"Тюрьма была переполнена. В одиночки запирали по несколько человек. В самой тесной клетке третьего этажа, где в коридорах дежурил военный караул, жили двое. Один был молод, другой казался стариком, но путь, отделявший юношу от смерти, был короче" – такими строками начинается первый в истории советской литературы фантастический роман, опубликованный в Сибири в 1922 году. Герой романа с помощью гипноза переносится в светлое будущее, где (накануне расстрела в реальном мире) наблюдает картины счастливой жизни коммунистического общества*.
Книга называется "Страна Гонгури", её автор – 25-летний поэт и журналист Вивиан Итин разделил судьбу своего поколения, побывал у красных и белых, работал в колчаковской пропаганде и советском агитпропе, а после Гражданской войны остался в Сибири навсегда. Он мог бы, наверное, даже удостоиться памятника – как человек, придумавший название "Новосибирск", если бы не стал "врагом народа" и "японским шпионом" во время Большого террора. В числе его "преступлений" против советской власти, кроме "шпионажа" и "троцкизма", был ещё один грех – заметка о Николае Гумилеве, опубликованная Итиным в журнале "Сибирские огни" в том же 1922 году и посвященная годовщине казни поэта в застенках Петроградской ЧК.
Николая Гумилева расстреляли ровно сто лет назад, 26 августа 1921 года, якобы за участие в "Таганцевском заговоре". Большинство материалов дела, по которому проходил поэт-акмеист, до сих пор засекречены, и поэтому неизвестно, насколько серьезным был план вооруженного восстания против большевиков, который обсуждали бывшие офицеры, входившие в кружок профессора географии Владимира Таганцева. Вроде бы они собирались поднять среди моряков Балтийского флота мятеж, наподобие Кронштадтского. А Гумилев об этом знал, но не донёс…
Год спустя в далекой Сибири Вивиан Итин осмелился написать рецензию на стихи и рассказы Гумилева, причем совсем не разгромную, как положено было советскому журналисту, не сомневающемуся в правильности решений ВЧК.
Короткая заметка Итина заканчивается цитатой из самого Гумилева:
"Мне отрубили голову, и я, истекая кровью, аплодирую уменью палача и радуюсь, как все это просто, хорошо и совсем не больно".
К несчастью, сон оказался вещим.
Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России остается глубокой трагедией. И никто, надеюсь, не повторит вслед за поэтом: "Как все это просто, хорошо и совсем не больно". (В. Итин. "Огненный столп" Гумилева)
Эти строки показывают, насколько наивно представляли будущее Страны Советов молодые люди, искренне поверившие в коммунистическую утопию.
Революционные настроения поразили Россию задолго до революции и мировой войны. Молодым людям, зуммерам ХХ века, было душно в одряхлевшей империи, им хотелось отречься от старого мира и поскорее отрясти его прах со своих ног. В 1913 году Вивиан Итин поступил в петербуржский Психоневрологический институт. Через год он перевелся на юридический факультет столичного университета, но первый студенческий год определил судьбу и мировоззрение молодого человека. На одном курсе с ним училась яркая юная красавица, поэт и, как сейчас бы сказали, активистка – Лариса Рейснер, которая допустила провинциального юношу (Вивиан приехал в Петербург из Уфы) в свой ближний интимный круг, где не было недостатка в блестящих поклонниках. У Ларисы был роман с Гумилевым и близкие отношения с Блоком. Она писала для "Новой жизни", которую издавал Максим Горький. Высоко оценив талант своего уфимского друга, Лариса отправила Горькому рассказы Вивиана. Итин был влюблен в Рейснер всю свою жизнь. Никто не знает, насколько платоническими были их отношения, но в 1917 году она чуть было не согласилась выйти замуж за Вивиана. Однако вскоре предпочла поэту вождя революции Льва Троцкого и авантюрные приключения на фронтах Гражданской войны.
Итин навсегда сохранил память о Рейснер, умершей в 1926 году. Её портрет стоял у него рабочем столе, и свою единственную дочь он назвал Ларисой.
А в 1938 году Вивиан Итин вновь разделил судьбу своего поколения: был осужден и расстрелян по фантастически нелепому делу.
О судьбе сибирского писателя-фантаста в интервью Сибирь.Реалии рассказал кандидат исторических наук Алексей Тепляков.
– Положительная рецензия на стихи Гумилева и публичное сожаление о гибели поэта могло в то время считаться смелым поступком для советского писателя?
