14 апреля 1888 года родился поэт-акмеист Владимир Нарбут. И в тот же день ровно через полвека, 14 апреля 1938 года, его расстреляли на Колыме. Долгие годы никто не знал подробностей его смерти. "Про него говорят, что погиб на взорванной барже. Баржу взорвали, чтобы освободить лагерь от инвалидов", – писала Надежда Мандельштам. Жена поэта Серафима Суок в июне 1940 года обратилась к погибшему мужу в дневнике: "Мне сказали, что ты утонул. Верю и не верю". А в 1978 году, когда Валентин Катаев опубликовал в "Новом мире" свои мемуары "Алмазный мой венец", об уже полузабытом поэте вспомнили и заговорили. Многие считали, что Булгаков списал с него своего Воланда. Возможно, не без оснований: жизнь Нарбута действительно была полна мистических событий и трагических поворотов судьбы.
Последний день 1917 года. Большая семья Нарбутов собралась в своем поместье в деревне Хохловка на Черниговщине, чтобы всем вместе встретить наступающий 1918 год. Владимир Нарбут приехал на семейное торжество с женой и маленьким сыном. В разгар веселья в дом врываются красные партизаны. Им нет дела, каких политических убеждений придерживаются хозяева. Раз живут в поместье – значит, представители старого мира, который нужно уничтожить.
О том, что произошло дальше, рассказала внучка поэта Татьяна Романова: "Отец Владимира Ивановича успел выскочить в окно и бежал, жена с двухлетним Романом спряталась под стол, а остальных буквально растерзали. Был убит брат Сергей (офицер, только что вернувшийся с фронта) и многие другие обитатели Хохловки. Владимира Ивановича тоже считали убитым. Всех свалили в хлев. Навоз не дал замерзнуть тяжело раненному В.И. Нарбуту. На следующий день его нашли. Нина Ивановна погрузила его на возок, завалила хламом и свезла в больницу. У него была прострелена кисть левой руки и на теле несколько штыковых ран, в том числе в области сердца. Из-за начавшейся гангрены кисть левой руки ампутировали".
Узнав, что они расправились с семьей известного большевика, партизаны "приходили потом в больницу посочувствовать мне", – запишет Владимир Нарбут. Сложно представить, какие мысли посещали его на больничной койке. Ведь это свои же, красные, убили родных и искалечили его самого… "Великая трагедия, говорю откровенно, жила в моей душе, и вряд ли у меня хватит слов изобразить ее", – признается вскоре Нарбут на допросе в деникинской контрразведке.
"Влез на хребет одного из коней Клодта"
Ничто в биографии Владимира Нарбута не предвещало, что он станет убежденным большевиком. Потомственный дворянин, он был продолжателем старинного литовского рода, переселившегося в Украину в XVII веке. На свет появился в семейном имении на хуторе Нарбутовка неподалеку от увековеченного Гоголем города Глухова на Черниговщине.
Родовое поместье пришло в упадок, и отцу будущего поэта пришлось поступить на службу. Всю заботу о семерых детях и хозяйстве он переложил на жену, дочь священника Неонилу. В автобиографии, написанной 13 мая 1927 года, Владимир скажет об отце: "По временам ... приходилось испытывать некоторую нужду. Это происходило отчасти и потому, что отец (самодур и жесткий человек, умер в 1919 г.), как правило, пьянствовал и распутничал, прокучивая те средства, какие имелись".
Именно отец стал причиной первого физического недостатка сына: в детстве он как-то подкрался к нему в саду и так сильно напугал, что тот на всю жизнь остался заикой.
Вслед за страшим братом Георгием, который станет основоположником украинской графики, Владимир поступил в Глуховскую мужскую гимназию и окончил ее с золотой медалью. Во время учебы, чтобы помогать семье, подрабатывал репетиторством. Тогда же с ним произошло еще одно несчастье: Владимир повредил ногу, началась гангрена, пришлось вырезать пятку, и сильная хромота осталась навсегда.
Вопреки воле отца, Георгий и Владимир поступили в Петербургский университет. Владимир сменил несколько факультетов – физико-математический, восточных языков, историко-филологический, – но ни один из них так и не окончил. Причину он сам объяснял так: "За литературой некогда было. Много читал, работая над собой". В это время огромную роль в жизни братьев Нарбутов сыграл художник Иван Билибин: он поселил бедных студентов у себя и оказал сильнейшее влияние на творчество обоих.
