"Я видел революцию". Год с начала хабаровских протестов

Журналист и видеоблогер Алексей Романов месяц назад отправился в большое путешествие по Сибири. Он поставил перед собой амбициозную задачу: понять и рассказать своим подписчикам на YouTube-канале "Романов" – а их почти 370 тысяч человек, – как меняется Россия и как влияет на жизнь людей большая политика. В течение последних лет Романов побывал в гуще самых резонансных событий – революции в Армении, протестов в Беларуси и Хабаровске.

Год назад в Хабаровске задержали местного губернатора Сергея Фургала, что спровоцировало массовые протесты, продолжавшиеся несколько месяцев. О том, как и чем сегодня живет Хабаровск, Алексей Романов рассказал Сибирь.Реалии.

– Прошел год с начала хабаровских протестов. Вы следите за ними с самого начала и вот недавно снова побывали в Хабаровске. Как он сейчас?

– Почти два года суммарно арестов, порядка 8 миллионов штрафов, и слава богу, пока без серьезной уголовки. Было несколько попыток впаять дадинскую статью, было несколько попыток применения силы в отношении сотрудников – якобы они там милиционеров били, но тоже там пока еще нет движения. И самое неприятное – есть хабаровский художник такой, Хадад (Максим Смольников), и его дернули по 205.2 УК (Публичное оправдание терроризма или призывы к осуществлению террористической деятельности. – Прим. СР). Причем почти два года уже были какие-то по этому поводу разбирательства, его вызывали на допрос, и тогда обошлось без последствий. А сейчас, 11 мая, его арестовали, он в СИЗО, за аккуратнейший пост во "ВКонтакте", в котором кому-то привиделось "оправдание терроризма". И многим сдается в Хабаровске, что вспомнили о Смольникове сейчас для того, чтобы чуть больше повысить психологический эффект репрессий.

– То есть его дело – это часть хабаровского протеста?

– У нас нет доказательств на этот счет, но очень многие детали и сама логика того, как силовики себя ведут, говорят об этом. Смольникова притянули, чтобы нам всем неповадно было.

– Алексей, вы были среди участников хабаровских событий, снимали, разговаривали со всеми. Вы поняли, почему люди молчали-молчали, много лет ничего не происходило, а потом раз – и вышли за губернатора? Почему, в чем настоящая причина?

– Это чуть раньше началось – когда только выбрали Фургала. Это же была расчудесная история, когда человек не хотел идти в губернаторы, но партия сказала "надо". Губернатору, который должен был идти на следующий срок от "Единой России", нужен был спойлер, и вот пригнали спойлеров от партии "Родина", вот от "Справедливой России" и кого-то от ЛДПР. Первый тур, и тут бац – они ноздря в ноздрю, и у Фургала даже чуть больше, чем у Шпорта. И я очень хорошо помню его интервью, где у него бегают глаза, потому что на него все это обрушилось, и человек предчувствовал, наверное, что добром для него это не кончится. Ясно было, что Фургал не хочет, но Хабаровск сказал: нет, по фигу, хочешь ты или не хочешь, а мы не хотим Шпорта, и ты будешь губернатором, вперед! И вот эти две недели между первым и вторым туром Хабаровск кипел, бурлил, и вдруг люди, которых я никак не мог заподозрить в какой-то гражданской активности, люди, которые много лет вполне осмысленно карьеру в медиа выстраивали так, чтобы и близко с политикой не соприкасаться, вдруг выходят в соцсети и там жгут пламенным глаголом. Уже тогда надо было задумываться: что происходит с Хабаровском?

Я, правда, не знаю до конца ответ, если честно. Есть предположение, что это связано с тем, что поменялись жители. Хабаровск всегда был городом очень спокойным, лояльным. Знаете, какая была кликуха у Хабаровска в дореволюционные времена? "Три горы, две дыры и 40 тысяч портфелей". Хабаровск был государев город всегда. С того момента, как Советский Союз рухнул, население Хабаровска числом сильно не изменилось, но при этом любой краснодарец не даст соврать – в Краснодаре плюнуть некуда, в хабаровчанина попадешь. То есть целый Хабаровск уехал на юга, а кто же тогда там, в Хабаровске? А в Хабаровск приехали те люди, которые жили на наших дальневосточных северах, в Аяне, Охотске, в менее знаменитых местечках. И это люди, которые видели другую жизнь, которые никогда не имели касательства к этим портфелям. Там тайга, прокурор – медведь во многих случаях, и люди привыкли быть более самостоятельными. И может быть, количество этих новых хабаровчан какую-то роль сыграло. Это теория, я не знаю точно.