– О Гумилеве в таких изданиях, как государственный литературный ежемесячник, говорить не рекомендовалось. И, соответственно, его стихи там не публиковали. Но во время НЭПа их продолжали печатать негосударственные издательства, число которых доходило до 200. Можно сказать, что половина тогдашней советской поэзии находилась под влиянием Гумилева. Так что поступок Итина по тем временам выглядел не столько смелостью, сколько проявлением литературной независимости, на что власть до какого-то момента закрывала глаза. Это была такая умеренная фронда. Нужно отметить, что Итин о расстрелянном поэте написал очень проникновенно и внятно намекнул на его судьбу. В этом смысле его поступок был достаточно смелым. Но ведь и сам Итин на тот момент не был рядовым литератором. Это писатель-коммунист, свой человек в партии, имеющий большое влияние на редакционную политику журнала, где он заведовал отделом поэзии. Поэтому главная заслуга Итина в том, что он опубликовал свой текст не в каком-то кооперативном издательстве, а в главном сибирском журнале, выходившем под эгидой Сибревкома.
– Итин по рождению не коренной сибиряк. Как получилось, что вся его литературная деятельность связана с Сибирью?
– Вивиан родился в Уфе, в семье адвоката Азария Итина, учился на юридическом факультете Петербургского университета, когда его увлекли революционные события. После октябрьского переворота Итин остался в голодном Петербурге, хотя мог вернуться в относительно сытую Уфу. Уже 11 декабря 1917 года он устроился в отделение государственного права Наркомата юстиции РСФСР, протекцию ему составил Михаил Рейснер (отец известной революционерки Ларисы Рейснер), руководивший этим отделением. В марте 1918 года Итин с аппаратом советского правительства был эвакуирован в Москву. Летом "из-за подорванного голодом здоровья" Итин воспользовался отпуском и уехал в Уфу. В это время произошел мятеж Чехословацкого корпуса, и советская власть в городе пала. Итин подлежал мобилизации, его записали в русско-чешский полк. Он пробыл там три месяца, а потом сумел устроиться в американскую Христианскую ассоциацию молодежи. Она занималась религиозной пропагандой и организацией досуга военнослужащих. После краха колчаковского режима Итин снова вернулся на службу советской власти. В условиях кадрового голода он как юрист вскоре получил очень ответственную должность врио заведующего губернским юридическим отделом в Красноярске. Итин старался как можно скорее сменить положение "спеца" из бывших белогвардейцев на статус члена правящей большевистской партии. Он завоевал доверие большевиков, и в 1920 году его приняли в партию. В 1921 году Итина перебросили в уездный Канск – заниматься организацией пропагандистской деятельности большевистского аппарата. Там же ему удалось вернуться к литературе.
– Он писал до революции?
– Самое известное сейчас произведение – "Страна Гонгури" он начал сочинять в 1916 году. Эта повесть считается первым советским фантастическим произведением. В 1922 году он ее переделал под новые реалии. "Я выкинул благородного пастора и блоковскую девушку, поместил героев в более подходящее место и напечатал на бумаге, принадлежащей газете "Канский крестьянин", книжку под названием "Страна Гонгури", – писал Итин. Стоит отметить, что в уста главного героя он вложил характерные для своего настроения тех лет строки: "Ты знаешь, я не люблю членов партии. Я знаю, что они необходимы в эпоху борьбы и армий и что они хорошие боевые товарищи, но я не люблю их". Конечно, в последующих переизданиях этих слов уже не было. В том же году он добился перевода в Сибирское краевое государственное издательство, находившееся в Новониколаевске. Так началась его литературная карьера.
– Тогда возникает вопрос: Итин искренне примкнул к красным? Его дочь Лариса вспоминала, что перед арестом отец вдруг сказал ей: "Я бы к ним не присоединился, если бы они не дали все права евреям…"
– Да, он примкнул к большевикам искренне и, возможно, в этом сыграло роль его происхождение – оно положительно влияло на его мнение о советской власти. Итин рано вступил в партию, пошел в органы большевистской юстиции, где у людей руки были по локоть в крови. Недолгая работа в тесном контакте с известной своими зверскими расправами Енисейской ГубЧК превосходно показала ему истинное лицо победителей. Итин был яркий способный человек и, как очень многие люди такого сорта, он при большевиках был вынужден закрывать глаза и все время надеялся, что они эволюционируют в правильную сторону. Вроде как закрепившись у власти, они поймут, что нет больше смысла проливать кровь. Но у большевиков была другая идея.
– Как долго фрондировал Итин? До конца 30-х? Или он приспособился к ситуации и колебался вместе с линией партии?
– В конце 1920-х Итин был избран руководителем сибирских писателей – главой Сибирского бюро Союза писателей, и в этом смысле он был уже номенклатурным человеком, который должен писать то, что нужно. Поэтому он специально ушел в сочинение очерков о героических покорителях Севера и таким образом сохранил честное лицо. Но в публицистике 30-х ему, конечно, приходилось писать о врагах народа, которые к тому моменту были "изобличены".
