В мире cегодня всего около 12 тысяч представителей народа манси. Немногим более сотни их проживает на севере Свердловской области. Родовые земли манси таят несметные богатства, однако для местных жителей вреда от них больше, чем пользы. Горнодобывающие компании вырубают лес и отравляют реки, туристы и пришлые браконьеры распугивают и убивают дичь. Чтобы бороться за свои права, манси надо объединиться. Но сделать это непросто.
Народ манси между цивилизацией и тайгой – в репортаже Владимира Севриновского.
Народ леса
– Русские нас всегда называли мансями. В школе это было чем-то вроде дразнилки. Неприятно, хотелось быть как все. Чувствуешь, что ты другой. Национал. А теперь это надо еще и доказывать администрации, чтобы получить положенное по закону.
Наталья Гриднева – крепкая светловолосая женщина средних лет – вечно в хлопотах. Надо кормить семью, отправлять пять детей в школу. На печке бурлит суп, старший сын носится по дому в костюме человека-паука, мать надо везти в больницу. А тут еще внезапное потепление – из мешков с замороженными ягодами в прихожую выползают цветные струйки сока. И все же вечно занятая Наталья находит время бороться за свой народ.
Почему? Она сама толком не может объяснить. Ее, дочь смешанного брака, и манси, и русские до конца не считают своей. Просто с возрастом захотелось выучить сложный язык, никогда не звучавший в доме, найти родственников и вместе отстаивать общие права – на культуру, на экологию, на землю.
Наталья вернулась из Екатеринбурга, где работала продавщицей, в северный поселок Полуночное, поблизости от земель предков, и с инициативностью бывшей горожанки добивается от чиновников соблюдения прав коренного народа.
– Мы хотим сберечь традиции, язык, – объясняет Наталья. – Писали губернатору, президенту. Тщетно. Нас осталось мало, но мы требуем, чтобы нас услышали. Чтобы нас приняло общество.
Манси – финно-угорский народ, живущий на севере Урала и Западной Сибири. Эти родственники венгров (слова "манси" и "мадьяры", вероятно, общего происхождения) обособились примерно к X–XI вв. н. э. Историк Сергей Бахрушин живописал роскошный быт мансийских князей, этих "рыцарей северных тундр", со звенящими кольчугами, шелковыми занавесями и полными амбарами сокровищ. Манси торговали пушниной, главным богатством средневековой Сибири, с купцами из Средней Азии и Персии. Но города и даже поселки им были чужды – никто не желал делиться охотничьими угодьями. В XVIII веке академик Паллас отмечал стремление манси "рассеиваться сколько можно одна семья от другой, и не жить деревнями, ибо в таком случае не было бы для их прокормления довольно пищи". Эту манеру они сохранили до 1930-х годов, когда разрозненных жителей леса начали принудительно загонять в колхозы, выход из которых в 1938 году был запрещен. Впоследствии манси стали называть их резервациями. Экономическая эффективность насильственных, часто непродуманных мер была низкой, но они быстро привели к утрате самостоятельности. "Местной экономике была привита искусственная зависимость от государства: в орудиях, технологиях, специалистах, – пишет историк, специалист по уральским народам Илья Абрамов. – Как следствие, практика уповать на государство и ждать от него помощи стала со временем весьма распространенной среди коренных народов".
Теперь о былой княжеской славе напоминает лишь бестселлер Алексея Иванова "Сердце Пармы", в котором мансийский князь Асыка в компании шаманов на боевых лосях успешно борется с русским войском.
Сейчас в России около 12 тысяч манси. Большинство – в Ханты-Мансийском автономном округе. В Свердловской области, где живет Наталья, их всего 137. Из них около шестидесяти живут в тайге. Их так и называют – лесные. Остальные переселились в Полуночное, Ивдель, другие города.
– Лесным намного сложнее, – объясняет Наталья. – Они рассчитывают сами на себя. Что добудут, то и съедят. Детей видят редко, когда они из интерната приезжают на каникулы. А мы в поселке: магазины и больницы рядом.
Родовые земли манси и сейчас хранят сокровища, достойные древних князей: от железа и меди до нефти и золота. Но впрок эти богатства не идут. Браконьеры истребляют дичь, горнодобывающие компании вырубают тайгу, отходы из их рудных карьеров отравляют воду.
