Век назад поэтесса Нина Хабиас попыталась откровенно и честно рассказать об эротических переживаниях женщин. За это ее объявили "Барковым в юбке", посадили в Бутырку, а в годы Большого террора репрессировали и отправили в Сиблаг. Имя Хабиас стерли из истории литературы так тщательно, что до сих пор не удается установить ни обстоятельства, ни даже год ее смерти.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
В начале 1960-х годов библиографу и библиофилу Льву Турчинскому предложили на черном рынке невероятно редкое издание – тоненькую книжечку стихов с эрегированным фаллосом на обложке. Меж страниц была вложена отпечатанная в типографии картинка. "На ней изображалась дама впо возможности изящно выражаясь, – в позе саnсеr'ом) и готовящийся приступить к даме мужчина в картузе (может быть, и в армейской фуражке)", – так описывал картинку поэт и эссеист Константин Кузьминский.
Продавец сообщил, что это особенно ценный экземпляр. Такие картинки торговавший сборником имажинист Вадим Шершеневич вкладывал исключительно в экземпляры для самых доверенных покупателей.
Стоила книжечка по советским временам невероятно дорого – сто рублей, но цена была явно оправданной. Дело в том, что автором стихов была переехавшая в Москву из Иркутска поэтесса Нина Хабиас. Когда она начала выступать на столичной сцене, то моментально приобрела скандальную известность. За эпатаж и использование обсценной лексики ее прозвали "Графиня Похабиас". Рассказывали, что на одном из поэтических вечеров революционные матросы собрались убить ее за "матерные стихи", и Хабиас чудом спаслась бегством.
Свой сборник поэтесса с репутацией "Баркова в юбке" издала без разрешения цензуры крошечным тиражом – всего сто экземпляров. Современники вспоминали, что его содержание было настолько непристойным, что даже московские извозчики не решались читать строки Хабиас вслух.
Большая часть тиража была конфискована ОГПУ, а сама Хабиас попала в Бутырку за нелегальное распространение порнографии. Репрессированная в годы Большого террора, она 10 лет провела в сибирских лагерях и умерла в нищете. Чтобы вернуть имя Хабиас из небытия, исследователям пришлось буквально по крупицам восстанавливать историю ее жизни и творчества.
"После ликвидации Колчака он скрылся с моих глаз"
В 1914 году вышла из печати тоненькая книжка "Геройский подвиг казака Лавина и другие рассказы из русско-германской войны". Цель издания была откровенно пропагандистской – вдохновить россиян на ратные подвиги.
Последний рассказ в книге назывался "Геройская смерть полковника Комарова". Он был посвящен бою у Шталлупенена, первому крупному сражению на Восточном фронте Первой Мировой войны, состоявшемуся 4 августа 1914 года. Неприятель неожиданно открыл пулеметный огонь по отступающим русским частям. Первым был убит знаменосец. Полковник Комаров подхватил упавшее знамя, успел крикнуть "Вперед!" – и тут же был сражен пулеметной очередью. За этот подвиг ему посмертно присвоили звание генерал-майора.
Нина Комарова, старшая из дочерей полковника Петра Комарова, напишет о его гибели такие строки:
Об отце, о воине
Об истлевших горячих руках
В голубой заутрени вспоминать мне,
Когда бьются сгорбленные колокола.
Хладны и недвижны веки,
Косточки сухим песком,
Нет, до сих пор не верю,
Что не сожмешь курок.
На моем столике ни книг, ни игрушек,
Ах, не стучит отцовский парабеллум.
В белом квадрате мечется постель
И между лекарств и зеркал
Гореть голове.
Когда погиб отец, Нина была уже взрослой девушкой.
– О Нине Хабиас сохранилось так мало сведений, что почти каждая деталь ее биографии – загадка, над которой приходится всерьез поломать голову, – говорит доктор филологических наук Наталья Свириденко (имя изменено из соображений безопасности). – Во многом это вина самой Хабиас – она сознательно искажала факты по самым различным причинам. Так, мы не можем даже с полной уверенностью сказать, в каком году она родилась. В сохранившихся анкетах датой своего рождения Хабиас указывала 6 июля 1895 года. Но в послужном списке ее отца, заверенном его собственной подписью, стоит другая дата – 6 июля 1892 года. По всей видимости, Хабиас убавляла себе три года.
