22 июля Минюст признал телеведущую Татьяну Лазареву иностранным агентом. Вместе с Ильей Яшиным, Максимом Кацем, Вероникой Белоцерковской и Русланом Шаведдиновым она пополнила список физлиц-иноагентов. Корреспондент Сибирь.Реалии побеседовал с Лазаревой о том, как она себя чувствует в новой роли и что думает о настоящем и будущем России.
Татьяна Лазарева – не только известная телеведущая, но и общественный деятель, в прошлом – активная участница оппозиционного движения, после выборов в российскую Госдуму 2011 года и последовавших за ними массовых протестов она вместе с супругом Михаилом Шацем входила в Координационный совет оппозиции и позже неоднократно принимала участие в протестных акциях, высказывалась и высказывается против политики российских властей.
По словам Татьяны Лазаревой, ее включение в список иностранных агентов было для нее "ожидаемым – но все-таки неожиданным".
– Вроде бы давно-давно ждешь и уже начинаешь переживать, что же ты не там, все ребята уже там, все приличные люди, – говорит Татьяна Лазарева. – Дело в том, что в список меня включили на следующий день после моего дня рождения. Мы отпраздновали, а на следующий день у нас с друзьями появился новый повод выпить, и мы прекрасно этим воспользовались. На эти дни я уехала, сняла специальное местечко, чтобы позвать много-много друзей и всех своих детей. Мы были настроены немножко на другой лад, поэтому меня это не сильно тряхнуло, я как-то спокойно к этому отнеслась. Ну и конечно, сыграло роль то, что уже столько людей этот путь прошли, значит, все не так страшно. Мне написали много людей: чем помочь, какая нужна юридическая поддержка? Мы уже работаем с адвокатом из "Агоры", с Павлом Чиковым, все они меня консультируют – я к ним отношусь с огромной благодарностью. Конечно, мы будем подавать апелляцию, будем судиться. Как правильно сказал Илья Яшин, я точно так же не собираюсь им облегчать жизнь, буду сопротивляться, продолжу создавать им некоторые проблемы. А то они там думают, что все так легко.
– А как вы будете создавать им проблемы, интересно?
– Я, естественно, буду отчитываться. Там есть определенные юридические тонкости, определенный протокол, нужно сдавать отчетность. Никаких штрафов я не собираюсь платить, я прекрасно знаю, куда идут эти деньги. Поэтому я собираюсь все соблюдать и подавать в суд, будем сначала проходить разнообразные московские суды, по понятной процедуре получим отказы, дальше ЕСПЧ.
– Когда вас спросили в фейсбуке, будете ли вы все правила соблюдать, вы ответили, что не будете. Так как же на самом деле? Будете, например, вешать перед каждым постом плашку в 24 слова: “ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО…”?
– Там немного не так, я все-таки, слава Богу, признана не СМИ-иноагентом, хотя для моего понимания недоступно, кого они считают СМИ, а кого не СМИ. Я просто физическое лицо-иноагент, так что я где-то просто отмечу, что признана таковым, а эту плашку мне вешать необязательно. А отчеты... Я уже давно не получаю никаких доходов, в России уж точно, поэтому это будут абсолютно пустые листы. Просто жаль лишнее время тратить, даже не столько мое, сколько моего бухгалтера, который до сих пор еще со мной работает, хорошо, что я ее не отпустила, найдется теперь занятие.
Первая реакция Татьяны Лазаревой на включение ее в список иноагентов была эмоциональной и задорной. На своей странице в Фейсбуке она написала, каким знаком она будет обозначать свою принадлежность к иностранным агентам – и поставила эмодзи: средний палец.
"... это не вам. Это им – тем, кто думает, что людей можно клеймить, как скот. Не выйдет, господа нехорошие! Вы можете меня называть, как хотите, это ваше право. Но мое право называть тех, кто сейчас у власти в России – агентами ада, агрессорами и фашистами", – пояснила Татьяна Лазарева.
– Мы, конечно, шутим, но вообще-то все это грустно на самом деле.