Экспертиза реки Ивдель, которую оплатили активисты из одноименного города, показала превышение норм содержания меди в 166 тысяч раз. Чтобы частично сгладить ущерб, горнорудные компании УГМК и Полиметалл разработали программы поддержки. Не остается в стороне и государство. В 2022 году ассоциация народов манси израсходовала около 3,8 миллионов рублей. Наталья считает процедуру принятия решений и финансовую отчетность ассоциации непрозрачными, из-за чего деньги уходят на сомнительные проекты, а помощи людям оказывается недостаточно.
– Надо объединиться, – уверенно говорит Наталья, ставя на стол тарелки с вареной картошкой для семьи и приехавшего по ее зову журналиста. – Только так мы отстоим свои права.
Гриднева просит рассказать о проблемах манси не впервые. Зимой она почти уговорила представителей екатеринбургского телеканала Крик-ТВ. Ведущий отказался в последний момент – "все силы задействованы на фронт". На сей раз журналист Сибирь.Реалии приехал из далекой Москвы. Наталья, а следом за ней и другие манси, упорно зовут его "корреспондентом".
Собрать вместе лесной народ, привыкший жить тихо, вдалеке друг от друга – задача непростая. Но Гриднева не унывает.
– Это вытянуло меня из рутины – уборка, варка, – поясняет она. – Я чувствую, что живу.
Наталья долго перечисляет тех, чей голос должен быть услышан – смелая женщина, написавшая заявление о проверке интерната, семья, живущая у отравленной реки меж двух карьеров, другая семья, ютящаяся вдесятером в крохотном домике. Но на первом месте, конечно, мама.
К нации другой
Уголок детства, Суеватпауль. Кругом сплошная тайга.
Тебя еще не коснулась цивилизация тогда.
О своей жизни в таежном поселке Галина Гриднева, мать Натальи, любит рассказывать стихами, изломанным ритмом напоминающими рэп – как "приходил с охоты папа, дичью весь увешанный", "выпекала хлеб нам мама на улице в печи", а "на горах пасли оленей".
Суеватпауль по русским меркам даже поселком сложно назвать – так, три хутора, отстоящих друг от друга на полкилометра. Сюда, начиная с 1940-х, переселяли лесных манси из дальних, труднодоступных угодий, но даже здесь они строили дома обособленно.
От тех времен у Галины сохранилась лишь выцветшая черно-белая фотография – белокурая девочка в платье с незатейливым, но изящным орнаментом закрывается руками от навязчивого фотографа-туриста.
В 1960 году отец Галины захотел переселяться дальше на север.
– Мансийские боги были против, – рассказывает она. – А папа не послушался. Перевез нас на новое место, а когда поехал обратно за богами, олени его привезли домой без сознания. Неделю пожил и умер.
Учиться Галину, как и прочих детей манси, отдали в интернат в поселке Полуночное. Когда через три года после отца умерла и мать, девочка оказалась никому не нужна.
– Так я попала в детский дом, – вздыхает Галина. – С тех пор была постоянно у русских, с 11 лет. Родной язык забыла. Помню только отдельные слова.
Очень скоро я осталась круглой сиротой,
И пришлось мне привыкать к нации другой.
И все-таки даже сейчас, в 70 лет, почти потеряв зрение, Галина бегает на лыжах за десятки километров в опустевшее родное село.
– Я виню цивилизацию, – восклицает она. – Русская культура вмешалась. Вырубили тайгу, оленей браконьеры выбили. Обмелели реки, охоты и рыбалки не стало. Продукты теперь городская администрация привозит. Что мансям делать? Вот по-русски и живут. Потому и спиваются.
Поселок Суеватпауль давно опустел. О нем напоминает разве что сделанный родичами его жителей одноименный музей под открытым небом возле города Югорска в ХМАО с беседками и тремя мангальными зонами. Туристы с любопытством осматривают традиционные дома, заглядывают в поднятый на древесных стволах священный амбарчик сумьях, напоминающий избушку на курьих ножках.
