Сборник рассказов современных писателей "Сибирь. Счастье за горами" опубликован в ноябре издательством АСТ (Редакция Елены Шубиной). Слово "Сибирь" на обложке выполнено как бы трафаретным способом. Этот дизайн намекает на шаблонное восприятие Сибири – страны холода и места ссылки, – свойственное большинству людей, живущих за её пределами. Составители сборника, Роман Сенчин и Сергей Шаргунов, поставили задачу сломать шаблон с помощью личных историй, рассказанных писателями-сибиряками, многие из которых уже покинули свою родину, но не перестали чувствовать связь с Сибирью.
"Сибирь – планета на планете. У нее своя гравитация, свои законы и свой президент по имени Природа. В этой книге собраны голоса писателей и не только писателей – тех, кто родился, вырос на этой уникальной земле или шагнул к ее тайнам. Здесь открывается Сибирь – живая, дышащая, страшная, странная, огромная и все еще незнакомая", – говорится в аннотации к книге.
– Автор идеи Илья Кочергин, прозаик из Москвы. Он с юности мечтал жить в Сибири, на Дальнем Востоке, – рассказывает писатель Роман Сенчин. – Он пожил на Камчатке, на Алтае несколько лет – и сейчас довольно часто туда ездит. Илья нам и сказал: "Хорошо бы выпустить сборник о современной Сибири". В сборник попали авторы, которые там родились и уехали, а с другой стороны, те, кто открыл для себя Сибирь, уже будучи взрослым человеком. И вот мы с Сергеем параллельно года три собирали тексты людей, связанных с Сибирью.
– Как вы искали авторов?
– В основном – через личные связи, с писателями я почти со всеми знаком. Например, в книге есть большой очерк Натальи Клевалиной "Духи и я". Началось с того, что я увидел в ее фейсбуке заметки о том, как она поехала в Туву обучаться шаманским практикам. Мне эти заметки понравились. Я попросил ее дополнить историю, и получился хороший очерк – очень живописный, неожиданный. Такая "мегаполисная девочка" приехала в Туву. Описание степи, озера, которое называется Сватиково, по-тувински Дус-Холь, в общем, все это колоритно и живописно. У Ивана Вырыпаева очерк получился беглый, эмоциональный, экспрессивный, можно сказать. Есть лиричные – как у Ирины Богатыревой о Телецком озере на Алтае.
– Вы сами родились и выросли в Туве. У вас есть книга "Дождь в Париже", где вы вспоминает детство и юность, проведенные в Кызыле. Расскажите о своей Сибири. Чем отличаются "тувинские русские"?
– Национальная республика – это всегда немного другой мир. Я вырос в русском городе, в тогдашнем Кызыле коренного населения было мало. Тувинцы стали массово переселяться в столицу республики в конце 80-х. Теперь Кызыл – тувинский город. Русские оттуда в большинстве уехали, как из многих других республик. Под "русскими" я здесь подразумеваю и украинцев, и белорусов, и армян, и евреев – представителей не титульных национальностей. Может быть, так и должно быть, но для меня как русского несколько обидно, что место жительства русских как-то съеживается.
– Ваш родной город сильно изменился?
– Конечно, и в этническом, и в культурном отношении. Я там бываю почти каждый год, и в нынешнем он на меня произвел лучшее впечатление, чем в прошлые годы. Больше звучит русской речи именно от тувинцев, они стали как-то дружелюбнее, что-то стало меняться. Там не хватает туризма, не хватает цивилизации. Хочется верить, что пошла обратная реакция, что Тува хочет быть привлекательной. Это медвежий угол России, куда многие боятся ехать. Там прекрасная природа, душевные люди… но шлейф 90-х годов у многих вызывает осторожность и страх, – рассказал Роман Сенчин.
Иван Вырыпаев, кинорежиссер, известный по фильмам "Эйфория", "Кислород", "Танец Дели", в интервью Сибирь.Реалии рассказал о том, как он стал эмигрантом, почему все боятся Россию, а также о своём новом фильме "Сибирь", который он планирует снимать в Польше.