Погибший в первые дни войны полковник Петр Комаров был потомственным военным: его отец Дмитрий Комаров, дедушка Нины, дослужился до звания генерал-лейтенанта. Родной сестрой Петра Комарова была писательница Ольга Форш, а троюродным братом – религиозный философ Петр Флоренский.
Старшую из трех дочерей Комаровы отдали в Смольный институт благородных девиц. В 1911 году она отлично сдала экзамены по всем предметам и должна была получить золотую медаль. Однако число медалей было ограничено, поэтому Нине Комаровой вручили серебряную.
После Смольного Нина поступила на Высшие женские курсы Варвары Полторацкой. За четыре года обучения эти курсы давали диплом, приравнивавшийся к университетскому. Нина проучилась год на историко-филологическом факультете, потом перешла на юридический. Но окончить курсы не успела – с вступлением России в Первую мировую она оставила учебу и ушла на фронт медсестрой. А с началом гражданской войны оказалась в Омске, где при правительстве Колчака работала сестрой милосердия в егерском батальоне особого назначения.
– В следственном деле Нины Хабиас – по всей видимости, с ее же слов, – указано, что в этот период она уже была замужем: состояла в браке с военным врачом, князем Степаном Платоновичем Оболенским. Но в сохранившейся анкете, которую Хабиас заполнила в 1921 году, отчество мужа указано уже как Игнатьевич, а сам он назван кадровым военным. Сложно поверить, что Нина не помнила точно, как звали ее первого мужа, – отмечает Наталья Свириденко. – Можно было бы списать эту путаницу на ошибку следователя, если бы не одно обстоятельство – ни военного врача, ни кадрового военного Степана Оболенского в частях Колчака обнаружить не удалось. Нигде нет ни одного упоминания ни о Степане Игнатьевиче, ни о Степане Платоновиче Оболенском. Человека с таким именем нет и в родословной князей Оболенских. Логично предположить, что Нина сознательно искажала имя и отчество первого мужа. Это может говорить о том, что она не была уверена в его смерти и не хотела, чтобы чекистам удалось его отыскать. Возможно, с той же целью в анкете 1921 года в графе "семейное положение" Хабиас указывает "вдова".
Из автобиографии Нины Оболенской от 1921 года:
"Происхожу из старой, военной семьи, ведущей свое начало с XI в. от Ioанна Калиты – Комаровы. По смерти мужа моего Степана Никитьевича Оболенского, я вернулась в Москву".
Их показаний Нины Оболенской после ареста в 1922 году:
"Я по мужу б. княгиня Оболенская, б. смолянка. В эпоху гражданской войны я с мужем разошлась, так как после ликвидации Колчака он скрылся с моих глаз".
"Я тебе низко, до плиточки кланяюсь"
В Омске Нина Оболенская познакомилась с гастролировавшим по Сибири Давидом Бурлюком. Стихи "отца русского футуризма" произвели на начинающую поэтессу настолько сильное впечатление, что до конца жизни она будет называть себя ученицей Бурлюка.
Вероятно, с отступающими частями Колчака Нина Оболенская оказалась в Иркутске. А после разгрома белого движения стала работать "культурницей" – такая формулировка используется в следственном деле Хабиас. С 1919 года она числится инструктором Главполитпросвета Иркутска, работает учительницей в красноармейских школах караульных полков, руководит литературной и драматическими студиями при 5-й армии РККА. Тогда же Нина стала кандидатом в члены РКП(б). Правда, уже через два года, в 1921 году была "механически" – так указано в следственном деле – вычеркнута из рядов большевиков, поскольку не проявляла никакой активности.
Куда больше Нину Оболенскую занимала не политическая, а поэтическая деятельность. Она стала участницей иркутской "Барки поэтов", объединившей таких разных людей, как блистательная графиня Нина Подгоричани и пролетарский поэт Николай Хребтовский. Нина эпатировала молодых поэтов, обещая на заседаниях "поперек себя лечь", и приобрела известность под псевдонимом "Нибу". Там же, в Иркутске, были впервые напечатаны ее стихи – они вошли в "Отчетный сборник стихов группы иркутских поэтов на 1921 год".