– Чиновники говорят: "Манси алкаши, им ничего не надо", – возмущается Наталья. – Это началось, когда на родовых угодьях поселились русские. Меняли алкоголь на ягоды и пушнину. Если б чиновники заботились о националах, не допустили бы такого. А теперь смеются, что пьяные в администрацию приходят. Манси просто тихие, скромные. Попросить что-то у чиновников для них подвиг. Иногда для храбрости стопочку выпьют.
Старушка согласно кивает:
– Северный Урал, мансийская земля.
Многочисленная нация манси жила.
Пока цивилизация сюда не пришла!
Яд и пряники
Глава ассоциации народа манси Валерий Анямов живет далеко на севере, в поселке Ушма – россыпи домиков, по большей части, пустых, на разных берегах реки. Со всех сторон подступает тайга. Она почти сожрала остатки старых бараков. Расконвоированные заключенные Ивдельлага валили здесь лес. Побегов не было – куда бежать?
Наталья едет к Анямову на попутке – ГАЗ-66 забрасывает лыжников, направляющихся на перевал Дятлова. В углу крытого кузова потрескивает дровяная печь, пассажиры держатся за свисающую веревку – дорога ухабистая, не всякий внедорожник проедет. В межсезонье в Ушму и вовсе не попасть.
За окошком бесконечной лентой тянется лес. Среди местных жителей, даже русских, бытуют истории о блуждающих здесь менквах – глупых волосатых великанах, созданных прежде людей. Грузовик ревет и трясется, словно вырываясь из невидимых лап.
– Тяжело – поездки постоянные, – откровенничает Наталья с руководителем группы. – Когда люди поймут, что мы на верном пути, будет помощь, и станет легче.
Лыжник степенно кивает.
– Но пока они не верят, – вздыхает Наталья. – Манси привыкли: едва ораторы добираются до денег, все слова теряются. Думают, и со мной то же самое случится.
ГАЗ довозит пассажиров до замерзшей реки. Моста нет, и последние километры Наталья с "корреспондентом" преодолевают на снегоходе. Он останавливается у желтого домика из профлиста, в котором живет Анямов. Рядом – утонувший в снегу уазик-буханка, набитый до крыши ветхим хламом, останки мертвой техники, торчащий нос невидимой под сугробом лодки и спутниковый телефон на солнечных батареях.
– Пошли чай пить, – приветствует гостей Валерий. Выпускник Санкт-Петербургского университета кино и телевидения, он работал телеоператором в ХМАО, но не выдержал, ушел в тайгу и стал лесником.
– Не получается жить в городе, – объясняет Валерий свой выбор. – Будто в командировке нахожусь. Тянет домой, в лес. Был я как-то в Москве. Едем, а я думаю: когда же закончится город и начнется лес? Но он все не кончается. Сплошные дома. Жуть, страшно.
Черты лица у Валерия мягкие, интеллигентные. На стене рядом с рогами подстреленного оленя – книжные полки. Он медленно хлебает с гостями суп из лосятины, пока молчаливая круглолицая жена хлопочет по хозяйству – ходит за водой, топором пробивая корку льда, колет дрова, одним ударом располовинивая увесистые чушки.
– У деда было 800 оленей. Советская власть раскулачила, отобрала почти всех, – говорит Валерий. – С тех пор оленеводство и угасало.
– Это же ошибка государства! – возмущается Наталья. – Пусть сами исправляют. Закупают оленей.
Валерий лишь скептически качает головой.
Над кроватью лесника прикреплена карта с родовыми угодьями. Такая есть у многих манси. Но узаконить их непросто.
– Администрация готова нам дать снегоходы, бензин, продукты, врачей. Но не родовые угодья, – вздыхает Наталья. – А это самое важное! Тогда мы сами себя прокормим. А пока на нашей земле хозяйничают все, кроме нас. И суют пряники.
"Пряниками" она называет подачки от горнодобывающих компаний, которыми затыкают рты недовольным.
– Есть у нас человек. Жаловался на карьеры, на загрязнения, раздавал интервью. УГМК построил ему летнюю кухню, и он запел иначе: дичи полно, рыбы полно, река чистая… Через несколько лет опять начал жаловаться. Видимо, УГМК перестал помогать. Да только с ним никто из правозащитников и связываться не хочет. Помнят, как он их подвел.