– Когда такие вещи превращаются в обыденность, они уже перестают быть грустными. Это просто констатация факта. Ну, а вообще, понятно, что это одна микрочастичка всей грусти, которую мы сейчас испытываем по отношению к России нашей и к ее будущему. Печально смотреть, как твоя страна снова превращается в угоду каким-то странным людям в закрытую консервную банку. Это просто одна из частей, там есть гораздо более неприятные вещи. И попадание в этот список – это проявление чего-то большого.
– Удивительная вышла история вашего исхода из России, через Украину, где вас застала война. Вы же туда не насовсем приехали?
– Я приехала в Киев на съемки одной передачи, друзья меня позвали. Прилетела 17 февраля, 23-го съемки закончились, у меня был билет на 25-е, но понятно, что все эти планы рухнули.
– Вы же должны были несколько лет назад сниматься в одном проекте с Зеленским, но там что-то пошло не так. Жалеете теперь, что не осуществилось?
– Это снимали мы с ним, по-моему, в 2011 году замшелом. Передача, кажется, "Магия", мы были ведущими, это был 2011-й, но тогда уже ее положили на полку, потому что началась Болотная. На канале "Россия" это, конечно, уже никогда бы не вышло. Кстати говоря, когда Зеленский стал президентом, то подсуетились ребята, все-таки выложили ее, спустя 10 лет почти, чтобы сказать: ха-ха-ха, смотрите, у кого-то президент, а у кого-то клоун-ведущий. Это все не прокатило, две передачи прошли, потом про нее забыли, потому что она и по тем временам была тухлая, а уж через 10 лет ее вообще было невозможно смотреть.
– Зато сейчас интересно вспоминать. А как вообще с ним работалось?
– Это было так давно, я не очень помню. Но это такой формат, где мы не очень пересекались. А вот после этого, когда он работал в "Вечернем квартале", мы снимались, встречались, не то чтобы дружили, но знали друг друга близко, очень много общих друзей у нас из КВН. Классный, великолепный совершенно профессионал, который умеет держать публику, очень остроумный, очень тактичный, очень деликатный при всем при этом.
– То есть впечатление у вас хорошее о нем осталось?
– Конечно. Да.
– Как вы смотрите на то, что сейчас происходит с отечественной киноиндустрией, театром, на процессы, где судят стендаперов, блогеров? Хоть вы живете сейчас не в России, но все-таки, наверное, за этим следите?
– Какая разница, откуда это видеть, из России или из какой-то другой страны? Самое печальное, что мы уже это все видели во время террора в России, всех этих "иноагентов", "врагов народа". В театрах тоже во времена застоя ставились какие-то смешные водевили или что-нибудь про героев социалистического труда, про войну. Злободневного ничего не было, самокритики не было, рефлексии не было ни в кино, ни в театре. А если и было, то очень редко. Ну, вот, Театр на Таганке был. Все это мы уже проходили. Просто непонятен смысл, цели всего этого. Да и ничего уже мне не хочется понимать про Владимира Владимировича Путина, про эти его иллюзии, что можно взять и снова сделать так, как было. Это же закончится все потом. Ради чего он старается? Ради остатка своей жизни? Или он действительно уверен в том, что, останавливая рост своей собственной страны, он таким образом улучшает ей жизнь? Не знаю.
– А вы думаете, что он думает об улучшении жизни в стране?
– Я не знаю, о чем он думает. Мне как раз любопытно, какова цель: просто свою жизнь устроить, или все-таки он представляет огромную страну, его имперскость – она же не только его лично, он-то думает, что это такая большая страна, которая всем надерет уши. При этом страна продолжает жить в нищете, опять у нас затягивание поясов, работа на военно-промышленный комплекс. Господи боже мой, в XXI веке хочется, чтобы кто-нибудь ущипнул меня, а желательно его.
– У приличных стран, как видим, даже нет столько оружия, чтобы помочь Украине, просто потому что его не производили.