Писать стихи Владимир начал еще в Украине. А в начале 1910 года выпустил поэтический сборник "Год творчества первый", который оформил брат Георгий. Дебютную книгу начинающего поэта сразу же заметили: рецензии на нее написали такие мэтры, как Николай Гумилев и Валерий Брюсов.
Завоевав известность, Нарбут сблизился с акмеистами и в 1911 году вошел в только что образованный "Цех поэтов". Анна Ахматова называла шесть "истинных" акмеистов: себя, Гумилева, Сергея Городецкого, Осипа Мандельштама, Михаила Зенкевича и Владимира Нарбута. Взыскательная Надежда Мандельштам считала Нарбута одним из пяти акмеистов первого ряда, исключая из этого списка Зенкевича. А Гумилев писал Ахматовой: "...я совершенно убежден, что из всей послесимволической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными".
Нарбут втянулся в эпатажную жизнь столичной богемы. Георгий Иванов в книге "Петербургские зимы" вспоминает: "Нарбут собрался, наконец, в Петербург, и в первый же вечер был задержан "за оскорбление полицейского при исполнении служебных обязанностей". … Ночью, по дороге из "Давыдки" в какой-то другой кабак, подзадориваемый сопровождавшими его прихлебателями, пытался влезть на хребет одного из коней Клодта на Аничковом мосту и нанес тяжкие побои помешавшему ему городовому..." Но, несмотря на все показные кутежи, в стихах Нарбута тех лет звучали и трагические ноты: "Жизнь моя, как летопись, загублена", – писал он.
Действительно громкий скандал случился в 1912 году, когда Нарбут издал сборник "Аллилуйя" с иллюстрациями брата Георгия и Билибина. Грубые натуралистические стихи с обилием непристойностей Нарбут решил напечатать церковнославянским шрифтом с киноварными заглавными "буквицами" из старинной Псалтири.
Книгу сочли кощунственной и непристойной, большая часть тиража всего в 100 экземпляров была конфискована и сожжена по решению Святейшего Синода, а самого автора обвинили в "богохульстве" и "порнографии". 26 мая Санкт-Петербургский цензурный комитет издал постановление "о возбуждении судебного преследования по ст. 74 Уголовного уложения и ст. 1001 Уложения о наказаниях".
Реакция поэтического сообщества тоже была неоднозначной. Владислав Ходасевич, назвавший первую книгу Нарбута "совсем недурным сборником", новую посчитал "более непристойной, чем умной". Валерий Брюсов, хваливший дебютный сборник поэта, отозвался так: "Книжка г. Нарбута содержит несколько стихотворений, в которых желание выдержать "русский" стиль приводит поэта к усердному употреблению слов, в печати обычно избегаемых". Зато Валентин Катаев потом вспоминал: "В стихах, которые я прочел, точек было больше, чем слов. И клянусь, я эти точки яростно заполнил". Осип Мандельштам пришел к выводу, что лирике Нарбута свойственна "божественная физиология". Гумилев увидел в его стихах галлюцинирующий реализм. А Городецкий заявил: "Хохлацкий дух, давший русскому эпосу многое, до сих пор не имел представителя в русской лирике. Это место по праву принадлежит Владимиру Нарбуту".
Автора "Аллилуйи" приговорили к году тюрьмы. Чтобы избежать заключения, он решил на время уехать из России и присоединился к этнографической экспедиции в Сомали и Абиссинию. На родину поэт вернулся лишь в 1913 году, после амнистии, объявленной в честь 300-летия Дома Романовых.
Дела в столице не задались, и Нарбут уехал на родину, в Глухов, где вел тихую и размеренную жизнь. В 1914 году – как говорили злопыхатели, "от скуки" – женился на дочери ветеринарного врача Нине Ивановне Лесенко. Вскоре на свет появился единственный ребенок поэта – сын Роман.