Валерия "пряники" горнодобытчиков не смущают: карьеры все равно не закроешь, так пусть хоть платят. Проблема лишь в том, что помощь манси – и частную, и федеральную – распределяют без участия самих манси:
– Власть что-то покупает, у нас не спрашивает, да и говорит с нами нехотя.
Анямов давно разочаровался в отношениях с государством. По его словам, он только числится президентом ассоциации народов манси. Пока он сидит в тайге и является формальной витриной организации, финансами управляет исполнительный директор Егор Николаев, молодой региональный политик немансийского происхождения. На вопросы "Сибирь.Реалий" Егор не ответил.
Валерий с Натальей наперебой вспоминают то купленный на мансийские деньги уазик, на котором ездил бывший мэр Ивделя, то вахтовку, которую пустили рейсовым автобусом, да так и ушатали насмерть, то приезжих, привычно выгоняющих манси с родовых земель.
– Наша первая резервация была на Тошемке, – рассказывает лесник. – Согнали манси отовсюду, и они сами ее себе отстроили. Пожили несколько лет, и разбежались по лесным избушкам. Тогда советская власть построила вторую резервацию, Суеватпауль. Там не столько разбежались, сколько вымерли. Ушма – наша последняя резервация. Тоже всех в кучу согнали. Так аборигенами управлять легче. Но все равно народ разбегается. Зимой здесь оставалось шесть человек. Манси в резервациях не живут. Не принято. Чтобы охотиться, нужна большая территория, одной кучкой не выходит, – повторяет он довод, описанный еще академиком Палласом.
За окном жужжит дизельный генератор. Его Валерий включил ради гостей. Когда появляется электричество, оживает даже вай-фай – неслыханная роскошь для глубокой тайги. Анямов не пьет и хорошо зарабатывает благодаря непрерывно идущим мимо Ушмы туристам. И все же он встревожен. Главной проблемой, более страшной, чем алкоголизм, браконьерство и безработица, лесник считает уничтожение природы. Он убежден: если не принять мер прямо сейчас, через пару десятков лет местные манси исчезнут:
– Ивдель был чистейшей горной рекой. Хариус, таймень. В верховьях открыли карьер. Сейчас там вода ядовито-зеленая, даже лягушки подохли. Мертвая река. И у нас так будет, когда заработает ближайший карьер "Полиметалла" с медью и цинком. Все нормальные люди против, но от нас ничего не зависит.
– Зря ты так думаешь, – ободряет его Наталья. – Даже мы в поселке чего-то добиваемся, а вы, лесные, сила. К вам в первую очередь прислушиваются!
Валерий задумчиво скребет подбородок:
– Карьер мы точно не закроем.
– Но можем добиться очистных сооружений.
– Только на словах, – качает головой Анямов.
– И все же я буду биться, – не сдается Наталья. – Добиваться регистрации родовых земель. Ради матери, там, где она родилась. Просто охота не одной…
Она с надеждой смотрит на Валерия. Рассудительный лесник лишь вздыхает:
– Там точно не дадут, в тех местах золотишко. Из Совета Европы по правам человека вышли – все, нас можно послать далеко-далеко.
– Сразу, конечно, ничего не добьемся. Будем потихонечку, по чуть-чуть работать. С тобой связь держать...
Валерий молчит.
– Думаешь, меня грохнут? – спрашивает Наталья с натянутым смехом.
– Грохнуть не грохнут, просто не пустят никуда, – отвечает лесник и уходит разжигать берестой остывшую печку.
Кусочек белого хлеба
Наталья уверена, что к детям лесных манси ее и "корреспондента" пустят без проблем. Но директор интерната Ольга Галашева отказывает, сославшись на антитеррористические меры, и требует личное разрешение мэра Ивделя Владимира Михеля. Впрочем, она проговаривается об истинной причине – "москвичке", которую когда-то пустили, а зря.
В 2021 году в поселок Полуночное приехала филолог, специалист по финно-уграм Анна Воронкова. Свердловские манси ее заинтересовали – в ХМАО их соплеменники жили богаче, но языком свободно владели лишь несколько пенсионерок. Здесь же язык был живым, развивающимся. Девушка вызвалась поработать в интернате поселка, подтянуть мальчика, оставленного на второй год.