– Перевернулось все с ног на голову опять. Главное, что прогресс все равно наступает на пятки, перед революцией в 10-е годы XX века тоже был очень большой скачок технологический, вот и сейчас он есть. И те, кто не успевает вскочить на поезд, они пропадают и исчезают, и все двигается дальше без них. Я думаю об окружении Владимира Владимировича и тех, кто вместе с ним это все творят сейчас, как можно жить в наше время и не понимать, что такое YouTube, не знать, что такое соцсети, не понимать смысла этого всего.
– Может быть, это их пугает излишней сложностью, излишней свободой?
– Закостенелость, которая многим свойственна с возрастом, к сожалению, оказалась свойственна руководителям нашей страны: нежелание никуда смотреть, никуда двигаться, желание действовать по старым стандартам, ничего не меняя, все это нас подкосило.
–Вы думаете, это связано только с возрастом – или все-таки с чекистской спецификой?
– У меня есть пара-тройка знакомых с чекистской закалкой, но с гораздо более пытливым и подвижным умом. Вообще-то я выражение "чекистская закалка" с ужасом употребляю, хотя она тоже разная бывает, я понимаю, что они не только пытали и мучали людей, убивали их.
– Еще следили за ними.
– По крайней мере, там много всего было, в том числе для профессионального, прости, Господи, роста, использование разных методов, не только для убийства людей. Я совершенно не хочу, чтобы меня приняли за человека, который все это оправдывает и болеет за слово "чекисты", но, правда, убивает не то, что он чекист или что он был поваром или скрипачом, а вот это личностное нежелание расти – и давать расти всем остальным: я не буду, мне это все неинтересно, и вам не должно быть интересно. Это прошлый век, так нельзя.
– Может быть, эта черта связана с их профессией – готовность подозревать всех в заговоре, уверенность в том, что у людей нет своей воли, и, если они против чего-то протестуют, значит, им заплатили?
– Не знаю. Мы можем бесконечно гадать, почему он стал таким. Да какая разница? Только жалко, что сейчас из этой страны – опять исход, в какой уже раз! Самые умные, самые рефлексирующие, активные, желающие что-то делать люди уезжают из этой страны. Их не так много на самом деле, это небольшая прослойка людей, готовых меняться и менять что-то вокруг себя, и она все истончается. Все сложнее там оставаться тем, кто тоже думает и тоже хочет вырваться, даже не просто из страны, а хотя бы из этого навязанного мышления, навязанных новых норм, которые все расширяются и расширяются. Я за это тоже очень переживаю. Нормально – доносить, нормально – унижать, обвинять. Все это в твоей стране становится на глазах нормой, хотя это ненормально. Люди, которые все больше понимают, что они не такие, как все, они же в очень неприятном состоянии находятся: вокруг все нормальные, а ты нет. Очень сложно жить с этим.
– У вас, наверное, это сознание начало зарождаться еще в 2011–12 году, когда вы пошли в Координационный совет, и вас с мужем уволили отовсюду?
– Естественно. Наверное, даже раньше, мы же не просто так там оказались.
Вспоминая то время, Татьяна Лазарева говорит, что Болотная была уже последней каплей.
– Больше ты вообще ничего не мог сделать, у тебя остался единственный путь – выйти и помахать руками.
– Жалко, что проиграли Болотную?
– Много чего жалко. Значит, не получилось. Конечно, было разочарование. Все обвинения в том, что слили протест, – но это же потому, что было очень горько, действительно нас оказалось слишком мало просто количественно. Когда собирается несколько активных людей, те самые лидеры, сразу возникает вопрос: если не Путин, то кто? Кто нас поведет в светлое будущее? Не работает это все. Никто не поведет тебя никуда, пока ты сам не встанешь, попу не оторвешь. Какое бы количество ни выходило на Болотную, ни входило в Координационный совет, это нормальный исторический рост для страны, который прошли многие европейские страны, Соединенные Штаты Америки, страны с большой историей демократической, а мы по-прежнему ждем, что кто-нибудь возьмет меня и покажет мне, как надо. А если мы посмотрим в будущее, когда режим этот обрушится, придет кто-то другой, пусть даже максимально демократический, но все равно он по телевизору начнет говорить: вам все неправильно говорили, а все, что меняется сейчас, – это правильно. Это не работает.