"Девятнадцать человек из моего класса трагически погибли в 90-х – в основном от героина. Самое страшное, что я помню эту "магическую дыру". Кирпичная стена на каком-то заброшенном заводе или фабрике в Иркутске. 93-й год. Те, кто умирает от того, что на сегодня нет дозы… ну так вот, у кого не хватает денег на целую дозу, тот (следите за описанием процесса) приезжает на этот заброшенный в жопу завод, подходит к стене, в которой вынуто несколько кирпичей и сияет небольшая дыра. Магическая дыра! Просто черная (я ее называю магической, потому что там явно магия) дыра в стене. Просовывает в эту дыру свои небольшие деньги, и кто-то там, невидимый в этой черной дыре, берет эти деньги. Потом... Потом пришедший к дыре засучивает рукав своей рубашки, оголяя вены на сгибе локтя, просовывает руку в дыру, и кто-то... Кто-то невидимый колет его – какой-то иглой, из какого-то шприца…" (Иван Вырыпаев. "Сибирь. Другие миры").
– В вашем очерке пространство Сибири неразрывно связано со временем – 90-е годы. Его приметы – портвейн "три топора", наркотики, СПИД... Это бэкграунд иркутских пацанов, вызывающий ощущение безнадежности. Можно ли разделить пространство и время? Какие еще чувства связаны у вас с воспоминаниями о Сибири?
– Во-первых, это художественное произведение, и там есть вымысел. Чего я не скрываю. Но основные факты, связанные с историей героя, они реальные, хотя какие-то литературные преувеличения там имеются. Может сложиться даже негативное впечатление, но это же моя рефлексия. Конечно, главное мое впечатление от Сибири – это природа, это Байкал, тайга. И если уж я по чему сейчас и тоскую, то по сибирской природе. Но и люди тоже, люди в Сибири очень такие мне близкие, сибиряки. Я там описал 90-е годы, это действительно был треш. Это был очень сложный период вообще в стране, а в Иркутске – просто разгул героина.
– Случай "шамана-психопата" из вашего 1974 года напоминает современную историю шамана Габышева. Кажется, это уже вечная история сибирской притчи, взаимоотношений человека и власти. Вы видите в этом философский смысл какой-то, в таких повторяющихся событиях?
"В 1974 году в маленьком поселке жил такой полушаман. Ему было 45 лет. Он родился перед войной в семье шаманов, но его отец был репрессирован. Никто этого шамана не посвятил в шаманы, не провел ритуал. И он был слегка не в себе. Все вокруг считали его сумасшедшим, хотя он пел песни и лечил людей в селе. Но несколько раз его забирали в психушку. И потом в 45 лет его забрали окончательно, что с ним случилось, неизвестно, он просто оттуда не вышел. Вот что он говорил в 1974 году: власть эта в Кремле захвачена демоном. Ленин и Сталин были одержимы демоном. Демон сидит в Кремле и входит в каждого, кто занимает пост руководителя России. Задача шамана – выгнать демона из Кремля. И тогда люди нашей страны будут счастливо жить. Шамана-психопата забрали в психушку, в другие миры. Ну, еще бы, говорить такие вещи в 1974 году" (Иван Вырыпаев. "Сибирь. Другие миры").