Среди почти трех сотен школьников учились восемь манси. Анну возмущало, что им, в отличие от остальных детей, запрещали покидать территорию без родителей, которые жили, в основном, далеко в тайге. Она увидела, что детей кормят просроченными и непривычными продуктами. Вскоре Воронкова поняла, что замечательная сохранность родного языка в немалой степени объясняется тяжестью жизни:
– Воспитатели злятся, когда слышат мансийскую речь. Боятся, что про них плохо говорят. Язык сохраняется как протест, как противодействие давящей системе русскоязычного интерната.
Последней каплей, по словам Анны, стал разговор с директором о норме хлеба. Детям ежедневно полагалось по 30 граммов черного и белого. Но черный для них непривычен, они его не ели. А белого, наоборот, не хватало. Воронкова сказала, что готова покупать белый хлеб за свой счет. Директор отказалась, сославшись на санитарные нормы.
– Если б она согласилась на кусочек белого хлеба, я бы, наверное, не поднимала шум, – вздыхает Анна.
После этого разговора она разослала жалобы в разные инстанции. Директор назвала обвинения Воронковой выдумкой. Однако прокурорская проверка обнаружила нарушения не только в питании, но и в медицине, так что благодаря Анне в школе появилась медсестра. Но она этого уже не увидела – из интерната девушку выгнали, и с тех пор чужаков туда старались не пускать.
Отказ мэра "корреспонденту" приходит через несколько часов. Причиной указана блокировка странички медиа в "ВКонтакте". Взамен градоначальник предлагает отправиться в краеведческий музей, где журналист вместо общения с живыми манси сможет послушать экскурсовода и полюбоваться на качественные манекены в национальной одежде.
Родня
Небольшой дом в поселке Полуночное. Стол, заставленный множеством кружек. Календари с Богородицей, открытки с красными звездами на 23 февраля. Возле стола суетится крохотная, похожая на комнатную, охотничья собака. За столом сидит Лиза Бахтиярова – женщина около пятидесяти лет с длинной каштановой косой. Православные календари принадлежат ей.
– Мы современными стали, – поясняет она "корреспонденту". – Я в церковь хожу. Духи предков есть, но о них я помалкиваю.
Она мелко посмеивается.
Напротив Лизы, тяжело подперев голову, сидит охотник Андрей. Куртка защитного цвета, на седеющие волосы глубоко надвинута черная шапка "Адидас". Она почти закрывает сочащийся кровью шрам на лбу. Андрей мучается с похмелья – ему налили встреченные в тайге эмчеэсники. Это едва не стоило охотнику жизни:
– Хорошо, что медведь не пришел, когда я пьяный спал, – рассказывает он заплетающимся языком. – Просыпаюсь в избушке, слышу: в коридоре топчутся. Думал, друганы. Я: че не заходите? Открываю дверь – и вот она, жопа волосатая.
Он взмахивает растопыренными руками, показывая размеры медвежьей задницы.
– Я как закричал! А ружье снаружи стоит. Медведь выходит, разворачивается возле костра. Я ружье хватаю, обратно в избушку, меня всего трясет. Зарядил, стрельнул примерно – и прямо ему в очко.
Охотник повышает голос, перекрикивая телевизор, вещающий из соседней комнаты про беспилотники НАТО и атаки ВСУ. Он рассказывает, как всю ночь не спал, прячась в избушке, а на рассвете отыскал и добил раненого зверя.
– Старый, – с жалостью говорит Андрей. – Клыков и когтей нету. Медведю самая легкая добыча – человек. Вот и пришел.
Лиза молча подливает гостям чай. Болтать она не любит. Эта хрупкая женщина трех из пяти детей родила в тайге, без помощи врачей. Но когда пришла пора отдавать их в интернат, переехала в поселок Полуночное, купила за материнский капитал дом – чтобы быть рядом, брать дочку на выходные домой. И все же совсем ее не забирает – чтобы воспитывалась вместе с "лесными" детьми, в привычной языковой среде.
– Когда я в магазине спрашиваю по-мансийски, мне говорят: иностранка пришла, что ли? – усмехается Лиза. – А дома всегда на родном языке общаюсь.