Формально подобных ситуаций бывало много в стране. Вот я недавно был в Иркутске, здесь заставили уйти губернатора Левченко, который отработал почти свой срок – три года с лишним, и за это время тут темпы роста экономики стали два раза больше, чем в целом по России. Человек в два раза увеличил бюджет региона, вполовину смог снизить воровство леса, при нем строительство культурных и социальных объектов раз в десять выросло. И его вынудили уйти. 20 декабря 2019 года он подписывал заявление об уходе, и 14 декабря был даже митинг в Иркутске, но не получилось так, как в Хабаровске. А может быть, еще время в декабре 2019-го не пришло, а вот в июле 2020-го – уже. Может быть, мы с вами сейчас Иркутск обсуждали бы, удивительный город, а не Хабаровск.

– Сейчас протест сдулся?

– Ну, под лавку его загнали, пикнуть трудно. Вот есть эти новые медиа – молодые ребята, самодеятельные журналисты, – но им не дадут вырасти в настоящие медиа, хотя они могли бы. Те журналисты, которые специально обучены, не заметили ничего, и тогда эту работу на себя взяли молодые ребята. Да, в первые недели было полным-полно всяких понаехавших – москвичей, питерцев, иностранцев, я там месяц болтался, и было кому рассказывать о протестах, а потом как-то все подразъехались, местные СМИ по-прежнему не замечают, и вот молодые ребята взялись это делать. Все они отсидели по многу раз, все они огребли колоссальные штрафы, многим из них уже пришлось уехать, но маленькие, крошечные акции протеста еще есть. Знаменитый наш хабаровский священник Андрей Винарский, которого уже и сана лишили, и без работы, без денег оставили – нормальная такая "боголюбивая, человеколюбивая" православная церковь. Она начальстволюбивая – это точно. И по-прежнему ходят, но минимум самых упертых активистов. У всех остальных, мне кажется, энергия протеста никуда не делась, она ищет способы, как себя выразить иначе. Пока мне показалось, что большинство в Хабаровске настроены проявить не изменившиеся чувства через выборы. Понятно, что нет возможности выбрать кого-то своего. Было несколько очевидных претендентов, наверное, самый яркий и с самыми большими шансами был руководитель навальновского штаба в Хабаровске Алексей Ворсин. Там домашний арест, уголовочка, все нормально.

И пока настрой такой: если мы не можем выбрать своего, то давайте прокатим Банщика (так называют в Хабаровске врио губернатора Михаила Дегтярева. – Прим. СР). Если прокатить не удастся, ну, печаль будет тогда. Эмоциональное крушение, разочарование, может быть, уже где-то рядом, но пока его нет. Я в декабре был в Хабаровске, через полгода после начала событий, когда уже все более-менее там разогнали и потушили, и я тогда думал застать тоску, печаль, депрессию – и не застал. Я сейчас приехал, почти через год уже, и опять не застал. Конечно, настроение меняется, но вот прямо депрессухи-депрессухи пока нет. Если не удастся вышвырнуть Банщика, боюсь, будет.

– Почему Хабаровск не был поддержан другими городами – были только разовые, малочисленные акции?

– Январский митинг, навальновский, в Москве: там два лозунга звучали постоянно, один – "Живе Беларусь!", другой – тот, который родился в Хабаровске: "Просыпайтесь, города, с нашей родиной беда!" Наверное, условия еще не созрели, не знаю, не буду врать и придумывать.

– Вы были во время протестов и в Беларуси, и в Хабаровске – в чем разница между этими двумя протестами?

