Кого наказывать за войну и репрессии, а кого простить, кого допустить к построению "Прекрасной России будущего", которая, как кто-то надеется, однажды настанет после режима Путина – вопрос важный и болезненный. В России, в отличие от других посткоммунистических стран, после развала СССР не проводилась люстрация, и сегодня отставные чекисты обсуждают геополитику не в гаражном кооперативе, а в Совете безопасности страны, которая вновь стала "империей зла" в глазах остального мира. Был ли шанс избежать такого поворота? Север.Реалии разбирается в этом непростом вопросе вместе с экспертами общества "Мемориал".
35 лет назад, 30 октября 1988 года потомки репрессированных и советские диссиденты собрались в Москве на организационную конференцию. Общество "Мемориал" создавалось как добровольное, всесоюзное и историко-просветительское (правозащитным оно стало позднее). Говорили и об ответственности за репрессии.
Стенограмма сохранила ту горячую дискуссию, в которой у каждой из позиций были свои сторонники.
Я против отмены срока давности. Мы не можем быть такими же, как они: око за око, зуб за дуб. Мы должны вывести на чистую воду, осветить ярким светом гласности, чтобы никакая нечисть больше не смогла свить гнездо на государственной структуре. Пусть все они знают. Но мстить их оружием не нужно. Их преступления уже стали историей, там уже не разберёшь кто прав, кто виноват. Пусть каждый решит это для себя сам.
(С места: Мы же не собираемся их расстреливать!)
С МЕСТА
Товарищи, я не согласен с предыдущим выступающим. Врагов – а это враги, те, которые уничтожили массу самых лучших людей, которые завоевали революцию, которые создали государство, и на них наплевали, а теперь хотят, чтобы я сказал "спасибо" этим сволочам. Уничтожать надо так же, как они уничтожали. (Аплодисменты).
С.В.КАЛЛИСТРАТОВА
Уничтожали врагов, уничтожаем врагов и будем уничтожать врагов. Где будет этому конец?"
Учредительная конференция "Мемориала" прошла через несколько месяцев, в январе 1989 года. "В целях нравственного очищения общества Конференция считает необходимым признать массовые репрессии преступлениями против человечества и провести общественный суд над Сталиным и всеми виновными в репрессиях, в интересах гуманности и милосердия отказавшись от уголовного преследования оставшихся в живых", – говорилось в ее резолюции.
В постсоветской России пострадавшие от сталинских репрессий были признаны жертвами и реабилитированы. Но ни персональных судов над палачами, ни лишения должностей причастных к нарушениям прав человека, ни раскрытия списков тайных агентов КГБ не состоялось. Чекисты и партфункционеры продолжали работать в органах власти. Архивы остались закрытыми.
Сегодня "Мемориал" ликвидирован властями. В России множатся списки иноагентов, снова сажают за слова и рисунки, со стен домов пропадают таблички "Последнего адреса". Осудить политику своего государства, даже если это агрессивная война, вновь стало опасным для жизни.
История не отвечает на вопросы в условном наклонении – "а что, если бы…" – но помогает принять решения относительно будущего. Именно в этом ракурсе Север.Реалии совместно с экспертами общества "Мемориал" пытается осмыслить опыт отказа от люстрации в конце СССР в рамках проекта "30 лет до".
"Это родной наш режим"
"Давайте не будем мстить", – обычно говорят противники люстрации. В этом смысле термин становится синонимом репрессии: осудить всех причастных к преступлениям, может быть даже посадить, но как минимум лишить должностей в госуправлении. Сторонники люстрации напоминают, что это не столько о прошлом, сколько о будущем: после смены власти необходима система законодательных ограничений для представителей прежней элиты в плане управления страной. Проще говоря, запрет на профессию для всех "цепных псов режима", включая и госчиновников, и силовиков, и пропагандистов.
О том, как шла люстрация в различных странах, подробно рассказывает книга Евгении Лёзиной "ХX век: проработка прошлого. Практики переходного правосудия и политика памяти в бывших диктатурах", вышедшая в 2021 году в Москве. После начала полномасштабного вторжения в Украину она читается как анамнез: связь между люстрацией и демократизацией выглядит абсолютно прямой и непосредственной. В Германии (Нюрнбергский трибунал), Чехии, Польше, странах Балтии люстрация была. В Украине – началась после 2014 года. В России – так и не состоялась.