– А что работает?
– Нужно поднимать самосознание людей, образованность, просвещенность, небоязнь двигаться вперед, совершать ошибки. Ошибки – это единственный наш путь к какому-то опыту. Когда ковид был, мы все ждали, что будет иммунитет коллективный, так вот, нам то же самое нужно делать с коллективной рефлексией, коллективным взрослением и с разрешением совершать ошибки.
– Весь вопрос как. Потому что на это все-таки нужно время, на изменения в сознании. А есть ли у нас это время вообще, что-нибудь останется от страны, пока мы повзрослеем тут?
– А какая разница, времени примерно у всех одинаково, что у нас с вами, что у Владимира Владимировича Путина. В этом смысле мы говорим о каком-то историческом огромном процессе, который проходили страны по 200 лет, по 300. Нас сто лет корежило, придумали в свое время этот эксперимент советский, а теперь хотим быстренько отряхнуться и пойти: все отлично, давайте заживем по-новому. Нет, это долгая история. Поэтому меня беспокоит, прежде всего, с чего начинать. Конечно, с образования детей, с их обучения, с разговора с детьми, с теми людьми, которые останутся потом.
– Сейчас у нас идет мощный тренд на возрождение всего советского, из школьных библиотек, например, изымается книга про депортацию немцев, которая была в рекомендованном списке литературы для чтения. Все советское снова героизируется, и антисемитизм потихонечку возрождается...
– Все это просто хочется взять, отодвинуть и идти дальше. Ребята, это все было, чего вас удивляет? И книги будут жечь, и запрещать слушать радио, уже это происходит, все это нам абсолютно известно. Дальше-то что? Мы сейчас понимаем, что это все совершенно точно закончится. Что мы сейчас можем делать для того, чтобы, когда это закончится, мы хотя бы чуть-чуть были подготовлены? Работу над ошибками.
– А что сейчас делать людям, оставшимся за границей, выпихнутым по сути из страны? Что делать для того, чтобы что-то потом получилось?
– Тут каждый делает, что может, если он хочет служить своей родине, будущей родине. Но я еще раз говорю – это каждый решает для себя. Я планирую общаться с младшими поколениями, рассказывать, что на самом деле было не так, хотя никто не знает, как было на самом деле. Возможно, только сейчас со всеми документальными фактами, которые есть в кэше в инстаграме, фейсбуке, с появлением соцсетей мы имеем возможность чуть больше говорить, как было на самом деле, сравнивать. Именно этому, наверное, нужно учиться. А то, что сейчас исключают факты из школьной истории, так это и раньше было, мы тоже учились по учебникам, где советская страна была ого-го, самая сильная. Там тоже ничего плохого не было. И сейчас все вымарывается, но главное не в этом, главное – научить людей анализировать, сопоставлять факты, развивать мозг, говорить: а если это все не так? А как ты думаешь, как это могло быть? Это нормальное аналитическое мышление, которое формируется до 18–20 лет. Вот этим надо заниматься. Не надо растить людей, которые привыкают к тому, что им говорят сверху.
– А еще мы видим сегодня довольно удивительное ниспровержение кумиров. Ведь сколько десятилетий была у нас Алла Пугачева, свет в окошке. И вот она что-то не то сказала, не так отнеслась сами знаем к чему, стала плохая, и народ это безропотно съел. Как это? Почему никто не задал себе вопрос: а может быть, что-то не так, если даже Пугачева плохая?
– Да все потому же, собственно. Как им сказали, какую форму сосуда принимать, так они ее и приняли. Я в последнее время очень настороженно отношусь к этому выражению: а народ весь принял, поверил. Да не весь. Как любили ее за ее принципиальную позицию, так и любят. Как знали, что она всех посылает на хрен, когда ей надо, так она и сейчас делает это, в конце концов. Я еще раз не соглашусь с тем, что все как один.