В том же году Нина решила вернуться в родную Москву. По дороге она ненадолго остановилась в Омске, где произвела незабываемое впечатление на молодого поэта Леонида Мартынова.
Из новеллы Леонида Мартынова "Знак бесконечности – упавшая восьмерка":
"…она возвращается в Москву из Иркутска, где царила на "Барке".
… войдя в отведенные ей апартаменты, небольшую комнатку, набитую какой-то буфетно-гардеробной рухлядью, и увидев Нибу возлежащей на обыкновенном омском диване, я с искренним изумлением подумал о том, как эта экзотически ярко одетая, с пестрой повязкой на голове, похожая на марокканского пирата женщина решилась променять иркутскую, ангаробайкальскую "Барку" на перспективу возвращения к обыденной человеческой жизни.
… Нибу, взглянув на меня с задумчивым сожалением, произнесла низким глухим голосом:
Я тебе низко, до плиточки кланяюсь.
И дальше что-то в том смысле, что она стелется перед кем-то, если не передо мною, как платок, а на сердце у нее лежит камень".
Возвращение Нины в столицу Мартынов прокомментировал так: "… проследовала из Иркутска в Москву безобразница Нибу Хабиас-Петровская, выкрикивавшая свои непристойности: Спермой упитан зад хлюпкой юбчонки / Рожи хохочут и ссут колпаки".
Переехав в Москву, Нина взяла новый псевдоним, постепенно превратившийся в фамилию – Хабиас.
– Псевдоним Хабиас восходит к детской сказке-страшилке, популярной в начале XX века, – поясняет филолог Илья Гончаров (имя изменено из соображений безопасности). – Ее героями были хобиасы – некие невидимые злые существа из леса, поедавшие людей. В сказке рассказывается, как однажды они пришли к одинокой избушке посреди леса и запели: "Пойдем, пойдем в избушку, съедим старика и старушку". Верный пес Фунтик учуял врагов, но старики не поверили ему и погибли. Эта сказка была настолько известной, что Зинаида Гиппиус в 1919 году написала стихотворение "Хобиас" о своем демоне-двойнике, а писатель Леонид Андреев назвал именем Хобиас строптивого коня.
"Быть человеком породы женской"
9 июля 1921 года Нина Хабиас подала заявление о приеме в ВЧК.
– За грозной аббревиатурой на этот раз скрывается Всероссийская чрезвычайная комиссия по ликвидации безграмотности. Она была учреждена при Наркомпросе РСФСР специальным декретом Совнаркома за год до приезда Хабиас в Москву – 19 июля 1920 года, – поясняет Наталья Свириденко. – С печально известной ВЧК эту комиссию роднили разве что исключительно широкие полномочия: так, в Казанской губернии тех, кто отказывался обучаться грамоте, не только штрафовали, но и лишали продовольственных карточек. А в остальном это было учреждение вполне гуманистического толка, в архиве которого и сохранилось дело Хабиас-Комаровой Инны Петровны – имя, очевидно, перепутано. Это первый документ, в котором поэтесса официально фигурирует под фамилией Хабиас.
Такой богатый арсенал фамилий не раз служил основанием для шуток.
Эпиграмма поэта Николая Минаева:
"Весьма приятно на Земле у нас
Быть человеком породы женской:
– Тут сразу можно быть и Хабиас,
И Комаровой, и Оболенской!"
Самой Нине тем временем было не до шуток: найти жилье в переполненной столице рядовой советской служащей было очень сложно.
Из ходатайства от 8 августа 1921 года:
"Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по ликвидации безграмотности просит Вашего распоряжения коменданту общежития Главполитпросвета тов. Шпякину о предоставлении вне очереди комнаты инструктору-организатору ВЧКлб тов. Хабиас, прибывшей в Москву из Поарма 5.
При этом ВЧКлб сообщает, что у тов. Хабиас в Москве не имеется ни знакомых и ни родственников и ей совершенно некуда приютиться, и ей приходится временно проживать в учреждении и спать на том столе, на котором она занимается".