– Новосибирский антиквар и коллекционер Станислав Савченко рассказывал, что на партийной конференции 1928 года, посвященной литературе, Итину припомнили рецензию на Гумилева и "проработали" за это. Знаете ли вы о таком эпизоде?
– Нет, но его вполне могли "прорабатывать", потому что рецензия запомнилась – других таких в сибирской печати не было. Ведь он фактически сожалеет о смерти Гумилева. Позже, в 30-е годы, за Итиным внимательно наблюдали чекисты, и у него уже накопились грехи более свежие, чем эта рецензия. Для чекистов Гумилев был далеко в прошлом, это давнее дело, у них имелся новый и опасный материал. Итин как редактор печатал репрессированных писателей – тех, кого освободили к середине 1930-х годов. Конечно, по этому поводу на него шли доносы.
– Кого он публиковал?
– Максимилиана Кравкова, например, был такой неплохой сибирский писатель, которого трижды арестовывали за его эсэровское прошлое и в конце концов уничтожили. Но между отсидками он печатал свои очерки о золотоискателях – то есть вещи, к которым никаких претензий быть не могло: там воспевался трудовой подвиг людей из народа и тому подобное.
– Итина казнили как японского шпиона, воспользовавшись тем, что он, участвуя в экспедиции советских судов на Северный полюс, побывал в Японии. Но ведь причины расправы с ним были другие. Были среди них литературная независимость, начавшаяся с рецензии на Гумилева? Или он старался вписаться в номенклатуру?
– Как все тогдашние люди, включенные в эту систему, он был вынужден демонстрировать двоемыслие. Он понимал правила, которые все время ужесточаются: что можно было вчера – сегодня уже нельзя. То, что происходило в 1930-е годы, – для него это было грузом. А с другой стороны, он ценил свое положение руководителя сибирских писателей. Он был конформистом. Тем не менее, позволял себе такие вольнолюбивые жесты: если я считаю возможным опубликовать такого-то – я его напечатаю. Но при этом он звонил чекистам. У них там были люди, которые курировали литературу. Итин осведомлялся: есть препятствия, чтобы публиковать такого-то, которого вы освободили из заключения? Если препятствий не было, то публиковал. Другой на его месте на всякий случай не стал бы этого делать, чтобы не рисковать. Но, когда его исключали из партии (незадолго до ареста), он прямо написал: "я не чиновник и не трус", объясняя, почему он все-таки принял в Союз писателей того самого эсэра Кравкова.
– Эта ситуация 30-х, когда сегодня нельзя то, что было можно вчера, – она напоминает нынешнюю ситуацию?
– Один в один. Мы же на глазах видим, как меняется обстановка и в какую сторону, и как деятели культуры прихотливо реагируют на это. Тут параллели очевидны… Но тогда отовсюду кровь брызгала, тот страх нам, сегодняшним людям, представить просто невозможно. Пока...
– Получается, что Итин сознательно шел на риск, играя с системой?
– Он действовал в очень строгих рамках, над ним дамоклов меч висел постоянно – он же у белых служил, у американцев работал – готовый "шпион". Тогда система очень размашисто рубила. Сегодня тебя хвалят, а завтра ты в опале. Итина многие старые коммунисты считали "примазавшимся". Якобы после победы большевиков в Гражданской войне он вылез и пошел по партийной линии, стал писательским начальником, а нутро-то у него буржуйское.
– Должно быть, Итин их провоцировал своим внешним видом. Ведь он ходил по Новосибирску одетый, как денди, "в отлично сшитом смокинге, в белоснежной крахмальной манишке с высоким, подпиравшим шею воротником, с широкими манжетами и сверкающими в них золотыми запонками. Среднего роста, тонкий, стройный, тщательно выбритый и гладко причёсанный на английский манер". Об этом вспоминает знавший его писатель Ефим Пермитин. Кажется, что Итин получал большое удовольствие от своего статусного положения?
– Во всяком случае, он не подавал в отставку с поста руководителя сибирских писателей. До конца жизни входил в редколлегию "Сибирских огней". В общем, полтора десятка советских лет занимал видные должности, был очень заметной фигурой. Я уверен, что он это ценил.
– Он с властью полемизировал?