– Конечно, я допридумывал этого шамана, чуть-чуть придумал, но история правдивая. Я действительно снимал фильм о шаманах и провел какое-то время с бурятскими шаманами. И тогда я первый раз узнал историю про то, как они сходят с ума. Это чистой воды правда, у шаманов существует шаманская болезнь. Дело в том, что этот шаманизм, именно тувинский, бурятский, он отличается от перуанского, с которым я знаком. Там совершенно другие системы. А здесь они потомственные шаманы. Когда мальчику исполняется 11–12 лет, если у него отец и дед – шаманы, он начинает чувствовать себя плохо, он как с ума сходит, у него болезнь, это называется – шаманская болезнь. Я видел это много раз. И над ним должны ритуал провести, специальный, посвятить его в шаманы. Он обязательно должен быть шаманом. Даже если он не будет работать шаманом, станет, например, врачом, но он все равно должен связь шаманскую поддерживать, иначе он заболеет…
А то, что происходит с Габышевым, мне его, во-первых, очень жаль искренне, я даже собирался поехать вместе с ним, хотя бы один день вместе пройти, но опоздал. Мне его жаль, я не говорю, что он здоровый человек, я не знаю этого, скорее всего, нет, не до конца, наверное. Все-таки огромная степень неадекватности в его поступке присутствует. Но Дон Кихот тоже выглядел нездоровым человеком. И самое главное, что на его фоне природа зла очень сильно проявилась, все-таки на фоне Дон Кихота и таких, как Габышев, всегда очень хорошо видно природу зла. Зло приехало в виде чуть ли ни 25 человек с дубинками, в касках, ночью – крутить одного маленького, щуплого шамана, который просто шел по дороге, заметьте, выгонять демона из Кремля. Получается, вы верите в демона, раз в касках приехали… Мне показалась эта история очень показательной, она, как в зеркале, показывает, что происходит.
– А ваш интерес к Габышеву и опыт общения с шаманами – вы не хотите использовать это в своем проекте "Сибирь", эту тему?
– У меня есть пьеса "Сибирь" и сценарий "Сибирь". Я буду делать фильм, который называется "Сибирь", и там есть шаман, конечно.
– И это отчасти Габышев?
– Знаете, это собирательный образ, он для читателей будет интересным. Его начал еще Вампилов… Чехов, например, ввел архетип врача, и тот потом еще долго и в советской литературе присутствовал. Герой "Иронии судьбы, или С легким паром", он тоже врач. А у Вампилова в пьесе "Прошлым летом в Чулимске" есть такой персонаж – Еремеев. Он не шаман, но это такой пожилой фрик, который всю жизнь прожил в тайге, водил всякие экспедиции, геологов. И у него документов нет, он пришел в собес и говорит: "Как мне пенсию получить?" Ему отвечают: "Ты покажи документы, что ты работал". – "А какие документы? У меня же нет документов". – "Ну, тогда и пенсии нет". – "А как я жить-то буду? Я же старик". – "Нет документов – нет пенсии". Вампилову тогда, в советское время, это запрещали, ну, что это за герой такой – фрик. А ведь он симпатичный герой, положительный. И я вот сейчас опять возобновил работу над проектом "Сибирь", где тоже есть такой персонаж. Сценарий фильма посвящается Александру Вампилову, я как бы немножко продолжил его дело. И я там специально взял этого Еремеева и сделал его шаманом, таким фриком.
– Насколько я помню, вы говорили, что собираетесь этот фильм снимать в декорациях. То есть вы прямо в Польше хотите это делать?
– Ну, да, собираюсь снимать в декорациях. Сейчас я начал только подготовку. Я надеюсь, что, может быть, осенью начнем. Надо еще деньги найти. Там большая подготовка, потому что это сложный проект, надо все придумать, нарисовать, построить, и это очень сложно.
– Синопсис этого проекта интригует и напоминает пролог к фильму о Джеймсе Бонде времен холодной войны. Там жена члена Политбюро, майор КГБ, Иркутск… Почему вы именно такой сюжет взяли, почему обратились к далекому советскому прошлому?
– Там очень смешной сюжет, но заканчивается он трагически. Действие происходит в тайге, в августе, в 1974 году. Я описал деревню, в которой сам побывал. Даже название сохранил. По сюжету героиня – писательница, жена члена Политбюро, полька по национальности, приезжает в Сибирь, в эту деревню, и сталкивается с местными жителями. Это и смешно, и трагично. А герой – кагэбэшник, молодой человек, 40-летний, который приставлен за ней следить. И там разыгрывается целая история, которую сейчас в двух словах не расскажешь.