20 августа ВЧКл/б просит выдать "товарищу Хабиас" продовольственные карточки. 29 августа сообщает о том, что новой сотруднице нечего носить, поскольку у нее украли пальто. А 1 ноября в связи с переводом на новую должность снова возвращается к вопросу о так и невыделенной жилплощади.
Из ходатайства от ноября 1921 года:
"Ввиду того, что тов. Хабиас по приказу № 49 от 1 ноября с/г назначена для исполнения обязанностей по заведыванию информационно-статистической работой комиссии, ей как ответственному работнику необходимо работать в спокойной обстановке дома, ВЧКлб просит предоставить тов. Хабиас отдельную комнату или в крайнем случае поместить в комнату, рассчитанную на двоих".
В ВЧКл/б, которая так о ней заботилась, Нина не проработала и года: в феврале 1922 года она сообщила, что заболела, а в марте была уволена из-за того, что не вышла на работу после больничного. Через три недели после этого Хабиас была арестована в первый раз.
"Истасканная всеми кобелями на всех фронтах и внутренних, и внешних"
В столице никому не известная поэтесса из Иркутска стала завсегдатаем кафе поэтов "Домино", где на стене висели черные штаны основателя кафе – футуриста Василия Каменского.
Вероятно, одно из первых ее выступлений состоялось 1 сентября 1921 года и сразу же обернулось скандалом. "Хабиас, новая поэтесса, читает свои похабные, барковские стихи с эстрады…. Шум, гром, крики… милицию даже вводили", – так описал события в своем дневнике поэт Тарас Мачтет. Однако были и те, кто смог разглядеть за эпатажем беззащитность. "Нина Хабиас. В интерпретации насмешников – Похабиас. Дама в большой шляпе с наивно-открытой чувственностью. Стихи ее – смешно-мелодраматичны: "Я плачу черными слезами". Таких нельзя обижать, они слишком беспомощны", – записала поэтесса Ольга Мочалова.
Нина Хабиас выступала не только в "Домино", но и в "Стойле Пегаса". Ее проводником в столичный поэтический мир стал футурист Алексей Крученых, которого она называла своим учителем наравне с Бурлюком.
Из статьи "Литературные "уголки" Москвы, опубликованной в варшавской газете "За свободу" 8 сентября 1922 года:
"Приглашались и гастролеры – "звезды" футуризма, так родственные имажинистам по духу творчества. Одною из таких звезд был футурист Крученых... Этот выступал не только с плодами своего футуристического творчества, но и с теоретическими рефератами... Для иллюстрации этой "теории" [т.н. "какальной"] была приглашена еще и футуристка по фамилии Хабеас [так] или, как ее прозвали, "Похабеас". Эта еще молодая, толстая с блудными глазами девица сперва в виде форшлага к каждому стиху произносила какие-то нечленораздельные звуки, а затем вы слышите фразу, которую в газете цитировать невозможно. Смех, хохот, аплодисменты потрясают зал, со стен которого улыбаются такие же похабные строфы имажинистского вдохновения".
В Москве Нина почти сразу же вышла замуж во второй раз. Ее гражданским мужем стал поэт-имажинист Иван Грузинов, близкий друг Сергея Есенина.
Под конец 1921 года Хабиас с Грузиновым совместно издали две тоненьких книжечки стихов. Сборник Хабиас носил название "Стихетты", сборник ее мужа – "Серафические подвески". За оформление взялся один из самых ярких иллюстраторов той эпохи – футурист Георгий Ечеистов. На обложке "Стихетт" он изобразил эрегированный фаллос.
Оба сборника были изданы нелегально, без разрешения цензурного комитета. Тираж был крошечный – всего по сто экземпляров. Зато скандал разразился колоссальный.