– Нет, он считал, что если он печатает нормальных писателей – это его долг. А если приходится печатать всякую ерунду идеологическую, то это, как у Пушкина в "Капитанской дочке", когда Савельевич говорит Гриневу, чтобы спасти жизнь: "Поцелуй у злодея ручку". Бог его знает, что он понял к 1937 году, это неизвестно. Но последние месяцы его жизни были ужасны, поскольку он был исключен из партии в конце 37-го и еще более полугода находился в неопределенном, подвешенном состоянии.
– И он представлял, чем это может кончиться? Лариса Итина пишет, что помнит разговоры о том, что "после ареста хороший знакомый отца, большевик с дореволюционным стажем Вениамин Вегман покончил с собой, вытащив из горла серебряную трубку, через которую он дышал".
– Конечно, Итин очень хорошо представлял, что неприкасаемых нет и что он вообще "пушинка". Это была такая полугодовая отчаянная борьба за жизнь, попытка показать, что я свой, – это другие враги, такие как тот же Вегман или Владимир Зазубрин.
– Насколько вообще фрондировали писатели Сибири и Дальнего Востока, они чувствовали большую независимость, чем столичные?
– Все писатели фрондировали, но по-разному. Повесть Владимира Зазубрина "Щепка" (о деятельности ЧК во время красного террора. – С.Р.) в печать не прошла, но его рассказы "Общежитие" и "Бледная правда" о разложении партийной номенклатуры были оглушительными. И в 1928-м у него были заметки с партийного съезда – с нелицеприятными портретами партийных вождей. Так что сибирские писатели порой довольно критично оценивали советскую власть. И почти все надеялись, что она образумится. Вот было безумие Гражданской войны, но потом ввели НЭП. Правда, потом пришли индустриализация, коллективизация, но раз кулака задавили, вредителей пересажали и заявили, что социализм построен, вроде бы можно выдохнуть? Тем более что в 1936 году появилась сталинская конституция с декларацией свободы совести, было восстановлено в правах казачество, отменены ограничения для "лишенцев" – лишенных избирательных прав. На самом деле это всё оказалось провокацией со стороны власти, чтобы как можно больше народу "высунулось", что-то сказало. А потом их всех "на карандаш" и – к стенке. И этого никто почти предугадать не смог, потому что им казалось нелогичным – устраивать террор через 20 лет после победы революции.
– Лариса Итина вспоминала, что за несколько дней до ареста она зашла в кабинет отца: "Он лежал на своей узкой железной кровати и смотрел на крышку коробки с папиросами "Казбек". Там была нарисована азбука перестукивания в тюрьме". Спустя 16 лет после своей рецензии Итин практически повторил судьбу Гумилева – обвинения против него имели какие-то основания?
– В справке на арест Инина говорилось, что он является агентом японской разведки, участником контрреволюционной правотроцкистской организации, а также входил в литературную группу "Настоящее", которой руководил враг народа Сергей Сырцов. Все это было выдумкой. У чекистов не было доказательств его участия в "правотроцкистском заговоре", а в группе "Настоящее" Итин никогда не состоял. Сотрудник японского консульства Никамура, в контактах с которым обвиняли Итина, уехал из Новосибирска за два года до поездки писателя, в которой его якобы завербовали японцы. Таким был уровень обвинительного материала – чекисты не беспокоились о его правдоподобии. Сделать из Итина участника "правотроцкистского заговора" было несложно, поскольку он, разумеется, имел связи с номенклатурой, подлежавшей уничтожению. Но работники секретно-политического отдела, занимавшиеся "внутренней контрреволюцией", в конце концов "уступили" Итина коллегам из отдела контрразведки, имевшим данные о его связях с иностранцами. Между основными отделами управлений НКВД во всех областях шла борьба за перспективные дела и "интересных" фигурантов. В итоге писатель достался борцам со шпионажем, поскольку контрразведывательный отдел был крупнее и влиятельнее. Арестовали Итина 30 апреля 1938 года. 3 мая состоялся первый допрос, а уже на следующий день писатель признал свое участие в "шпионаже" – следователи быстро нашли методы убедить Итина в том, что он враг народа. Следствие было закончено очень быстро, дело заняло меньше 20 страниц, но суда не было – в этот момент "тройка" управления НКВД не работала. Она с августа 1937-го по март 1938-го осудила 50 тысяч человек, 34 тысячи из которых были расстреляны. Затем был сделан перерыв, и заседания возобновились лишь осенью. Дело Итина "тройка" рассмотрела 17 октября, а 22-го его уже расстреляли. В 1955 году Лариса Итина обратилась в Президиум ЦК КПСС с просьбой пересмотреть дело отца. В 1956 году Вивиана Итина реабилитировали за отсутствием состава преступления. Хотя юридически более честной была бы другая формулировка – за отсутствием события преступления.
* Текст из архива Сибирь.Реалии