– В Минске ставки были выше, в Минске стреляли. В Минске били по-настоящему. Там и сейчас репрессии за протесты гораздо серьезнее. Там было больше отчаяния, был сильнее эмоциональный фон. Там было больше надежды. Хабаровск ведь понимал, что даже если он чего-то добьется в отношении Фургала или в отношении Дегтярева, либо того вернут, либо этого выставят, то уж Путин и "Единая Россия", вся эта система останутся неизменными. Хотя лозунги в Хабаровске очень быстро перестали быть исключительно местными. Да они и с первого дня не были местными, они были общеполитическими сразу, но люди все равно понимали, что это маленький, локальный вопрос. Да, очень напряженный, эмоционально сложнейший, выматывающий, но все равно. А Беларусь понимала, что была не в шаге, но в пятидесяти шагах от победы.

– А у вас было ощущение, что белорусы могут победить?

– Могли. Меня тогда в Хабаровске поймали и упекли на семь суток, и это очень лояльно было, после этого по семь суток только девочкам давали. Мне дали семь суток, и я понимал: слава богу, что всего семь, десять было бы уже хуже. Вот в пятницу утром они меня отпустили, в субботу утром я сходил на еще на один митинг в Хабаровске, а в понедельник я уже был в Беларуси. И получается, что я в Минске пропустил всего один вечер, когда в воскресенье, 9-го числа, объявили итоги, что Лукашенко победил, и люди такие вышли: "Да ну, на фиг!" А в людей сразу начали стрелять, гранаты появились тогда, стрельба резиновыми пулями, и я пропустил только этот первый вечер.

Мне повезло, потому что в этот первый вечер они прицельно работали по СМИ, и повылетали оттуда вообще все, кто был. А я приехал на следующий день, и меня не выставили, я смог там проработать почти месяц. Там был блицкриг, они долго к этому готовились, они собирались одним решительным ударом показать: все, ребята, даже не пытайтесь надеяться, что у вас что-то получится, разгром будет полный и решительный, демонстративный. И вот они три дня били, хватали, били, хватали, били, хватали, а на четвертый день с утра, когда на ногах уже не стояли сами полицейские, в 11 часов утра вдруг раз – и выходят женщины на отдельную акцию! И ментов просто нет на улицах! В какой-то момент был перелом, и люди это поняли: у нас еще есть шанс, мы можем. И был момент, когда буквально 150 шагов людям не хватило до победы. Правда, и до крови, скорее всего, потому что, если бы люди тогда попробовали эти 150 шагов до президентского дворца пройти, в них бы стреляли, а они остановились перед самыми пулями. И до сих пор у белорусов есть вопрос, правы ли они, что не стали этого делать. Но были бы жертвы. Но был бы и шанс на победу. И это сегодня самая больная мысль: да, понятно, эти давят, репрессии, но где мы сделали ошибку, у нас был шанс или не было, а если был, то где ошибка?

– Когда вы снимаете ваши репортажи, вы ставите перед собой цель кого-то переубедить, вы хотите что-то донести до кого-то, кого-то перетянуть на свою сторону? В чем ваша цель?

– Самое главное, что заставляет возиться долго, потом долго монтировать, тратить излишние силы, страшно переживать, что ты делал-делал, а они, собаки, не смотрят, – это желание сделать все максимально хорошо, качественно. Это такая ремесленная, профессиональная жилка: взялся – делай хорошо. Чтобы не только правильная картинка была, а чтобы о тебе люди хорошо говорили, чтобы ты нашел тех, кто открыто тебе что-то скажут, будут искренни, чтобы у тебя были разные люди, которые радуются и которые не радуются. В идеале, чтобы удалось с ментами поговорить. Они не говорят обычно, они бычатся, ну, пусть тоже как-то ярко побычатся. Идешь к одному, к другому, к третьему, вот третий был вполне себе показательный, его в копилочку. Это профессиональный драйв.