Из книги воспоминаний писателя Эмилия Миндлина "Необыкновенные собеседники":
"Самой приметной, во всяком случае наиболее шумной, из всех посетителей "Домино" была Н. Хабиас-Комарова. Говорили, будто она из бывших графинь, называли ее "Похабиас". Хабиас была полной розовощекой дамой с монгольскими чертами лица, зимой в роскошном котиковом манто, летом в режущих глаза пестрых и дорогих нарядах. Она выпустила внецензурное издание книжки стихов с изображением фаллоса на обложке. Книжка открыто продавалась в кафе "Домино" и пользовалась невообразимым успехом у московских извозчиков. Черным по белому стихотворными строками были в ней напечатаны настолько циничные выражения, что даже извозчики не решались читать их вслух".
В "Стихеттах" Хабиас звучали такие рискованные строки:
… Над отопленном спермой телу
Креститель поставил свечу
У меня все места поцелованы
Выщипан шар живота
… Целовал по одному разу
Вымыленный липкий лобок
… Стыдно стону стенкам
Обмоткам мокро души
Стально давит коленом
Сладчайше Грузинов Иван
Грузинов в ответ описывал свою возлюбленную так:
В помадню резеда
Канцоны сладкий зов.
В булыжник лобызун
Стальной сперматозоид
И на панель суконную слезу.
Истасканная
Всеми кобелями
На всех фронтах и внутренних и внешних
Грудей иконостас
Дымящей головне.
Прекрасной Даме
Хихи в горячий ливень губ.
Хвостом кропи
Глазищи два нуля.
"Где, в чем Вы увидели эту гнусность?"
Писатель Михаил Осоргин, который совсем скоро будет выслан из СССР на "философском пароходе", увидел в появлении сборников Хабиас и Грузинова логическое следствие деградации России. В опубликованной весной 1923 года, уже после высылки, рецензии на "Эротические сонеты" Абрама Эфроса он писал: "Классическая эротика русской литературе чужда; гораздо более ей свойственна порнография, пышно расцветшая под покровом политической реакции и моральной катастрофы последних лет. Футуристы начали, имажинисты продолжили и "ничевоки", эти наглядные спецы грубейшей порнографии, завершили своеобразное литературное течение. В 1920-21 гг. с подмостков дряненького московского кафе "Стойло Пегаса" публика, лучшего и не заслуживающая, ошарашивалась такой ритмической площадной руганью, какая была бы решительно недопустима в извозчичьей чайной, даже и с продажей крепких напитков. Все рекорды наивного Баркова были побиты "поэтом" Грузиновым, выпустившим книжку стихов "Серафические подвески" – брошюрку воистину высокой мерзости, без малейшего намека на поэзию или хотя бы просто искусное стихосложение. Уверяют, что и его рекорд был побит московской же поэтессой-ничевокшей, имени которой, в ее интересах, лучше не называть".
Из книги мемуаров поэтессы и художницы Нины Серпинской "Флирт с жизнью":
"Гладко-желтоватая, неподвижная брюнетка, прославленная развратностью и таинственным псевдонимом Хабиас (скрывавшим весьма простую Комарову), возбуждала общее внимание. Об ее эротической книге – порнографическом акушерском учебнике физиологии в стихах, читаемом из-под полы, шептались все мужчины – бывшие, настоящие и будущие".
– Нину Хабиас, разумеется, не могло не радовать такое внимание к ее стихам. Но репутация эротоманки, приклеившаяся к ней на всю жизнь, радовала ее существенно меньше. Она явно ожидала иной реакции на свое творчество, – уверена Татьяна Свириденко. – Полагаю, что ближе всего из современников к пониманию сути поэзии Нины Хабиас приблизился Иван Грузинов. Он писал: "Стихи Н. Хабиас мгновенно отличишь: из тысячи поэтов; своеобразный словарь и синтаксис; крайне сентиментальные; что-то монашеское, аскетизм и нежность, близкая Франсису Жамму". А точнее всего творчество Хабиас характеризуют слова, прозвучавшие в адрес другой поэтессы – "не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой".
Через несколько лет Хабиас попытается очистить свою репутацию в письме своему новому возлюбленному поэту Борису Садовскому.