"Для нашей страны было бы неестественно и неверно заниматься люстрацией. На это пошли чехи в 92-м и еще несколько посткоммунистических стран. Вообще закон о люстрации возможен в стране, где режим воспринимается как оккупационный и после его свержения люстрация может быть применена к "коллаборационистам". Это возможно везде, кроме России, потому что у нас большевистский режим – это родной наш режим, ему не двадцать лет и даже не сорок, а все семьдесят", – писал в 2001 году в статье, посвященной десятилетию закона "О реабилитации жертв политических репрессий", правозащитник Арсений Рогинский.
"Окно возможностей было очень маленьким"
Арсений Рогинский занимал пост председателя правления Международного Мемориала до своей смерти 18 декабря 2017 года и был противником люстрации. Сменивший его правозащитник Ян Рачинский, напротив, ее сторонник. "В Мемориале не было и нет единой точки зрения по поводу люстрации и единого понимания этого термина", – говорит он.
Рачинский называет две причины, по которым в СССР конца 1980-х люстрация была затруднительна:
– Во-первых, значительная часть инициаторов и активных участников демократических преобразований принадлежали к прежней политической элите (Горбачев, Яковлев, Ельцин, Шеварднадзе, Кравчук, Бразаускас и множество других), пришлось бы либо делать исключение для отдельных персон, тем самым делая процедуру совсем неправовой, либо заменять их неизвестно кем. Во-вторых (может быть, это и главное), групповое наказание – вообще сомнительный "путь к храму".
– В реальности окно возможностей для того, чтобы поменять ситуацию, было очень маленьким – всего лишь несколько месяцев осенью 1991-го года. А дальше демократы, которые еще несколько лет находились во власти, уже мало что могли в реальности сделать, – считает Алексей Макаров, историк и архивист общества "Мемориал".
Еще одним тогдашним аргументом против люстрации он называет страх перед новой гражданской войной:
– Возможно, большинство не было сторонниками люстрации, потому что они не хотели дополнительной крови. И мы видим, как хорошо этот страх сработал в октябре 1993-го в государственной пропаганде. Кроме того, люди, которые работали с архивами, справедливо обращали внимание на то, как сложно провести люстрацию, особенно, если мы говорим про внештатных сотрудников КГБ. Человек был завербован, потому что был план по вербовке, после этого ни разу к нему не обращались, но карточка есть, и ты говоришь: "Все, теперь ты не можешь быть депутатом". Мне кажется, отказ от люстрации мог быть обусловлен и тем, что достаточно большое сообщество людей (интеллигенция, диссиденты) все эти последние десятилетия держались за счет дружбы между собой. Может быть, люди просто боялись разрушения этого сообщества, когда внезапно окажется, что вот этот и вот этот твой друг является внештатным сотрудником КГБ.
– Не хотели узнавать неприятную правду?
– Да. У меня есть история про Сергея Адамовича Ковалева. У него был любимый учитель, его старший товарищ, который жив до сих пор. И к Ковалеву приходят и говорят: "А вы знаете, вообще-то, он был провокатором в деле, в котором трое расстреляны". И Сергей Адамович до конца жизни не мог до конца признать, что это так (я много раз с ним пытался общаться на эту тему, потому что я внук человека, который проходил по этому делу). То есть он не отрицал яростно, но то, что любимый старший товарищ оказался таким человеком, ему было трудно признать.
"Международная комиссия справилась бы"
Историк, исследователь кадрового состава советских спецслужб Никита Петров в начале 1990-х не входил в правление "Мемориала", но помнит тогдашние разговоры об ответственности и наказании причастных к репрессиям. Никакого решения от имени общества за или против люстрации тогда не принималось, говорит он.
– "Мемориал" ведь общественная организация, а такие решения должны были приниматься на государственном уровне. Но "Мемориал" как общественная организация, если бы обсуждал этот вопрос широко и гласно, безусловно, оказывал бы влияние на принятие решений государственными органами. Но тогда этого не было сделано, – отмечает Петров.
Сам он в те годы занимался архивами КПСС и КГБ, был экспертом соответствующей комиссии Верховного совета РСФСР. В июне 1990 года стал заместителем председателя Совета Научно-информационного и просветительского центра "Мемориал". Никита Петров вспоминает "один демарш", предпринятый по инициативе Владимира Буковского и "Мемориала": "Это идея создания международной комиссии, которая взяла бы под свой контроль и изучение архивы КПСС и КГБ".