"Мне казалось, что я оплевываю самого себя"
После февральской революции Нарбут активно включился в политическую жизнь. Сначала он примкнул к левым эсерам, но потом объявил себя большевиком и был избран в Глуховский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Из письма Нарбута Арону Сольцу от 6 марта 1929 года:
"В партию я вступил в середине 1917 года, за полгода до Октября – вполне сознательно, не преследуя никаких выгод, ибо какая же выгода сыну дворянина-помещика и земского начальника идти на такое дело, да еще в глухом уездном городе … ?! Из сохранившихся в музеях печатных матерьялов Вы можете наглядно убедиться в том, что в этот период, в течение 2 месяцев, я редактировал и издавал на свои средства ежедневный большевистский листок ("Глуховская Жизнь"), выпускал листовки и предвыборные объявления".
В конце 1917 года Глухов заняли войска Рады. Нарбут сбежал в семейное поместье в деревне Хохловка, где жила жена с сыном. Там и произошла трагедия, стоившая поэту руки.
Выписавшись из глуховской больницы, Нарбут с семьей отправился в Воронеж, откуда родом была его жена, но вскоре его отозвали в Киев "для ведения ответственной работы". В этот период поэт развелся с женой. О причинах внучка Нарбута Татьяна Романова предпочла умолчать, кратко сообщив: "Чуть поправившись, он переезжает в Киев к брату Георгию. Там происходит его разрыв с семьей".
31 сентября 1919 года в Киев вошли части Добровольческой армии Деникина. Большевики и сторонники советской власти покинули город, но Нарбут предпочел остаться.
– Это один из спорных моментов в биографии Нарбута, – отмечает доктор филологических наук Татьяна Филатова (имя изменено из соображений безопасности). – Почему Нарбут не ушел с частями Красной Армии? Может, потому что разочаровался в большевизме? Ведь это не вражеский отряд, а свои же, красные партизаны, убили любимого младшего брата Сергея, сделали калекой самого поэта? Или же он был в депрессии после этих трагических событий и разрыва с семьей? Вопросов больше, чем ответов. Как бы то ни было, Нарбуту в будущем припомнят, что он остался в захваченном белыми Киеве.
Через месяц Нарбут все же решил бежать. Он пробирался в Екатеринослав, но 8 октября в Ростове-на-Дону был арестован деникинской контрразведкой.
На допросах поэт оправдывал свое сотрудничество с советской властью безденежьем, страхом и отчаянием, говорил, что всей душой ненавидит большевиков и надеется на победу Деникина. Эти документы попадут в руки чекистов и в 1928 году будут использованы против Нарбута.
Из признания, написанного Нарбутом 9 ноября 1919 года:
"Не раз, сознаюсь, я писал, вынужден был писать разные гадости о гетмане (имеется в виду Павел Скоропадский, с апреля по декабрь 1918 г. гетман Украины. – Прим. СР) и противниках советской власти, да, я делал это, и каждый раз мне казалось, что я оплевываю самого себя, что я творю нечто ужасно гнусное и все-таки я, повторяю, не раз делал это, но, с другой стороны, я всей душой, всем своим существованием ненавидел большевиков, оторвавших у меня все, лишивших меня всего, всего дорогого, не говоря о калечестве".
Оправдаться Нарбуту не удалось. Как редактору большевистской прессы и члену Воронежского губисполкома ему был вынесен смертный приговор. Три месяца поэт провел в тюрьме, ожидая расстрела, один из них – в тифу.
9 января 1920 года Добровольческая армия оставила Ростов под натиском Конной армии Буденного, и жизнь поэта была спасена. Выйдя на свободу, он сразу же встал на учет в ростовском отделении РКП(б).
В том же году Нарбута отправили поднимать революционную украинскую печать. Он возглавил отделение РОСТА (Российского телеграфного агентства) в Одессе, стал редактором журналов "Лава" и "Облава". Вокруг него объединились молодые одесские писатели: Юрий Олеша, Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев.
У Олеши тогда был роман с Серафимой Суок – младшей и самой красивой из трех сестер Суок: ее старшая сестра Лидия была женой Багрицкого, а средняя, Ольга, выйдет за Олешу. Нарбут тогда еще не был знаком с Серафимой, знал только, что из-за какой-то совсем юной девицы Олеша не эмигрировал вместе с семьей, а остался в Советской России.
Нарбут познакомился с возлюбленной Олеши лишь в Харькове, куда его направили поднимать агитационную промышленность. Спасаясь от голода в Одессе, в Харьков потянулись и одесские писатели. С Олешей приехала Серафима. Когда Нарбут впервые увидел похожую на ожившую куклу девушку, он влюбился с первого взгляда и до конца жизни.
