения этого дела в культурный дискурс существуют другие механизмы – например сублимация. Сублимировать можно всё, в том числе и запахи. Это то, о чем пишет Пастернак: «Зал, испариной вальса запахший опять». Или он же – о любви поэта:

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт,
И трутнями трутся и ползают,
Он вашу сестру, как вакханку с амфор,
Поднимет с земли и использует.


Иван Толстой: Андрей, а теперь мы переходим к вашей персональной рубрике. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о том, что звучало у нас сегодня на волнах, и кто был исполнителем.

Андрей Гаврилов: Перед тем, как я скажу несколько слов о музыке, я хочу сказать Иван, что мне очень жаль, что вы не были в Москве в прошедший уик-энд. На эту мысль меня навеяло название эссе Бориса Парамонова, потому что вдруг, после нескольких месяцев грязи и какой-то каши под ногами, вдруг в Москве прошел такой восхитительный снег, который так все украсил, так скрыл всю эту чудовищную грязь! Правда, продолжалось это недолго, снег растаял, но все равно пара дней была столь восхитительна - как в детстве. Жаль, что вы этого не видели.
А теперь - о музыке. Я буду говорить очень мало, потому что «Деревенские вариации» Московского Художественного Трио не разбиваются на мелкие пьесы, которые было бы удобно дать послушать нашим слушателям, и я очень хочу, чтобы музыка прозвучала подольше. Московское Художественное Трио состоит из Михаила Альперина, Аркадия Шилклопера и Сергея Старостина. Они выпустили вместе уже порядка десяти, а то и больше дисков, и вот один из их последних релизов - это музыка для воображаемого балета, записанного Трио вместе с Норвежским камерным оркестром. Автор музыки - Михаил Альперин, автор всех текстов, которые могут прозвучать, – Сергей Старостин.