– Когда в Москву приехал Владимир Константинович Буковский, как раз от его имени, от имени мировой научной общественности и от имени Научно-информационного просветительского центра "Мемориал" был составлен такой документ – предложение о создании этой международной комиссии, – вспоминает историк. – Если вспомнить о задачах люстрации – открыть всю правду о тайных агентах государственной безопасности, о людях, которые служили в карательных органах, – то эта международная комиссия справилась бы со своей задачей. Этот документ был составлен, отпечатан на пишущей машинке в моем присутствии Владимиром Буковским и дальше Буковский с ним отправился осенью 1991 года по кремлевским кабинетам. И конечно же, никакого успеха не имел, потому что в начальственных кабинетах либо отмахивались, либо говорили: у нас уже есть комиссия по архивам, зачем нам международная комиссия? Международная комиссия – это как бы даже и обидно, потому что, "что же мы сами, своими силами не справимся со своей историей, со своими архивами?". На самом деле, оказалось, что не справились своими силами, да.
Судьба архивов КГБ и списков завербованных агентов обсуждалась и на комиссии по расследованию причина августовского путча 1991 года, вспоминает Петров. В ее составе были депутаты Верховного Совета, последовательно выступавшие за открытие архивов – например, Галина Старовойтова и Глеб Якунин. Но противников люстрации внутри Верховного Совета оказалось больше.
– Там возникло встречное подводное течение, и довольно быстро приняли закон об оперативно-розыскной деятельности 1992 года, который возвел всю агентуру в ранг государственной тайны, – рассказывает Петров. – То есть всё! Я как член комиссии мэрии Москвы продолжал работать в архиве КГБ, но я прекрасно понимал, что я не могу на свой страх и риск что-то обнародовать, а должно быть государственное решение. А государственное решение перекрыли именно этим законом об оперативно-розыскной деятельности. Я не могу сказать, что намертво. Если было бы мощное общественное движение за открытие этих тайн, то, конечно же, противостоять обществу депутаты не смогли бы. Но тогда, в 1992 году, именно принятием закона об оперативно-розыскной деятельности вопрос был закрыт.
– То есть общественного, народного запроса на открытие архивов не было?
– Тут трудно сказать. Народный запрос ведь должен как-то проявляться. Ну, хорошо, были публикации в разных журналах, в таких журналах и газетах как "Огонек", "Столица", "Московские новости". Такой, я бы сказал, перестроечный мейнстрим, что нужно все это открывать. Но так как начались и экономические преобразования, широкому общественному мнению стало как-то сразу не до того – нужно было думать о том, как выживать в наступивших условиях. Шоковая терапия любого может отвратить от возвышенных материй и вернуть к простой земной реальности.
"Это просто такие винтики"
Евгения Лёзина в своей книге показывает, как плавно структуры советского КГБ трансформировались в сегодняшние МВД, ФСБ и ФСО. Новые российские законы повторяли формулировки старых, советских. Сохранялся институт "прикомандированных сотрудников". Высшие должности продолжали занимать генералы с опытом службы в КГБ, причастные к преследованиям диссидентов (к примеру, Анатолий Трофимов, который в должности начальника следственного отдела Московского управления КГБ вел уголовные дела в отношении многих видных диссидентов, а в новой России остался на руководящих должностях в ФСБ).
Даже когда Борис Ельцин, после противостояния с Верховным Советов в октябре 1993 года, своим указом об упразднении Министерства безопасности признал, что "система органов ВЧК – ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ – КГБ – МБ оказалась нереформируемой", созданную вместо МБ Федеральную службу контрразведки (будущую ФСБ) возглавил Николай Голушко, бывший председатель КГБ Украинской ССР. А в результате переаттестации из 277 высокопоставленных сотрудников Службы проверку не прошли "лишь 13 человек, при этом часть из них по достижении пенсионного возраста".
Перетряска спецслужб в 1990-е оказалась бесполезной для общества, но глава государства, напротив, получил выгоду. "Ельцин снова использовал спецслужбы для укрепления собственной власти и для предотвращения попыток бросить ему вызов в будущем со стороны парламента. Отныне вся полнота контроля над ФСК принадлежала ему: она была подчинена непосредственно президенту", – пишет Лёзина.