– Как ни странно, но "колченогий", "сухорукий" и заикающийся Нарбут пользовался успехом у женщин, – говорит Татьяна Филатова. – Серафима уже жила в гражданском браке с Олешей, но все равно ушла к Нарбуту. А Олеша, после того как его бросила возлюбленная, женился на ее старшей сестре Ольге. Это спорный момент, но я убеждена, что в "Трех толстяках" он воспел все-таки не Ольгу, а Серафиму, которую так и не смог забыть.
"Сочетание мистики с неслыханной, "гнойной" порнографией"
В 1922 году Нарбута перевели в Москву, где он сделал большую карьеру: заведовал подотделом печати в секретариате ЦК ВКП(б), создал и возглавил крупнейшее художественное издательство ЗиФ – "Земля и Фабрика". С 1927 года стал одним из руководителей ВАПП – Всероссийской ассоциации пролетарских писателей.
Надежда Мандельштам писала о Нарбуте того периода: "О стихах в те годы он не помышлял и весь ушел в партийные интриги. … Ограничивал себя во всем – жил в какой-то развалюхе в Марьиной роще, втискиваясь в переполненные трамваи, цепляясь за поручни единственной рукой – вместо второй у него был протез в перчатке, работал с утра до ночи и не пользовался никакими преимуществами, которые полагались ему по чину".
В 1927 году разгорелся конфликт между Нарбутом и самым авторитетным критиком тех лет Александром Воронским. Профессиональный революционер с дореволюционным стажем, соратник Троцкого, он был ответственным редактором первого советского "толстого" журнала "Красная новь", организатором литературной группы "Перевал". Воронский публично назвал Нарбута "прохвостом, прикрывающимся коммунизмом", черносотенцем и автором порнографических стихов. Нарбут в ответ подал в Центральную контрольную комиссию ВКП(б) заявление с требованием "оградить его от распространяемых т. Воронским порочащих его сведений".
Воронскому было предложено объясниться письменно. Он написал, что "прошлое Нарбута не позволяет ему, по моему глубокому убеждению … говорить и выступать от имени пролетарской литературы". Приведя цитаты из поэтических сборников оппонента, критик заявил, что "особенностью этих стихов является сочетание мистики с неслыханной, "гнойной" порнографией". Но решающую роль сыграли не эти уничижительные характеристики, а то, что в ходе начавшегося разбирательства в архиве ОГПУ нашлись показания, которые были даны поэтом в 1919 году в ростовской тюрьме.
Эти документы решили судьбу Нарбута. 21 сентября 1928 года его исключили из рядов ВКП(б). 3 октября газета "Правда" писала, что Нарбут исключен за то, что скрыл "свои показания деникинской контрразведке, опорочивающие партию и недостойные члена партии". Тогда же Нарбут был освобожден от всех издательских и редакторских постов.
– По сути, с этого момента судьба Нарбута была решена, – полагает Татьяна Филатова. – Но и Воронского нельзя назвать победителем в этой отчаянной распре. Он тоже погибнет. Сначала его исключат из партии и приговорят к 3 годам заключения за троцкистскую деятельность, а 13 августа 1937 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорит Воронского к расстрелу.
Нарбут не смог покорно смириться с исключением из партии. Он пытался писать входившему в Президиум ЦКК Арону Сольцу, которого называли "совестью партии", оправдывался и объяснял, просил оценить, соответствует ли строгость наказания степени вины.
Из письма Арону Сольцу от 6 марта 1929 года:
"Учтите, тов. Сольц, следующее: в партию я вступил 30-ти лет, с уже сложившимися взглядами; в партии я был к тому времени около 2-х лет (срок, явно недостаточный для моей "переварки"); я был уже в одной переделке (расстрел!), когда я потерял руку; общее состояние было психически-угнетенное, паническое... И в этой обстановке я дал те "недостойные члена партии" показания, о которых говорится в постановлении ЦКК, – написал то заявление, о котором Вы, вероятно, также знаете и в котором, по понятным причинам, куда больше неправды, чем правды. Утопающий хватается за соломинку, – так поступил и я: прикрашивая, привирая, измышляя (поди проверь!), я подбирал такой "материал", "подавал" его так, чтобы можно было если не поверить мне, то, по крайней мере, хоть на время приостановить уже готовое решение... Тов. Сольц, я никого не предал тогда, у меня и в мыслях не было подобного!"