А второе… В комментариях мне время от времени приходится читать в свой адрес комплименты: "Посмотрел твой репортаж – и как сам на месте побывал". Чем обычное телевидение пользуется, какими инструментами? У них есть картинка, есть звук, журналист в кадре или за кадром рассказывает. А я в какой-то момент понял, что есть еще один информационный канал, который люди не используют, как правило, на телевидении. Это некие невербальные вещи. Когда журналист, ведущий переживает по-настоящему то, что там происходит, когда ему не до лампочки: ему страшно вместе со всеми, он не верит вместе со всеми, потом перелом… Вот этот женский митинг в Минске, я недавно наткнулся на ролик: там видно, с какой потерянной, упавшей физиономией я начинаю об этом рассказывать, как я поначалу напряжен, как потом появляется интерес. Потом так недоверчиво: да ну, нафиг, неужели получается? А потом обуянная радость: вот оно, нас не сломали! И это все можно увидеть. Испытано на себе – можно так сказать. В общем, ты должен быть максимально включен, и тогда с тебя, с твоих жестов, твоего голоса, твоей мимики, с того, насколько у тебя зрачки расширены, зрители считывают большой пласт информации, и у них будет ощущение, что они сами там были. А чтобы это сделать, нужно быть максимально адекватным ситуации и максимально честным по отношению к себе.

Нет, не стоит задача – кого-то в чем-то убедить, стоит задача – быть максимально честным. Не из нравственных соображений, а из чисто технологических. Если хочешь, чтобы тебя хвалили в комментариях, что твои ролики очень достоверные, изволь, собака, быть честным. Все! Это трудно, потому что легко соскочить на готовые паттерны, которые у тебя в голове существуют. А вот нет, а вот притормози, посмотри-ка повнимательнее. Все, гони "чеснок", больше "чеснока".

– А вы не боитесь? Излишняя честность в публичной сфере наказуема в России.

– Все сейчас боятся! Ну, кто сейчас не боится? Все боятся, всем страшно, открываешь новости – посадили, посадили, посадили. А что делать?

– Но вы готовы, что и вас в какой-то момент привлекут за нарушение санитарного благополучия или что-нибудь подобное?

– Я совсем грандиозных грехов за собой не вижу, а загреметь на какое-то количество суток – ну и ладно. Я вот в Хабаровске побывал на сутках – не так уж и страшно, если честно.

– Алексей, вы назвали свой проект – "Новая Россия". Что это за страна такая?

– А вот и надо понять. В первую очередь в голову приходят позитивные коннотации – новая, обновленная. Как в рекламе. Но кто сказал, что новое лучше, в нашем случае? Страна меняется. То, что еще два, три года, пять лет назад казалось немыслимым, сейчас легко реализуется, прямо запросто. Возможно, впереди нас ждут невероятные, прекрасные случайности, но боюсь, что более вероятна история, что мы погружаемся на достаточно длительный срок в совсем уж печальные времена. Это еще одно новое свойство, новое качество, которое нам, видимо, про свою страну придется выяснить. И желательно бы, конечно, заранее быть к этому если не готовым, то хотя бы знать, где поискать то, что поможет пережить эти непростое время.

– Вы специально путешествие начали накануне выборов, или так получилось?

– Конечно, так получилось, потому что путешествовать летом лучше, чем зимой. Во-первых, тепло, во-вторых, светло, что хорошо для съемок. Снимать зимой гораздо труднее – холодно, камеры инеем покрываются, плюс постоянные потемки, мы же северная страна, у нас короткие дни.

– В ваших роликах есть ярко выраженная политическая интонация – вы открыто ругаете одних политиков и хвалите других, даете свои оценки событиям – это неожиданно для журналиста.

– Вы знаете, я проповедую неклассический взгляд на то, какой должна быть журналистика. Мне кажется, что стандарт, который преподается на журналистских факультетах, что журналист должен быть нейтральным, он не должен показывать, на чьей стороне его симпатии, он должен быть таким отстраненным и отчужденным, для нас неправильный. Это очень удобная теория для тех, кто, прикрываясь всеми этими якобы нейтральными вещами, имеет возможность продвигать свою повестку, свои приоритеты. Этим прекрасно пользовались (и даже это понимали, хотя, может, и не проговаривали) местные телеканалы, когда начальники там строжайшим образом говорил: "Чтобы вы, блин, собаки такие, на этом совещании обязательно были!" – а о каком-то большом событии при этом ни слова… Как в Хабаровске местные СМИ умудрились в прошлом году не заметить уличные акции. Не было ничего в Хабаровске! Вот это та самая нейтральность.