– Пусть не все, но большинство. И все равно каких-то возмущений по этому поводу не было слышно. Вот и Галкин тоже плохой стал, естественно.
– Опять же, что значит плохой? Все равно, кого смотрят в YouTube, кого пересматривают, кто смешной, кто веселит, кто радует? Того же Галкина и смотрят. Какая вам разница, какая у него позиция? Ржите себе и ржите.
– Вы же работаете со смешным жанром, каково сейчас шутить в России? Да можно ли вообще в России шутить?
– Нет, конечно. Можно, но ограниченно. Это тоже уже было, все эти "литования", разрешения цензурой, про это пой, про это не пой, про это шути, про это не шути. Но уж шутки точно никак нельзя ограничить, они все равно появляются, все их рассказывают. Чем больше запретов, тем больше всего этого будет, анекдоты возобновятся опять. Хотя сейчас все-таки немножко другая ситуация, у нас есть возможность смотреть, читать соцсети, наблюдать. Юмор никуда не денется никогда, просто сейчас в стране очень большая цензура. Когда я в Киеве снималась, было достаточно нескольких дней, чтобы снова вернуться в ощущение свободы слова, про которую я вообще уже забыла. А тут можно шутить про президента Зеленского, про Укржелезницу – это РЖД. Во все это ты так быстро вскакиваешь, что тебе становится понятным, почему те же украинцы говорят: ребята, вы почему молчите, почему не выходите на площади? Когда ты сидишь там, думаешь: действительно, чего это мы не выходим, чего молчим?
– То есть они, конечно, не представляют и близко, что у нас творится.
– Это очень быстро забывается. Они же с этой свободой живут уже несколько лет, а мы-то даже еще не начинали. И когда ты приезжаешь туда, проходит 5–6 дней, и ты уже ходишь, говоришь, шутишь. И это так быстро делается нормой, что ты понимаешь: то, что вокруг тебя происходит, то и становится нормой, поэтому ты либо нормальный, либо ненормальный. Но так вообще-то и должно быть, тебя это не удивляет. А в обратную сторону это, конечно, шок.
– Вы, конечно, смотрели "Скажи Гордеевой", как вы считаете, почему так себя ведут матери военных – и погибших, и пленных? Это и по соцсетям видно: родственники военных сердятся на то, что не находят тел, не вызволяют из плена, на что угодно. Но никто не задается вопросом, зачем они туда пошли, хорошо ли это. Вообще об ужасах этой войны никто не спрашивают – они освободители, они герои, почему?
– По моей теории это выученная беспомощность, никто уже не спрашивает ничего, никаких вопросов не задают. Думают так, как им разрешают думать. Мы тоже об этом говорили неоднократно, Катя тоже это понимает. Вопрос: почему? В чеченскую войну был Комитет солдатских матерей, а сейчас он не работает. Что произошло?
– Приняты законы, которые фактически запретили им работать. Они теперь могут только консультировать. Запрещен сбор сведений о российской армии. Если ты назовешь адвокату имя солдата, все, уголовное дело можно заработать.
– За эти годы произошло погружение в страх, в боязнь, в несвободу слова. В каком году мы еще выходили по 31-м числам за свободу ? Когда люди выходили на улицу, тогда уже не было никакой свободы собраний. Это сколько лет все длилось – это чья-то большая задумка, работа, издалека начатая, а сейчас мы видим ее первый результат.
– Страшный вообще-то результат.
– Очень страшный.
– Мы говорили о матерях погибших и плененных солдат. А есть еще родственники военных, которые увидели, что они пушечное мясо, и сказали: мы больше не будем воевать, а их заперли в подвал, не кормят, бьют, гонят на передовую. Вдруг родственники видят, что некий украинский телеграм-канал написал, что оккупанты не хотят воевать, – и возмущаются: кто это наших ребят назвал оккупантами? Вот их что волнует.