Снятый со всех постов, Нарбут вынужден был зарабатывать случайными заказами и переводами. Впервые за долгие годы он вновь начал писать стихи и в 1933 году был принят в Союз советских писателей. А в ночь с 26 на 27 октября 1936 года поэта арестовали.
Из записей Серафимы Нарбут:
"Стук в дверь. Проснулся Володя, разбудил меня. Кто там? Проверка паспортов!! Что-то натянули на себя, открыли дверь: человек в форме НКВД …
С этого дня – 26 октября (27-го) кончилась одна жизнь – и началась другая. Всему был конец.
Тогда я этого не понимала. Я как во сне, честное слово, как во сне шла к Лиде в 5 ч[асов] утра после обыска, без мыслей, тупо бежала по улицам рассказать о чудовищном сне – Володю арестовали.
Уходя он вернулся – поцеловал меня. Заплакал – я видела последний раз его, покачался смешной его походкой на левый бок, спину в длинном синем пальто.
И всё…"
"Вошла в кабинет и больше из него не вышла…"
Нарбута арестовали по обвинению в пропаганде "украинского буржуазного национализма" и причислили к "группе украинских националистов – литературных работников", которая якобы занималась антисоветской агитацией. Ее членами, помимо Нарбута, стали переводчики Павел Шлейман (Карабан) и Павел Зенкевич, литературовед Борис Навроцкий. А руководителем группы был объявлен поэт и переводчик Игорь Поступальский – за него совсем недавно вышла замуж Лидия, вдова Багрицкого, старшая сестра Серафимы Нарбут.
Поступальский на допросах яростно отрицал все обвинения. Нарбут оказался менее стойким. 10 ноября он признал не только "родственно-бытовые" связи с Поступальским, но и то, что "эта связь была обусловлена общностью наших антисоветских взглядов; что такой же общностью антисоветских взглядов была обусловлена устойчивость группирования вокруг Поступальского некоторых литераторов".
Показания Нарбута стали первыми признательными показаниями в так называемом "Деле переводчиков". В тот же день старший лейтенант Николай Шиваров, главный специалист по литераторам в НКВД (он вел дела Мандельштама, Клюева, Эрдмана и др.), предъявил Поступальскому куда более страшное обвинение в том, что он "является организатором украинской национал-фашистской группы в Москве".
Состряпать дело "украинских фашистов" помог Нарбут. На допросе 20 ноября он рассказал, что Поступальский на встречах группы говорил, что "советские поэты молодого поколения или активно выступают против существующего режима, за что подвергаются репрессиям, или же быстро увядают и перестают писать, если только не хотят заняться беспринципной халтурой и лакировкой действительности".
А эти слова Нарбута настолько понравились следователю, что он подчеркнул их красным карандашом: "На одном из последних сборищ, на котором я участвовал летом 1936 г., Поступальский выступил с прямой апологией фашизма и Гитлера, противопоставляя фашистскую систему и фашистское руководство в Германии советской системе. Поступальский утверждал, что фашизм обнаружил огромную жизнеспособность, которую никто не ожидал, что единый фронт ничего не достигнет и что уже через год-два, не больше, все страны Европы и Япония будут единым фашистским лагерем".
Как держались во время следствия остальные обвиняемые? Павел Шлейман, например, на допросе 12 декабря заявил: "Я считаю Поступальского … и Нарбута людьми, всецело одобряющими политику партии и правительства. Никогда я не замечал, чтобы кто-либо из них выражал недовольство существующим положением в стране". Зато Нарбут о нем сказал так: "При обсуждении того или иного вопроса выступал с антисоветскими установками и утверждениями. (…) Шлейман утверждал, что положение литературы в советской стране бесперспективно. … лучшие писатели не дают и не могут дать ценных произведений и должны вовсе перестать писать, если они хотят остаться честными".
Оговорив остальных, Нарбут не смог смягчить свой собственный приговор. 23 июля 1937 года постановлением Особого совещания при НКВД СССР все пятеро "украинских национал-фашистов" были осуждены на 5 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях по статьям 58-10 и 58-11 УК РСФСР.