Нет, я честно говорю, что я имею свои взгляды, я имею свои желания, я их не скрываю, я симпатизирую определенным людям, определенным силам, и этого тоже не скрываю. А когда ты начинаешь пытаться обобщать то, что тебе нравится, о чем ты думаешь, это сразу приобретает политический оттенок. Политика – концентрированное выражение наших пристрастий, наших моральных ценностей.

– А не получается ли, что это своего рода пропаганда? Других, хороших, демократических взглядов, но тем не менее.

– Да, я задавал себе этот вопрос. Не знаю, насколько убедителен будет мой ответ, но я все-таки нашел разницу между тем, что делаю я, и тем, что делает пропаганда. Я верю в то, что я делаю, я свои взгляды отстаиваю, а не взгляды каких-нибудь своих начальников – их у меня нет, к счастью. Это трудно пощупать, мы же смотрим на поступки, а как померить, каким приборчиком, насколько человек верит в то, что говорит? Но если человек излагает взгляды, в которые он не верит, если он продавливает идеи, которые ему велели продавливать, за что ему зарплату платят, то это требует определенного уровня лицемерия, и это обязательно будет проявляться где-то еще. Потому мы так и не любим пропаганду, что видим, насколько далеко они заходят. То есть начинали они с простого: есть не наши взгляды, но мы их продвигаем за зарплату. А потом начинается откровенная манипуляция, откровенная ложь, фейки, потом начинаются нападения на своих идейных противников, потом начинаются доносы. Если ты пошел отстаивать не свои взгляды, выдавая их за свои, то ты очень быстро скатываешься до уровня той самой махровой пропаганды.

– Вам наверняка задают вопрос: кто за вами стоит? Когда видят эту интонацию прямой эмоциональной вовлеченности, наверняка возникает подозрение, что вам это заказали.

– Да, конечно. Знаете, такой вопрос не задают мне в Хабаровске, и вот почему. Дело в том, что я до того, как заделаться ютубером, это почти невольно произошло, я был вполне себе обычным, традиционным, стандартным телевизионщиком у нас в Хабаровске. Но так получилось, что из новостей меня попросили достаточно быстро.

К тому времени, когда энтэвэшников взялись разгонять, и они, бия себя пяткой в грудь, кричали о том, что идет наступление на свободу слова и подавление свободной журналистики, в регионах свободная журналистика уже как пару лет была придавлена к ногтю, вся. Там и пробитые головы были, и сломанные ноги, и сожженные машины, там все было. К тому моменту, когда они сочли возможным взяться уже за НТВ, в регионах было все вот так вот в асфальт катком закатано.

В общем, получилось так, что уже к 2001 году меня выставили из новостей, но не с телевидения. Перед ютуберством у меня была маленькая продакшен-студия, мы делали такой строительный проект: полуреклама, полушоу, полустройка, я там реально дома строил. А до этого семь лет я людям о погоде рассказывал. В общем, моя история всему Хабаровску известна, поэтому ни у кого не возникает подозрений, что за мной кто-то стоит.

– Что было самое вдохновляющее, что вы увидели за последний год?

– Я начну тогда со сложного, субъективно сложного. Конечно, Беларусь меня жутко травмировала. Наверное, это испытывают люди, которые вернулись с войны – афганский синдром, вьетнамский синдром, вот у меня сейчас белорусский, видимо, синдром. Меня не отпускает до сих пор, я не могу читать новости из Беларуси, просто не могу. Что было вдохновляющим… Я в свое время очень жалел, это был 2004 год: я погоду рассказывал людям, а тут бац – и революция грузинская, и я ее не увидел. Когда случился второй Майдан, я тоже не смог там побывать. А тут у меня вдруг за два лета… Я видел революцию, я был ее частью, я испытал это, и это незабываемо. Потом плохо, да, а вот тогда, когда ты среди этих людей, и это не последние люди, это люди смелые, люди, которые решились, которые честные перед собой – это фантастика. Да, мне удалось посмотреть революцию в Армении, впервые я это видел, но одно дело – Армения, а другое дело – твоя страна. Мы же привыкли, что у нас совсем деспотия-деспотия, какие у нас революции, последняя была в 1905 году, а в 1917-м уже и не революция вовсе. А тут вдруг – вот оно! Наверное, это самое вдохновляющее – я был частью революции.