– Будем с интересом ждать этот фильм… Вернемся к сегодняшнему дню. Сравнение путинской России с "совком", самого Путина с Леонидом Ильичем 2.0 уже, кажется, не работает. Мы идем дальше, в какую-то фантасмагорию уже погружаемся. Какими видятся эти процессы из Польши?
– Это для меня стало сложным вопросом. Еще полгода-год назад я бы быстрее на этот вопрос ответил. Я бы сказал, что ключевое слово, которым можно обозначить Россию, – это страх. Власть в России испытывает невероятный страх, и этот страх заражает всю страну. Но в последнее время, последний год страх испытывают все. Это стало доминантой человеческих отношений. Все боятся всех. И накал этого страха невероятно велик. А раздувает его, конечно, интернет. Потом что когда-то люди жили в лесах, и они, конечно, боялись, что к ним придут какие-то неизвестные, начнут их убивать, насиловать женщин и забирать в рабство. Так и было, но в промежутках, судя по летописям, страха не было, он как-то появлялся, как у животных, перед самым моментом смертельной опасности… А у нас сейчас еще ничего не случилось, но страх уже очень силен. Из-за того, что информация очень быстро распространяется в интернете... И это наш общий страх.
– Вы больше о России говорите сейчас или вообще?
– Я говорю вообще, это общий страх. Смотрите, на границе между Беларусью и Польшей, у нас сейчас это главная тема, сидят больше тысячи, около двух тысяч человек, женщин и детей. Они сидят в лесу и умирают от холода и голода. Им по ночам разные организации, и в том числе мои друзья, звезды, знаменитые актеры, тайно бегают по лесам, приносят им еду и одежду. Это все сделал, понятно, Лукашенко, это он их привозит, это его акция, он этими людьми манипулирует. Но это не важно. Люди, которые со стороны Польши стоят, не могут организовать, чтобы кого-то пропустить, потому что они боятся, весь Евросоюз, что пустим сейчас этих – и пойдут следующие.
– Видимо, боятся создать прецедент.
– У них есть страх перед неизвестными людьми другого цвета кожи. Это страх. А люди там, женщины, дети, мерзнут. А правительство Польши ведет себя бесчеловечно. И это точно такой же страх, как и страх Владимира Путина потерять свою жизнь, потому что он прекрасно понимает, что, потеряв свою власть, он может так же потерять свою жизнь или свободу. И его окружение это прекрасно понимает. И бизнесмены это очень хорошо понимают, потому что они потеряют свой огромной бизнес. И солдаты это хорошо понимают, генералы, потому что их тоже могут привлечь. И ФСБ это очень хорошо понимает. И в США это очень хорошо понимают. И все боятся, все люди друг друга боятся. Интернет раздувает этот страх, он его увеличивает в несколько раз, он его делает больше и больше. И через медиа каждая страна накручивает себя.
У нас здесь в Польше страх России сейчас превышает, естественно, логический страх. Лично я уверен, что в планах Владимира Путина нет захвата Варшавы, сто процентов я в этом уверен. Но у нас вот сейчас обстановка почти такая скоро будет, что мы тут уже начнем окопы рыть. Я серьезно отвечаю на ваш вопрос, и я не выделяю здесь одну власть – Путина, потому что это было бы неправильно… Все боятся. Это страх коллективный, он увеличивается и увеличивается. Боятся говорить, в Америке страх – "бек кансэл калча", культуры отмены. Боятся сказать что-нибудь, боятся с девушкой остаться в кабинете один на один, потому что она может потом заявить, что к ней приставали. Боятся пошутить про чернокожего, боятся пошутить про гомосексуалиста, все всего боятся. Вот такой ответ.
– А что касается истории с мигрантами на границе Беларуси и Польши. Можно как-то избежать трагического финала? У вас есть какие-то идеи?
