Князь Петр Андреевич Вяземский родился в 1792 году, он был старший современник и друг Пушкина. Пережил его намного: Вяземский умер 86-ти лет, в 1878 году; можно сказать, не только Пушкина, но и самого себя пережил. Конечно, он стал всяческим анахронизмом, выпал из литературного процесса, в котором давно уже верховодили хамоватые разночинцы, проповедь которых страшно понизила эстетическую культуру того времени. Понятно, что были Толстой и Достоевский, но не они задавали тон в тогдашней литературе, — народнический критик-публицист Михайловский значил для русского читателя куда больше (Михайловский еще из приличных, из грамотных, Спенсера читал). Вяземский перебранивался с нынешними в язвительных эпиграммах, которые, впрочем, никого не задевали. Он и на других по-стариковски ворчал: например, быв свидетелем событий 1812 года, раскритиковал «Войну и мир»: всё не так было, сказал. Единственная книга стихов, выпущенная им при жизни «В дороге и дома», вышла в 1862 году, очень не ко времени.
Вяземский-поэт сохранил верность тем малым формам, что были в свое время боевым оружием карамзинистов в их борьбе с архаистами XVIII века. Он поэт не большой, но интересный: забавный, остроумный. Такого рода дарования и существуют на то, чтобы блистать в культурных салонах. В сущности, от Вяземского осталось несколько строчек, попавших на эпиграфы к Пушкину. «И жить торопится, и чувствовать спешит» — эпиграф к Евгению Онегину. Или: «Коллежский регистратор, / Почтовой станции диктатор» — к «Станционному смотрителю». Вот еще известные строчки: «Под бурей рока — твердый камень! В волненье страсти — легкий лист!» Это из послания знаменитому Толстому-американцу, которого отметили, кажется, все современные поэты. Например, Грибоедов: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, / И крепко на руку нечист».
Грибоедов, да если угодно и Толстой-американец неслучайно воспринимаются в ряду Вяземского. Это был один социально-культурный тип, уже во времена Пушкина исчезающий из русской жизни: тип аристократа-фрондера. Кадр декабристов вербовался оттуда же. (Вяземский был человек хладнокровный и этим проектом не увлекся.) Много говорят про европейские идеи, принесенные молодыми русскими офицерами из антинаполеоновских европейских походов как об источнике декабризма. Это, конечно, было; но не менее важно еще другое, ныне начисто забытое: фрондерство — родовая черта старинной аристократии, как в России, так и в Европе. Великая Хартия вольностей — плод бунта английских земельных баронов. Генетически европейская свобода родилась не из отвлеченных доктрин прав человека, а из феодальных вольностей, защищавшихся в борьбе с политическими претензиями различных королевских дворов. В России эта традиция тоже просматривается. Петр Вяземский был весьма типичным ее представителем, а если угодно и пережитком.
Вспомним опять же Грибоедова, «Горе от ума». Конфликт Чацкого и Фамусова идет отсюда: Чацкий — старинный земельный аристократ, феодал, условно говоря; а Фамусов — вельможа. Сейчас, похоже, забыли, что вельможа не значит непременно аристократ, вельможа — это обладатель крупного придворного чина, функционирующий бюрократ высокого ранга. Фамусов хоть москвич, но он служит, он в аппарате, в номенклатуре. «При мне служащие чужие очень редки». Или: «И коль не я, коптел бы ты в Твери».
Вяземский всё попробовал в жизни: и служил (поначалу очень многообещающе, в Царстве Польском), и фрондерствовал, потом опять служил, дослужился до заместителя (как говорили раньше, товарища) министра народного просвещения; был, в частности, цензором. Вообще русской литературе в былые времена на цензоров везло: Тютчев, Гончаров, Вяземский, Сергей Аксаков.
Вяземский оставил по себе не только стихи, ценимые литературными эрудитами, но и замечательные то ли мемуары, то ли, как говорили в старину, записки. Он еще при жизни стал их печатать под названием «Старая записная книжка». Там масса интересного. Вот, например, о декабристах, когда они еще декабристами не были:
Европейцы возвратились из Америки со славою и болезнью заразительной. Едва ли не то же случилось с нашей армией. Не принесла ли она домой из Франции болезнь нравственную, поистине французскую болезнь.
Эти будущие преобразователи образуются утром в манеже, а вечером на бале.
Текст едкий, каламбуры злые. Французской болезнью называли нечто венерическое — и с этой «злой Венерой» Вяземский сравнивает модные политические идеи; что касается американской болезни, то это, как известно, сифилис.
<…>
Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена.
(А.С. Пушкин, «Сцена из Фауста»)
А вот о поляках, которых Вяземский хорошо знал и скорее любил:
Наполеон совершенно по них. Они всегда променяют солнце на фейерверк. Речь, читанная государем на сейме, дороже им всех его благодеяний.
А вот, пожалуй, самое интересное — опять-таки по поводу поляков, но о Пушкине, о стихотворении его «Клеветникам России», которое считается пятном на русском солнце:
Смешно, что Пушкин хвастается, что мы не сожжем Варшавы их. И вестимо, потому что после нам же пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились с пахвей, что не знаете, на чем решиться, то у вас Варшава – неприятельский город, то наш посад.
<…> Эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса. Вот и все: в этом весь вопрос. Все прочее физическое событие.
А поэт, говорит Вяземский, не должен вдохновляться событиями — только высокими думами.
Интересно и другое: характеристика России как измученного колосса; откуда это, казалось бы? в то время? когда еще и до Крымской войны было далеко? Это – свидетельство всё того же аристократического фрондерства, не выносящего идеи большого государства, тем более империи. Опять-таки в Вяземском здесь не либерал говорит, а потомок удельных князей.
И точно так же, в том же качестве аристократа не любит современную буржуазную нечисть:
Драконы существенности поели все гесперидские яблоки нашей старины, и мы остаемся при одном яблоке, начатом Евой, и которого по сию пору не переварил еще желудок человеческого рода.
Достойный был человек князь Петр Андреевич Вяземский. Но, увы, устарел по всем статьям.