Из письма Борису Садовскому от 14 июля 1927 года:
"Сегодня, там, в Академии, мне сказала дама: "Думаете ли Вы, что Б.А. Вас понимает на самом деле?" И я ответила: "Не предполагаю, что вполне". И тогда дама сказала: "Я думаю, совсем не понимает. Он полагает, что Вы – эротоманка". Я смотрела на даму и чувствовала, как холод и дрожь бегали у меня в мозгу и как у горла дрожало тоненькое кольцо какой-то острой, щемящей боли. Почему Вы этого мне не сказали? Как могли Вы так подумать? Прочтя книжечку? Где, в чем Вы увидели эту гнусность? Как можете Вы не понимать мой невероятный аскетизм в жизни, как Вы, при Вашей тонкости, можете его не чувствовать? Ну, да, в книжечке, и тех стихах было озорство, было желание показать, что все можно в 21 году, все перевернуто, и все пошло к черту, все опрокинулось за годы поганой революции и что я, вот, говорю это вам с эстрады, с листиков белой бумаги. Ведь ни одного стихотворения, не вызывающего чувство отвратности, там не было, как ни одного, способного возбудить чувственность! И на основании этого "эротоманка"? Какое убожество! Какая "публика".
"Трехэтажные "ломовые" ругательства и выражения"
"Стихетты" и "Серафические подвески" широко обсуждались в прессе. Со страниц газет и журналов шокированная общественность требовала "прекратить безобразия" и навести порядок в поэтических кругах.
Из письма Орского В. "Подонки литературной Москвы", опубликованного 11 февраля 1922 года в газете "Коммунист":
"…год в Советской столице начался под знаком развивающейся нэповской вакханалии. Литературные "премьеры" 1922 г. принадлежат к ожившим и поднявшим голову подонкам литературной Москвы: Мариенгофу, Ярославскому, Хапиус и прочим рыцарям трактирно-кабаретной литературы.
… В бесчисленных ночных кабаре ("Маска", "Стойло Пегаса", "Домино" и проч.) они выступают с читкой своих произведений, доводя до экстаза плешивых, напомаженных посетителей с моноклями. Некая Хапиус выступает в "Домино" с произведениями, изданными "на правах рукописи" и замечательными тем, что в них без всяких обиняков приводятся трехэтажные "ломовые" ругательства и выражения, какие можно услышать от чересчур уже пьяной проститутки…
Вся "пикантность" такого произведения заключается в том, что эти слова произносит женщина, скромно одетая и со скромно прищуренными глазами.
На слушателей подростков, жаждущих "недозволенности", чтение производит потрясающее впечатление.
Вышло несколько книжек, названия которых неудобно приводить, с обложками, о которых можно сказать словами Яблоновского: "Это уже литературный чересчур"…
В первый момент эти издания принимаются прохожими за медицинские и лишь гнусность заглавия рассеивает недоумение.
… Нужно выбросить из нашей улицы всех этих рыцарей ночи…"
Расправы над авторами скандальных стихов требовали и коллеги по цеху. Так, писатель Эмилий Миндлин обрушился с критикой на Союз поэтов в печати: "Сопо распространяет парнографические издания. Лично у меня хранятся некоторые из этих изданий, омерзительно-похабные (например, книга Хабиас-Комаровой), изданная вне цензуры и предложенная мне в стенах Сопо, где она продавалась открыто. Между прочим, авторы этих изданий по-прежнему состоят членами Сопо".
– Очень показательно употребленное Миндлиным слово "парнографические" – он явно намекает на существование второго, "парного" сборника "Серафические подвески", – отмечает историк серебряного века Олег Прокудин (имя изменено из соображений безопасности). – Всероссийский союз поэтов, в котором состояли оба автора, был вынужден отреагировать на "сигналы". Был устроен "литературный суд", который проходил три дня – 9, 13 и 15 февраля 1922 года. Атмосферу, царившую на этих заседаниях, поэт Тарас Мачтет описал так: "В зале нашем стояла непечатная ругань и тяжелая атмосфера порока". В итоге за "порнографию" Грузинова лишили членства в Союзе на год, а Хабиас – на полгода. Однако на этом все не закончилось. Литературное судилище оказалось лишь началом едва ли не первого в СССР уголовного преследования за стихотворные строки.
Уже к 1 января 1922 года высь нераспроданный тираж "Серафических подвесок" и "Стихетт" был конфискован. А 6 апреля сотрудники ОГПУ арестовали Грузинова и Хабиас за незаконное издание под фиктивной маркой.