– Недавно мне рассказали, как наши звезды, польские, очень известные люди, по ночам пробираются к мигрантам и раздают одежду. Правда. Один из них, наш главный актер, Борис Шиц, он сильный человек, мой ровесник, говорит мне: "Я плачу от бессилия, потому что я ничего сделать не могу". Ничего нельзя сделать. Мы тут протестуем, пишем письма власти, а власть в ответ: не пустим и все. Поставили войска. Так же, как белорусы говорят: ничего не можем сделать с этим Лукашенко. Вся страна, 80 процентов страны против него, а сделать ничего нельзя, они же стрелять не умеют, а у него сила. И вот это бессилие, оно сковывает. Поэтому ответа на вопрос, что делать, я не знаю. Я только могу сказать, что я собираюсь делать, стараюсь делать. Я стараюсь не поддаваться этому страху и исследовать его. То есть нам всем нужно делать что-то с собой, чтобы эта воронка страха нас не засасывала.
– То есть через страх этот перешагивать…
– Ну, осознавать его, не накручивать себя, не ударяться в панику от каждой первой попавшейся статьи, которую видишь в интернете. Понять, что не надо, наверное, медиа так сильно доверять сразу эмоционально, наверное, надо в окно выглянуть: танки-то идут, подходят уже танки, войска возле твоего дома, или они еще хрен знает где?
– Вы разорвали всякие отношения с российскими организациями. Чувствуете ли вы теперь себя эмигрантом?
– Да, я чувствую себя эмигрантом, конечно. В том смысле, что я и есть эмигрант, гражданства у меня пока что нет, только вид на жительство. Я, конечно, могу в Россию приехать, не думаю, что меня там арестуют. Но работать там я не хочу. Для меня исключено сотрудничество с российским государством, главной доктриной которого является насилие, оправдание сталинизма, памятники Дзержинскому, закрытие "Мемориала", непризнание жертв репрессий, статьи о том, что нельзя сравнивать сталинизм и нацизм, и так далее, для меня это – государственная система… Подчеркиваю: я отделяю людей от государства, русских людей от государства, я не русофоб, я очень люблю Россию и русских людей, я и сам русский человек.
– Польша и Сибирь исторически связаны. Можно сказать ,"200 лет вместе". В Иркутске, в Томске, в других сибирских городах стоят костелы, построенные польскими ссыльными, участниками нескольких восстаний. Именами польских исследователей названы географические объекты на Байкале и в Забайкалье. Вы чувствуете эту связь в Польше? Современным полякам интересна Сибирь?
– Очень интересна! Есть даже музей Сибири в Польше. Ну, во-первых, конечно, для поляков Сибирь – трагически звучит, это связано со ссылкой, с репрессиями, но и не только. Там же была одна волна поляков, приехавших, когда царь раздавал земли перед революцией. Они приехали, бедные, взяли землю – а тут революция случилась. Например, под Иркутском есть знаменитая деревня, которая называется Вершина, это настоящая польская деревня, там даже сохранился костел. И люди сохранились, прошли через весь Советский Союз и до сих пор говорят на очень странном языке, таком полурусском-полупольском. Для поляков Сибирь – это большое явление, тут даже не один музей, есть большой музей Сибири, а есть небольшие музеи, в Варшаве есть фонд "Сибирь", они занимаются сохранением памяти и так далее. Поляков многое связывает с Сибирью.
– Но это именно связано с историей, не столько с современной Сибирью, сколько…
– Ну, и с современной – пытаются взаимодействовать. Когда была вот эта оттепель – все 90-е и начало 2000-х, когда был курс все-таки демократический в стране, очень много создалось всяких форумов. Например, в Иркутске есть консульство польское, есть Институт культуры польский, его филиалы по всей стране – в Питере, в Москве, и там очень много разных программ. Вот только что, буквально неделю назад, я разговаривал с Дариушем Клеховским, бывшим атташе по культуре, бывшим директором Польского института в России, который издал книжку сейчас в Красноярске о Сибири вместе с Польским институтом культуры. То есть они, как могут, поддерживают эти взаимоотношения. Но, к сожалению, делать это становится всё труднее по политическим причинам.