– Я до 96-го года по-мансийски разговаривал с отцом. Его не стало – и все, – жалуется Андрей. – Знать-то знаю, а говорить не могу.
– Этот стесняется. Мол, я русский, – Лиза кивает в сторону Андрея. "Корреспондент" растерянно переводит взгляд с похмельного "русского" на тихую женщину, впервые заговорившую в полный голос.
– А какой он русский? Чукча! – насмешливо выкрикивает она. – Нельзя терять свой язык.
Андрей жмурится. У него болит голова.
– Мы тоже люди! – упрямо говорит Лиза. – Я детей сама рожала, всех поставила на ноги! А что их утопили, я не виновата.
Ее дочь и трое внуков погибли на реке по дороге домой, в Ушму. Подробностей Лиза не рассказывает, а другие не спрашивают – насильственные смерти в поселке обыденность. Только манера Лизы возвращаться к этому теме и тут же обрывать разговор выдает ее чувства.
– Все у нас будет хорошо, – Наталья ласково берет подругу за руку. – Мы же родственники.
– Родня… – лицо Лизы медленно светлеет.
– Дом построим и будем жить в тайге, – быстро шепчет Наташа. – Обязательно. И капканы поставим, и петли, и на охоту пойдем! Где моя мама родилась, осталось еще для нас чистое место, не засранное карьерами.
– Там лес растет, дикий лук, морошка. Голубики и рыбы полно, – мечтательно подхватывает Лиза.
– Мама говорит, там сопка, словно медведь лежит. Только без головы.
– И детей заберем на лето. Пусть отдыхают.
"Корреспондент" молча сидит в углу, Андрей, покряхтывая, хлебает остывший чай, а две женщины утешают друг друга под сиплое бормотанье телевизора, вещающего о далекой войне.
Мы просто уйдем
С каждым днем желающих говорить становилось все меньше. Манси Ивделя и Полуночного один за другим, под разными предлогами или вовсе без них, внезапно отлучались в тайгу. До Натальи долетали обрывки странных слухов. Поговаривали, что она вместе с "корреспондентом" врывается ночью в дома, и тот снимает манси прямо в постелях. Зачем – не мог объяснить никто, но все были согласны, что это не к добру. Ушедшие не возвращались, сидели тихо. Лишь одна женщина, которой Наталья должна была передать документы, гневно сказала ей по телефону, что выжидает на таежном озере – до отъезда страшного "корреспондента".
Манси бежали в лес, словно их предки, что скрывались от пермских воевод XV века и посланных Петром Первым священников. Боялись, как бы не стало хуже, как бы в борьбе за права не отобрали даже те крохи, которые уже перепали, как бы пришлый человек не обманул – ведь это бывало несчетное число раз.
– Здесь нет единого сообщества, как в Дагестане, – объясняет Анна Воронкова. Девушка давно вернулась в Москву, но общается с уральскими друзьями по интернету. – Манси похожи на финнов: самостоятельность, недоверие к ближнему. Тихие, деликатные люди. Чем разбираться, конфликтовать, им проще уйти.
Она вздыхает.
– Каждому кажется, что сосед получил от администрации больше. Если бы манси, имеющие право требовать неприкосновенности своих земель, объединились с юридически подкованными русскими правозащитниками, все бы изменилось. А пока они похожи на лосей, которые дерутся между собой, пока волки доедают свежую тушу их собрата.
Разговор дается Анне нелегко. Словно напитавшаяся мансийской скрытностью, она говорит через силу. И все же продолжает – поскольку нельзя молчать.
– Постоянное давление вызывает у манси одну реакцию – закрыться и вернуться в лес: "Нам не нужна ваша цивилизация, не нужна русскоязычная культура. Вы нас давите, а мы просто уйдем", – чеканит Анна.
Проведя утро в бесплодных звонках, Наталья качает головой:
– Все недовольны, все бегают. Хотя у нас и делить пока нечего. Только то, что еще не началось. Но мы не отступим.
Ее голос твердеет.
– Получим еще миллион отказов, миллион запретов. Все равно будем пробовать. Пригласим еще миллион корреспондентов, два миллиона СМИ, чтобы все знали, как мы тут боремся.
Она горько усмехается и добавляет:
– Если не пропадем где-нибудь в лесу.