"25 июля мне сказали приговор – 5 лет. Шла по лестнице, мне стало плохо – я упала", – записала в дневнике Серафима Нарбут.
– Что она пережила к тому моменту, описано в "Реквиеме" Ахматовой: стояние в бесконечных очередях у стен тюрьмы, отказы в свиданиях, пытка неизвестностью… Старшая сестра Лидия попыталась спасти Поступальского и Нарбута. Она рассчитывала, что ей, вдове всеми почитаемого поэта Багрицкого, не посмеют отказать. 4 августа 1937 года Лидия отправилась на Лубянку требовать справедливости, и в тот же вечер ее арестовали, осудили по 58-й статье на 5 лет и отправили в Карлаг. Из карагандинской ссылки, где она каждую неделю ходила отмечаться в местное управление НКВД, расположенное на улице Багрицкого, Лидия вернется в 1956 году, через 19 лет, – рассказывает Татьяна Филатова.
Из воспоминаний критика Владимира Огнева:
"На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе. Помню рассказ Ольги о том, как попала в ссылку Лидия. Она вызвалась пойти на Лубянку по делам Нарбута, жалея испуганную сестру. Взяла зонтик, хотя погода не предвещала осложнений. Там было много народу в приемной. Все терпеливо ждали. Время от времени из комнаты выходил офицер и тихо разговаривал с вызванной им женщиной (были одни женщины). Некоторые уходили со слезами, большинство – молча. Но по их виду было нетрудно догадаться, что ни одно из заявлений не удовлетворено. … Л.Г. просидела часа три. Под влиянием нервного напряжения и ощущения полной бессмысленности затеянного ею она сорвалась, стала постукивать зонтиком о пол, приковывая общее внимание. Как только очередная жертва "разбирательства", содрогаясь, в слезах, покинула приемную, деликатнейшая Л.Г. – она потом много раз вспоминала и не могла понять, что это на нее нашло, – закричала: "Чего мы ждем! Мы не добьемся здесь справедливости". Это была, конечно, истерика. Офицер, который уже входил в кабинет, оглянулся и довольно спокойно произнес: "Гражданка, да, вы, вы, пройдите за мной". И вежливо пропустил даму вперед. Л.Г. вошла в кабинет. И больше она из него не вышла…"
Сохранились письма, которые Нарбут писал Серафиме сначала с этапа, а потом из лагеря.
Из письма Нарбута к жене от 29 августа 1937 года:
"Если бы ты только знала, как мне недостает тебя! Часто – и день и ночь – я думаю только о тебе, – и прежде всего о том, какое несчастье я принес в жизни тебе. Не осуждай меня, маленький мой мальчик; ты же знаешь все и веришь мне, – я уверен в этом непоколебимо. Посланное мне испытание переношу твердо, героически, – буду работать, как лев. Я докажу, что я не контрреволюционер, никогда им не был и не буду – ни при каких обстоятельствах. Жду от тебя жадно всяких вестей, – прежде всего о твоем здоровье. Береги себя, родненькая, – умоляю, как могу. Смотри за собой – как бы я был возле тебя. Помни обо мне, мама! Я тебя никогда не забуду. Твой навеки – Володя".
"Я сейчас – актированный"
В середине сентября 1937 года "московский" этап, с которым следовали и осужденные по "Делу переводчиков", прибыл во Владивостокское отделение Севвостлага. Там у Нарбута диагностировали порок сердца, поэтому поэта не оправили в бухту Нагаева с остальными, оставили на месяц. Но в итоге все же доставили в Магадан.
В середине декабря Нарбут оказался на Оротукане, откуда ему пришлось пешком, через горный перевал, добираться до рудника "Ключ "Пасмурный". "Получил растяжение жил в левой, больной ноге. Лежал, не мог ходить почти полмесяца… Затем на меня напала цинга (скробут). Левая и частично правая нога покрылись язвами – их было 12, – писал поэт о своих злоключениях жене. – Иногда очень сильно опухают ноги – пришлось даже разрезать левый валенок и носить его на завязках…"
– На "Пасмурном" Нарбут пробыл недолго, около 2,5 месяцев, – рассказывает доктор исторических наук Сергей Петров (имя изменено из соображений безопасности). – Успел поработать младшим счетоводом, ночным сторожем и ассенизатором. А в конце февраля на рудник приехала медкомиссия, и Нарбут вместе с другими инвалидами был "актирован", то есть признан негодным к физическому труду. Его вернули в Оротукан, а оттуда этапировали на карантинно-пересыльный пункт в Магадан.