– Вот это я вообще себе представить, честно говоря, не могу. Это нужно так вывернуться наизнанку, чтобы поставить себя на место людей, которые так мыслят. Я вообще не понимаю, как это удалось такому количеству людей внушить, что Украина по сути напала на Россию. Если мы не оккупанты, то мы защитники своей родины, мы ее защищаем. А от кого? Я не очень могу понять, как люди могут в это вообще вот так безоговорочно не то что верить, а вообще как это можно было так перевернуть с ног на голову. Просто аплодировала бы, если бы знала кому.
– Ну, если вспомнить историю, проглотили же Польшу, проглотили Финляндию.
– Там была долгая подготовительная работа. Всегда спецоперация, всегда какой-то интернациональный долг в Чехословакии, в Афганистане. И логика понятна – мы везде всем помогаем. Здесь тоже она понятна была бы, если бы мы наполовину своей страны не оказались украинцами. Если бы мы не были так связаны с этими людьми, мы понимали бы, что нет там никаких фашистов и нацистов, бандеровцев настолько, чтобы туда входить и делать то, что они там делают. У нас такое же их количество в России, я вас умоляю.
– Да в каждой стране они есть, где больше, где меньше, везде свастику на стенах отыскать можно.
– Это же не повод, чтобы так вторгаться и так сметать города с лица земли вместе с людьми, при этом иметь такое огромное количество защитников всего этого на территории страны, у которой своих проблем хватает, вот что обидно.
– А куда делась эмпатия, сострадание наше хваленое? У нас же такая душа отзывчивая. Куда это делось, когда льется кровь, убивают детей?
– Не знаю, мне кажется, это какое-то наваждение, какая-то пелена, которая потом упадет у людей с глаз, но это будет, конечно, большой удар. Это будет очень похоже на послевоенную историю с нацистами, с немцами. Тоже все понятно, как это будет проходить, понятно, как это возникло. Одно непонятно, как можно так жить и за всем этим просто наблюдать, ничего не делать. Вот это меня удивляет. Все понимают думающие люди в разных странах, русские и не русские, что это все обречено, но никто ничего не может сделать.
– Что вы имеете в виду – считаете недостаточной помощь Запада?
– Нет, я просто, как и все, с ужасом смотрю и недоумеваю, как это мы все вместе не можем остановить какого-то зарвавшегося маньяка, который угрожает по большому счету всей планете. Что происходит, я не понимаю.
– Живя в Испании, вы видите там готовность людей все-таки его остановить – или усталость: пусть они разбираются сами? Какое у вас ощущение?
– Я прежде всего общаюсь с русскоязычными людьми, с испанцами практически не пересекаюсь, я не ассимилировалась и не планирую. Есть все, конечно. Усталость у европейских стран наблюдается, люди видят, как повысились цены. И это понятно, от их собственной эмпатии, которую россияне потеряли, они готовы помогать, но при этом они говорят: ребята, мы так не договаривались. Им нужно объяснять: тогда мы все погибнем. Это выросло в такой большой нарыв, который уже занимает огромную площадь.
Русскоязычные здесь тоже разные, тоже некоторые устали, у всех дела. Но при этом я сейчас путешествую по многим странам, и в Европе, и в Англии, и на Кипре все равно очень много людей, которые продолжают звонить в колокол, потому что все эти беженцы, они здесь, они никуда не делись, мы их все видим. Может быть, я в более активной части общества присутствую, сталкиваюсь с теми, которые помогают, и сама, естественно, помогаю, как могу. Эмпатия никуда не делась. Она точно у нас возродится, потому что это нормально. Просто это одна из таких вещей, которая сейчас не востребована нашим обществом, не является нормой. Но она никуда не делась, просто плюс на минус, все равно энергия одна и та же – сочувствия, любви.
– А давно вы были в родном Новосибирске?
– Давно, я вообще не так часто туда езжу, честно говоря.
– Связи с родиной сохранились?