– И в этом не было поначалу никакой проблемы, с моей точки зрения, – говорит Никита Петров, – потому что были идеи новой российской государственности, основанные на праве, основанные на демократических принципах. Конституция, принятая в 1993 году, была вполне себе годная для того, чтобы строить новую демократическую Россию. Болезнь потом проявилась, когда пошло постоянное нарушение конституционных норм. И вопрос чистки государственного или бывшего партийного аппарата в момент 1993 года остро не стоял совершенно. Напротив, тогда, в 1993 году, кто-то из противников люстрации мог говорить: "Ну, вот видите, мы же как-то справляемся, строим демократическую Россию".
– Я думаю, просто было ощущение, что сменилась эпоха, – подтверждает историк Алексей Макаров. – "У нас новая страна, и этих людей не будут использовать так же [как раньше]", это уже как бы прошлое.
По словам Макарова, все единичные случаи, когда пострадавшие от преследований КГБ пытались подавать иски против своих следователей, оказались безрезультатны. Палачей никто не искал и не преследовал. Бывшие сотрудники спецслужб или ушли в бизнес "консультантами по безопасности" (как Филипп Бобков, которого олигарх Владимир Гусинский взял к себе в "Медиа-МОСТ"), или стали адвокатами, или, в случае судов и прокуратуры, попросту остались на своих местах. Психиатры, помогавшие принудительно отправлять диссидентов на "лечение", продолжили работать в институте им. Сербского.
Один из таких классических примеров, рассказывает Алексей Макаров, это судья Вячеслав Лебедев. В 1980-х годах в Московском городском суде он участвовал в вынесении обвинительных приговоров по уголовным делам по "антисоветской" деятельности в отношении Елены Санниковой и Феликса Светова. А в 1989-м был назначен председателем Верховного Суда России и занимает свою должность до сих пор.
Сам Верховный Суд за прошедшие 30 лет совершил полный виток по спирали.
– Например, Юрий Орлов, основатель Московской Хельсинкской группы. За правозащитную деятельность был арестован в 1976-м году, весной 1977-го приговорен к 7 годам заключения и 5 годам ссылки. В 1988 году он подает заявление на реабилитацию. У него 70-я статья, "Антисоветская агитация и пропаганда" – через два года, осенью 1991-го, все осужденные по ней будут реабилитированы. В 1988-м Верховный Суд ему отказывает: все правильно, антисоветчик. Проходит буквально полгода, те же самые люди, которые, кстати, до этого участвовали в кассационном процессе по делу Юрия Орлова в 1978-м году, говорят: да, действительно, просто выражал свою точку зрения, мы его реабилитируем. Проходит 20 лет – и они снова выносят политические приговоры. Это просто следование за государством, такие винтики: сейчас они крутятся в эту сторону, а потом они крутятся в другую сторону.
"Это не панацея от рецидивов"
Алексей Макаров напоминает об еще одной проблеме, с которой сталкивается любой новый политический режим:
– Хорошо, мы увольняем судей, которые участвуют в политических делах. А кто судить-то будет? Это то, с чем часто сталкиваются реформаторы, когда у тебя есть старый аппарат, который не выеживается, который делает то, что ты ему сейчас говоришь, который все-таки в чем-то разбирается, то есть профессионалы, побольше-поменьше. Другого персонала у тебя нет, а государству нужно, чтобы оно функционировало.
– Но возглавлять-то государство этим людям не обязательно (вспоминая о чекистском прошлом Владимира Путина).
– Как минимум надо учитывать, что на конец 1990-х годов практически не было широко известно, что Путин работал и на идеологическом фронте КГБ, а не только как разведчик. С другой стороны, нападения террористов, стремление к сильной руке и так далее. К сожалению, в начале 2000-х очень мало кто выступал против Путина, в том числе, используя аргумент, что он выходец из КГБ. Для большей части общества это было не очень важно.
– То есть не было восприятия КГБ как преступной структуры?
– В целом, да, и вот почему. Потому что это же ведь вопрос не только про КГБ, это вопрос, прежде всего, про КПСС. В такой связке – это преступная организация или нет? А если ты был просто член КПСС и, например, все собрания, на которых нужно было голосовать, ты прогуливал, а если ты в партию вступил, например, на фронте? Общество не могло принять идею, что они и их родные десятилетиями жили и работали на преступное государство.
Шанс дать оценку исторической роли КПСС появился в 1991-92 гг., когда в Конституционном суде рассматривался иск коммунистов, требовавших отмены указов Бориса Ельцина о роспуске партии и судьбе ее имущества. Тогда Никита Петров и его коллеги по "Мемориалу" готовили экспертное заключение для Конституционного суда.