Из последнего письма жене от 9 марта 1938 года:
"Куда-то забросит меня теперь судьба? Вот – вопрос, который занимает меня в настоящее время, говорят, что для инвалидов на Колыме существует особая командировка. Поживем – увидим. Во всяком случае, я сейчас – актированный (т. е. на меня составлен особый акт медицинской комиссией). … А работать мне, между тем, очень, очень хочется. Хочется приносить стране самую настоящую пользу, хочется не быть за бортом, хочется вложить в свой труд всю преданность партии своей, своему правительству, своей родной стране. Я, как и ты, Мусенька, твердо убежден, что мне в конце концов поверят, что меня простят, что я буду вычеркнут из проклятого списка врагов народа! Я – абсолютно искренен в этом своем заявлении, за него готов пожертвовать жизнью…"
Шанса "принести пользу стране" Нарбуту не дали. 2 апреля 1938 года был подписан ордер на его арест по обвинению в контрреволюционном саботаже. Вместе с поэтом участниками "группы саботажников" следователи объявили еще восьмерых заключенных самого разного происхождения – служащих, рабочих, колхозников. Объединяло их только то, что все они ранее уже были осуждены за контрреволюционные преступления, все немолоды и актированы по здоровью.
– За много лет до того, как появился хоть какой-то доступ к делам осужденных, Надежда Мандельштам выдвинула версию, как погиб Нарбут. "Убивали инвалидов", – сказала она и, по сути, оказалась права. Главной целью возбуждения подобных дел было избавиться от неспособных к физическому труду. Это был способ, по меткому выражению Шаламова, "освободить от шлака" колымские лагеря, – говорит Сергей Петров.
В ходе короткого следствия сразу трое обвиняемых подтвердили, что Нарбут был участником контрреволюционной группы, созданной на карантинном пункте №2 Севвостлага НКВД и призывавшей заключенных к саботажу. Сам поэт на единственном допросе 4 апреля свою вину не признал. А уже 7 апреля Тройка УНКВД рассмотрела дело и вынесла смертный приговор.
14 апреля 1938 года, в день, когда поэту исполнилось 50 лет, в Магадане были расстреляны 176 человек. Одним из них был Нарбут.
В годы войны в эвакуации Серафима познакомилась с писателем Виктором Шкловским, стала его женой. Она ничего не знала о судьбе первого мужа и годами продолжала искать его следы. В марте 1956 года Серафима писала в Прокуратуру СССР: "Срок заключения Нарбута истекал в октябре 1941 года, но уже в марте 1938 года я получила от мужа с мест заключения с Колымы телеграмму о том, что он "актирован вместе с другими и адрес переменится". … С этого момента теряются все дальнейшие следы Нарбута. На мои бесчисленные запросы в ГУЛАГ НКВД я не получила ни одного ответа".
31 июля 1956 года Нарбут был реабилитирован "за отсутствием состава преступления". Еще через месяц его восстановили в Союзе писателей (посмертно).
22 сентября 1956 года Магаданский областной суд известил Серафиму об отмене постановления Тройки УНКВД по "Дальстрою" от 7 апреля 1938 года и прекращении преследования в отношении Нарбута В.И. "за недоказанностью обвинения". О том, что это постановление было расстрельным, вдове поэта не сообщили. Все, чего удалось добиться Серафиме, это справки из Магаданского ЗАГСа с фальсифицированной датой и причиной смерти: "Гр. Нарбут Владимир Иванович умер 15 ноября 1944 г. Причина смерти – упадок сердечной деятельности".
Из воспоминаний Огнева:
"Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось спасти на пепелище. Серафима Густавовна, когда они вернулись из Ялты, обнимала меня и плакала. Я понял: ей вовсе не дачу было жалко – память о своей молодости".
Книги Нарбута были изъяты из библиотек и не переиздавались десятилетиями. Первое посмертное собрание его стихов вышло в Париже в 1983 году. А подлинные обстоятельства гибели поэта удалось установить лишь в конце 1980-х годов, когда Серафимы уже не было в живых.