На следствии Грузинов взял всю вину на себя. Он утверждал, что Нина даже не понимала, какого рода стихи издаются за ее подписью. Постановлением Коллегии ГПУ от 6 июня 1922 года Грузинова обвинили в "контрреволюционной деятельности" и нелегальном издании порнографических произведений, его дело было направлено в Московский ревтрибунал.
– Все могло закончиться очень печально, если бы в дело поэтов не вмешался Международный Политический Красный крест. Советские власти не были заинтересованы в скандале в самом начале НЭПа и предпочли спустить все на тормозах. После двух месяцев в Бутырке, 16 июня, Грузинова и Хабиас освободили под подписку о невыезде, – рассказывает Олег Прокудин.
"Вызывала чувство гадливости и удивления"
Выйдя из тюрьмы, Нина Хабиас стала намного осторожнее.
Из дневников Тараса Мачтета:
"Она только что вернулась из Бутырки, где сидела с Грузиновым за свои стихи. Когда мы просим ее прочесть свои стихетты, она весело отнекивается: "Не хочу еще раз в Бутырку попасть". Однако читает что-то пустячное… Что касается самой Хабиас, то она на свои стихи совсем не похожа и очень симпатичный человек".
О, Россия, что же делать
В этой клетке для желтых зверей,
На цепь посажено тело
И камень тяжелый на шее.
Все запутали в этом Содоме,
О, хлебное слово и пост,
Верго-Трувор, Синеус и Рюрик
Принесут полотно и пояс.
Н.Хабиас, 1927 г.
– В 1922 и 1924 годах стихи Хабиас выходили в сборниках Союза поэтов. Никакого обилия обсценной лексики и разнузданной эротики в них больше не было. А по мере закручивания гаек поэтесса и вовсе перестала писать, сосредоточилась на переводах, – говорит Олег Прокудин. – Иван Грузинов был менее осторожен, и в 1924 году его снова арестовали – по так называемому делу "Ордена русских фашистов". После этого он вместе с Есениным объявил о роспуске группы имажинистов.
В третий раз Грузинова арестовали в ночь с 10 на 11 июня 1927 года за "антисоветскую пропаганду". 1 июля 1927 года постановлением ОСО при Коллегии ОГПУ он был приговорен к трем годам ссылки в Сибирь.
Ссылку отбывал в городе Киренске Иркутской губернии. После окончания срока ссылки был лишен права проживания в шести крупнейших городах страны. Был вынужден поселиться в Воронеже и вернуться в Москву смог не ранее лета 1931 года. К тому времени у Нины Хабиас уже был новый возлюбленный.
Из воспоминаний Анны Русановой, в доме родителей которых Грузинов поселился после сибирской ссылки:
"Работал он в типографии. Ни жизнью, ни работой доволен не был. Очевидно, старая среда не очень ласково его встретила.
… Когда мы встречались у моей двоюродной сестры Дунаевой в Денежном переулке, часто появлялась жившая в соседней квартире Нина Петровна Оболенская. Трудно было вообразить, что в течение долгих лет Иван Васильевич мог не только преданно ее любить, но и посвятить ей задушевную лирику "Малиновой шали", при полном ее равнодушии и даже презрении. Это была женщина, урожденная княжна, в одном из многих замужеств княгиня Оболенская, существо с очень темной биографией. Высокая, сухощавая, смуглая, лицом похожая на жабу, сходство с которой увеличивалось вытаращенными глазами за большими стеклами очков и растянутым накрашенным ртом. Постриженная под "бубекопф", с челкой, вызывающе одетая, уже немолодая, совершенно беззастенчивая в речах и поступках, она вызывала временами чувство гадливости и удивления. Грузинова она считала плебеем и гостинодворцем, главным пороком его было "отсутствие элегантности": он ходит, загребая ногами, сопит, первый вваливается на извозчика или в автомобиль и плюхается с правой стороны от дамы, и не умеет подать пальто.