– Задача заключалась в том, чтобы открывать глаза обществу и доказывать преступный характер деятельности Коммунистической партии Советского Союза на всем ее историческом протяжении, – говорит Петров.
В итоговом решении 30 ноября 1992 года КС признал, что "руководящие структуры КПСС были инициаторами, а структуры на местах – зачастую проводниками политики репрессий в отношении миллионов советских людей, в том числе в отношении депортированных народов". Однако вопрос о конституционности самой партии суд не рассматривал, поскольку КПСС к тому моменту уже прекратила свое существование, а КПРФ еще не была зарегистрирована. Половинчатое решение разочаровало сторонников люстрации.
– Суд просто констатировал, что власть опиралась на насилие и попрание прав человека, и совершила преступления против населения страны. Так что, я бы сказал, теоретическая, оценочная база была подведена. Другое дело, что после этого все уходило в песок, – говорит Никита Петров.
Вскоре в центре внимания оказались уже экономические реформы, и вопрос о роли КГБ в обществе был задвинут на задний план. И Алексей Макаров, и Никита Петров сходятся во мнении, что шанса на люстрацию в конце 1980-х – начале 90-х годов у России практически не было: "Сами себя за волосы из болота вытащить не могли".
– Здесь вопрос ведь не в люстрации как таковой, – продолжает Петров. – Даже если была бы проведена люстрация в самом ее правильном и идеальном варианте, опасность сползания общества и опасность реставрации все равно существует. Нужно смотреть на то, каково состояние самого общества, каковы запросы общества. Можно долго рассуждать на тему, от чего мы ушли и к чему пришли, но говорить о люстрации как о панацее, хотя ее горячий сторонник, я не могу. Потому что здесь есть то, что называется рудиментарные основы существования социума. Люди, которые 70 лет были приучены к двоемыслию – говорить одно, а думать другое – с большим трудом перестраиваются. Наверное, должны были бы смениться поколения в условиях демократического строя, чтобы это ушло в прошлое.
– То есть нельзя сказать, что была бы люстрация – не был бы Путин президентом, и не было бы у нас войны?
– Ничего бы это не изменило по одной простой причине. Люстрация – это ведь не вечный запрет на профессию, а многие отставные сотрудники КГБ в 1990-е годы уже и не работали в КГБ. И какая, собственно говоря, им грозила люстрация? Так что, люстрация в данном случае – это, конечно же, хороший инструмент морально-нравственного очищения общества, но это не панацея от того, что не будет рецидивов.
– Но вы все равно считаете, что она нужна была?
– Я считаю, что нужна была, безусловно. Может быть, все-таки был бы задел для того, чтобы демократические основы упрочились. Она нужна была даже как некое моральное возмещение тем, кто пострадал при советской системе. Другое дело, что она не могла вылечить всех проблем, через пять-десять лет те же люди, которые были люстрированы, опять пошли бы во власть, и что с этим делать? Здесь нужен был именно разрыв. Объявление советской системы преступной и не наследование советских государственных линий. Не разорвав с советским наследием, а люстрация помогала бы разорвать с этим наследием, мы получили воспроизводство практик.
После начала полномасштабной войны в Украине сложность задачи удвоилась: обществу предстоит решить вопрос о преступности не только советского, но и постсоветского, путинского режима (об этом писал, например, Алексей Навальный в своем тюремном манифесте). Реально ли это?
– Если говорить про гражданское общество, то ему сейчас немножко не до этого, оно занято либо помощью гражданам Украины, либо выживанию в России или за ее пределами, – говорит Алексей Макаров. – Частично это история про поколение. Новому поколению будет проще с этим разобраться, с одной стороны. С другой стороны, вопрос в том, будет ли необходимость с этим разбираться.
– Я не сторонник упрощенных подходов, а многие видят в люстрации панацею, возможность попасть в счастливое будущее одним большим скачком, – комментирует Ян Рачинский. – Обязательная предпосылка люстрации – кардинальный разрыв с предыдущим этапом (хотя бы по одному конкретному вопросу). Должен быть отчетливый критерий. Это очень трудно представить в ближайшем будущем. Скорее, речь стоит вести о переаттестации всего слоя управленцев, силовиков, судей. В любом случае, речь должна идти о персональной ответственности, а не о классовой принадлежности. Проголосовал депутат за преступное решение – значит, лишается возможности продолжать законодательную деятельность. Вынес судья противоправный приговор – ищет себе другую работу. Только на основании конкретных действий. И не слишком увлекаясь чисткой.