– Вернемся к вашему очерку. Вы написали: "Я там сидел на скале и понял, что где бы я ни был, куда бы я ни уехал… Сибирь всегда будет во мне, потому что я часть ее. Сибирь – это вселенная. И сейчас, когда я живу далеко от Сибири, я все равно каждый день..." – и не закончили фразу. Почему вы ее оборвали и написали, что "это неважно"?
– Не хочу поделиться, наверное, чем-то очень личным. Но это же действительно так, это определенный код, который прописан в моем теле. Я сибиряк во многих поколениях, мой отец и моя тетя, они составляют генеалогическое древо нашей семьи, благодаря им я знаю четыре колена своего рода. Мои прадеды уже жили в Сибири. Один их них был фельдъегерем в Иркутске. Не дворяне, но средний класс, что называется. Служащие были, фабричные люди. Приехали мы, скорее всего, из имения Набоковых – Выра, под Санкт-Петербургом. Это не точно, но есть такое предположение, и было это очень давно, задолго до Набокова. Примерно 150 лет назад мои предки появились в Сибири. Мама родилась в деревне под Омском. Поэтому я, в принципе, такой коренной-коренной сибиряк. И у меня прописано, конечно, это все, я чувствую связь с Сибирью. Я верю, что я еще туда вернусь, и хочу вернуться.
– А что вы имели в виду, называя Сибирь магической дырой? Это особенность пространства, человеческие характеры или что-то действительно сверхъестественное?
– Ну, как сверхъестественное? Для меня сверхъестественное – это как раз естественное. У каждого места свои энергии. Я бывал в разных частях мира, и в Гималаях, и в Перу, и в Индии. Всюду первым делом чувствуешь "местную" энергию. Cмотришь на людей, на архитектуру, и понимаешь, что эти люди, эта архитектура – продолжение этой энергии. Вот в Швейцарию приезжаешь, там войны никогда не было, всё такое тихое, чистенькое, парки и горы какие-то идеальные. Мне там невыносимо, в Швейцарии. Я там побыл несколько дней и думал, что с ума сойду, мой организм такого просто не выдерживает. Ты как будто живешь в открытке. У нас в Сибири все такое переломанное, нет этой аккуратности, вокруг хаос. И люди, мы тоже все такие закрученные. Это, наверное, правильно, потому что тело мое было создано в этих условиях, оно там зачато было, оно там родилось, это тело, оно впитало в себя всю эту энергию. И она остается со мной, эта энергия, даже если я куда-то из Сибири переместился. Культурные ценности меняются, взгляды мои на жизнь поменялись, но тело-то осталось. Это сибирское произведение (смеется), оно есть и будет. Поэтому, конечно, я, когда приезжаю на Байкал, мое тело сразу: "О-о!" – чувствует себя дома.
– Еще одна цитата из вашего очерка: "Я люблю эту Сибирь, она мне как мать. Как будто большая женщина легла всем телом на землю, это – Сибирь. Мы в ней родились и всегда останемся с ней". Вот вы говорите, что культура меняется, культурные ценности меняются, но есть какой-то сибирский фильтр у вас или его нет? Это только с телом связано? Где тело и где дух?
– Я жил 16 лет в Москве, и уже из Москвы переехал в Польшу, но мне никогда в голову не придет сказать, что я москвич. На вопрос "откуда вы?" я обычно отвечаю: "Из Иркутска, из Сибири". Я все равно внутренне ассоциируюсь с человеком, который в Сибири родился. Я бы там и дольше жил. Но дело в том, что Иркутск – очень консервативное место, вы не представляете. Я уехал оттуда не потому, что Москву хотел покорить, мне просто негде было работать. У нас была театральная студия, и нам отказали от всех площадок, нас, по сути, выгнали оттуда. В Иркутске до сих пор не идут мои пьесы, один чиновник от культуры даже сказал: "После Вырыпаева с порошком мыть сцену". И мы перебрались в Москву. Это был не совсем мой выбор. Но, повторюсь, была бы сейчас другая политическая ситуация, я не исключаю, что мог бы жить в Сибири.