… Выслали его не за стихи, а за издание ее сборника под псевдонимом "Хабиас", составленного из порнографических стихов с неприличным названием и еще более неприличными рисунками на обложке… Она с полным натурализмом объясняла, как "уламывала" Грузинова издать сборник, чего он делать не хотел. Я спросила, почему же в таком случае на высылку отправили издателя, а не автора. Она, словно удивясь, вытаращила на меня глаза и захохотала: "Деточка! Я просто сказала, что мне все это продиктовал Грузинов, а я, как женщина, не разобралась, понятия не имею, что значат все эти слова. И он подтвердил. Поверили!"
Жизнь автора "Серафических подвесок" окончилась трагически: он умер от голода в Кунцево в 1942 году.
"Вы скажете мне, что я китайская собака"
В декабре 1927 года, когда Грузинов только отбыл в сибирскую ссылку, Нина страстно и, по всей видимости, безответно влюбилась в поэта Бориса Садовского. А когда он уехал из Москвы в Нижний Новгород, писала ему переполненные тоской и любовью письма.
Из письма Борису Садовскому от 12 декабря 1927 года:
"Мне сегодня совсем невыносимо двигаться, и улицы, дома, и заборы, машины и крики кажутся нетерпимо громкими: мне трудно дышать, и я ощущаю каждый вздох, точно он комок, точно он предмет. О, Вы уехали, Вы уехали, я говорю это вслух и смотрю на часы. Еще нет восьми, но не все ли равно! Уже есть расстояние, уже есть версты, и ночью лягут поля, покрытые снегом, станции, платформы, замороженная проволока столбов. Я смогу говорить Вам с утра до утра, и Вы ничего мне не ответите, даже пустяк, какое-нибудь злое слово, ничего.
И дальше дни, и вечера, и недели, и месяцы, и день за днем будет итти моя память Вас, и исчезать в расстоянии. Может быть, я Вас увижу, и Вы мне что-нибудь скажете, конечно небольшое, почти ничего не значущее, но все-таки так может случиться, что я еще увижу Вас, неправда ли.
… Быть может, Вы скажете мне, что я китайская собака, и что волосы я мажу постным маслом, и некрасиво выгляжу, и слишком выстрижен затылок.
Но, что бы Вы не сказали – все хорошо, пусть злое, отчего сердце бы мое сжалось, я все-таки буду улыбаться, читая, и потом думая о Вас.
Если б я могла еще раз побыть около Вас, совсем немного, совсем чуть-чуть, я посмотрела бы еще немного на Вас, может быть, дотронулась до Вашей руки, всего один маленький раз…"
После неудавшегося романа с Садовским в начале 1930-х годов Хабиас вышла замуж в третий раз – за художника Константина Гольдштейна. В предвоенные годы он рисовал обложки и иллюстрации для журналов и книг, а с началом войны стал работать в мастерской плакатов "Окна ТАСС", что не спасло его от ареста. 7 апреля 1943 года решением Особого совещания Гольдштейн был приговорен по 58-й статье к 10 годам ИТЛ и через год умер в мордовских лагерях.
Нину Оболенскую арестовали еще раньше, в разгар Большого террора – 8 сентября 1937 года. Ей предъявили обвинение в антисоветской агитации. Через два месяца, 25 ноября 1937 года поставлением тройки при УНКВД СССР Московской области Нина была приговорена по ст.58 п.10 ч.1 УК РСФСР к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Заключение отбывала в Сиблаге под Мариинском. Была освобождена досрочно, в 1942 году и отправлена на поселение в туркменский город Мары.
– Вероятнее всего, Хабиас умерла в туркменской ссылке, – говорит Наталья Свириденко. – Мы бы вообще не знали, что она была еще жива в 1943 году, если бы не замечательный историк литературы Александр Галушкин. Он был литературным секретарем Виктора Шкловского, и ему удалось отыскать в архивах Шкловского письмо Нины Хабиас с просьбой оказать помощь, отправленное из Туркменской СССР. Никаких упоминаний о ней после этого обнаружить не удалось. Остается предполагать, что Хабиас скончалась в городе Мары в конце 1943 года, хотя документальных подтверждений этому нет.
Нина Оболенская-Хабиас была реабилитирована 26 мая 1989 года на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года.