– Конечно, у меня сестра там родная по-прежнему живет, родственников и друзей очень много. Там почти как везде, мой родной городок точно так же делится на тех, кто помогает одной стороне, и кто помогает другой стороне.
– Не выльется это в гражданскую войну рано или поздно?
– Мне кажется, она уже началась, это реально два совершенно разных мира. Я не знаю, когда они столкнутся и где. Оба мира стараются держаться друг от друга подальше – вот это интересно. То есть это действительно информационная гражданская война, направленная одним миром против другого. Спонсируют стравливание одного народа между собой. А потом вырастут дети, условно разделенные на хороших и плохих, наших и не наших. И мы поймем, что не будет ничего вообще общего, у них будут совершенно разные моральные нормы. Наши, воспитанные на свободе, и те, которые воспитаны в том, что свобода – это не плохо или хорошо, ее в принципе нет. Те, кто живет в свободе, вызывают абсолютно животное отторжение, и наоборот. Что это будет – посмотрим. Вообще, много чего сейчас происходит на наших глазах и будет еще происходить. Ужасно любопытно.
– Вы сказали, что не собираетесь ассимилироваться, значит, вы все-таки собираетесь вернуться?
– Я просто вижу, какое количество русскоязычных людей сейчас за границей, и понимаю, что это вполне себе прекрасное государство для моего проживания. Какое – неважно. Это государство без границ, это просто единение людей по сходным признакам.
– Русская диаспора?
– Мне пришла в голову идея, что русская диаспора – это что-то такое огромное, что ей все эти границы вообще неважны. Эта причастность к большой стране, к тому, что мы все с одними корнями, все говорим на одном языке, понимаем, что правильно, что неправильно. Я говорю сейчас о тех, кто выехал. И это прекрасный повод для объединения. Тоже глобальная идея, я тоже за этим послежу. Большая соцсеть.
– Так что вы не чувствуете себя одинокой?
– Нет, конечно. Друзей масса. Потом я, в отличие от Владимира Владимировича, не сижу в бункере, у меня есть возможность общаться с кем угодно в любой момент любыми способами и средствами.
– И не на расстоянии 6 метров или 12.
– Да, важно физическое присутствие. Кто хотел научиться, все уже научились за ковид и изоляцию считывать по губам, по глазам. Сколько мы в масках ходили и поняли, что ты, оказывается, даже хуже слышишь, когда не видишь рот собеседника. Ты вглядываешься в общую картинку, в лицо, от которого остаются одни глаза – как быстро все продавцы научились улыбаться глазами. Обычно для улыбки был рот, рта у тебя нет, ты должен как-то показывать свое приветствие.
– Мимика изменилась.
– Слава богу, ненадолго. Я считаю, что я этим смогла воспользоваться, я научилась совершенно нормально общаться, то есть мне не нужно, как для Владимира Владимировича, чтобы все сидели рядом, и он мог им приказать. Нет, он, конечно, по Зуму это все прекрасно делает, но по-старинке все-таки лучше – лично, поговорить, посидеть за столом. Это же можно делать и так, безо всяких протоколов. Протоколы – тоже старинное. Еще раз скажу: мир так меняется быстро, скоропостижно, а есть люди, которые этого боятся, не хотят и встают на пути прогресса. Как писал Владимир Владимирович Маяковский, не объехать, не обойти, единственный выход – взорвать. Опять же, тоже все это было.
– У вас есть какие-то проекты, любимые замыслы, о которых вам хотелось бы рассказать?
– Проектов конкретных нет. Я только пока хожу и зрею, как овощ на грядке. Думаю, куда мне приложить свои силы, какая идея меня вдохновит настолько, что я начну действовать. Слишком много сейчас сил уходит на поглощение информации. Все распыляется. Это все опять же временное. Мы соберемся все, как это сделали ребята из "Дождя", просто нужно время. Повестка сильно очень изменилась, в которой мы теперь живем. Какие темы более актуальны – это будет видно со временем.
