Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
В 1957 году в ленинградском Доме книги какой-то широкоскулый и узкоглазый молодой человек, пошатываясь, приставал ко всем проходящим:
– Пойдём! Выпьем коньячку! Я ставлю. Я первый чукча, о котором написали в Большой советской энциклопедии!
– Простите, мы с вами не знакомы. Вы, собственно, кто?
– Никто! Мое имя – "никто", я чукотский Одиссей. Но коньяк у меня отменный.
На самом деле имя (вернее, фамилия) незнакомца переводилась с чукотского как "забытый". Его звали – Рытхэу. Юрий Рытхэу.
Забытый духами
В начале это действительно было имя. В чукотском селении Уэлен на берегу Берингова пролива, где в марте 1930 года родился Рытхэу, свято соблюдали традиции предков. Для того чтобы выбрать ребенку имя, матери обращались к шаманам. В этот раз не нужно было далеко идти, ведь шаманом был дед новорожденного. Чтобы выбрать имя, он использовал замечательное приспособление, похожее на деревянный маятник. Маятник качался, шаман неспешно перечислял имена. То имя, на котором маятник останавливался, и выдавалось новорожденному.
Но в этот раз что-то пошло не так. Шаман все перечислял и перечислял имена, а маятник все качался и качался. В конце концов почтенному служителю культа это надоело, и он объявил, что духи не помнят имени мальчика. А потому называться ему следует "Забытый". По-чукотски – "Рытхэу".
Спорить с шаманом не приходилось, ведь он был самым уважаемым человеком в поселке Уэлен, где жило всего человек 300. И уважали его не зря. Великий шаман Млеткин, дед Рытхэу, славился не только мудростью, но и образованностью – он прекрасно говорил и писал по-русски и по-английски, несколько лет плавал на американских китобойных шхунах и даже участвовал в знаменитой Этнографической выставке в Чикаго (правда, как говорили злые языки, в качестве "живого экспоната", изображая типичного дикаря). Но спросить шамана об этом напрямую побаивались. Тем более что Уэлена Млеткин за словом в карман не лез и легко осаживал любого спорщика.
Эта его замечательная способность настолько впечатляла односельчан, что весной того же 1930 года они решили отправить шамана в Москву – на переговоры со "всесоюзным старостой" Калининым, дабы передать ему простую просьбу: пусть советская власть "отвяжется" от жителей поселка.
Самое удивительное, что Млеткин действительно сумел до Калинина добраться и у них состоялся разговор. Скорее всего, шаман, ненавидевший советскую власть всей душой, изложил просьбу односельчан со всей возможной убедительностью. Поэтому неудивительно, что результат разговора оказался крайне неприятным. Советская власть, насаждавшая всюду на Чукотке колхозы, не только не отвязалась от жителей Уэлена, но, наоборот, прислала нового председателя Чукотского ревкома, некоего Хорошавцева, который в 1937 году собственноручно расстрелял непокорного шамана. Млеткин стал одной из первых жертв Большого террора на Чукотке. Рытхэу всю жизнь вспоминал о своем необыкновенном деде (который еще в раннем детстве успел научить его английскому) и уже на склоне лет, в начале 2000-х годов, написал о нем книгу "Последний шаман".
Но это – потом.
А пока у Рытхэу не было даже фамилии и отчества: чукчи полагали, что одного имени для человека вполне достаточно. Имя, конечно, странное: "Забытый" (в другом переводе – "Неизвестный"), хотя встречались на Чукотке имена и "похуже", скажем, "маленький член" (не партии!). Но ничего, и с ними люди жили. Вообще, понятия "постыдного" здесь были другими, и до тех пор, пока белые люди не стали переводить чукотские имена на свой язык, никто об этом особо не задумывался. Не задумывались и о фамилиях или отчествах.
Однако когда Рытхэу подрос, выяснилось, что без этого в СССР никак нельзя обойтись. Ведь соответствующие графы в паспорте существовали, и оставлять их незаполненными паспортисты не имели права.
Подросток, который стремится в Ленинград, в Институт народов Севера (туда выходцев из малых народов принимали практически гарантированно), должен был обязательно иметь имя и отчество. Даже если он не знал своего отца, а имя и фамилия в его народе определялась одним словом. Поэтому Рытхэу ради получения паспорта пришлось имя и отчество "позаимствовать" у своего знакомого, с которым он много месяцев плавал на гидрографическом судне. Тот легко согласился, и паспортист выдал 18-летнему юноше документ, в котором значилось "Юрий Сергеевич Рытхэу". Звучало вполне благозвучно! День своего рождения Рытхэу тоже не знал (ведь в чукотской традиции был важен только месяц, когда ребенок появился на свет), поэтому выбрал дату самостоятельно – 8 марта. С таким легкомысленным документом ему и пришлось жить дальше, так что именно эти данные вошли во все литературные энциклопедии мира.
"Удушение разрешить!"
Для уроженца Чукотки переезд в Ленинград с берегов Берингова пролива был тогда, конечно, не прост – но вполне реален. Советская власть чукчей уважала. Как, впрочем, вынуждена была уважать их и царская власть, против которой чукчи воевали на протяжении столетий. Причем воевали весьма эффективно. В 1765 году, спустя 100 лет после первого покорения Чукотки, русские вообще были вынуждены отступить с этих земель, и позднее чукотские аборигены согласились стать российскими подданными лишь на особых условиях. Единственные из народов Сибири, чукчи сами определяли, когда и в каких размерах платить ясак, а от прочих податей и вовсе были освобождены. И при СССР они тоже жили без особого административного трепета перед властями. Колхозы устроили на особый манер, ничего в своем укладе не изменив. Разве что, когда выходили все вместе на охоту бить кита или моржа, называли это "бригадой", но добычу все равно делили меж собой по своим правилам.
А властям от этой добычи не доставалось даже моржового детородного органа.
Но что могли поделать власти, если 9 месяцев в году чукотские поселки были отрезаны от "большой земли"? Ни самолетов, ни дорог. Оставалось лишь делать вид, будто здесь тоже "строится социалистическое общество", и потихоньку действовать "мягкой силой", через образование и прочие блага цивилизации.
В 20-е годы на Чукотке стали появляться так называемые культбазы, которые по задумке ЦК должны были стать форпостами советской власти. Обычно это были небольшие строения, в которых располагалось все и сразу: больница (вернее, медпункт), школа, магазин и даже ветеринарная служба. На каждой культбазе работало несколько коммунистов, из которых составлялся "совет", призванный решать проблемы местных сообществ. В чукотские обычаи они предпочитали не вмешиваться, хотя формально изображали из себя серьезный орган власти.
Сохранился забавный протокол заседания одного из таких "советов", на котором обсуждалось обращение коренных жителей стойбища Аккани разрешить родственникам смертельно больной старушки удушить ее своими руками, согласно старинному обычаю и по ее собственной воле. В протоколе буквально было написано: "После тщательного и продолжительного обсуждения Совет принял решение: удушение разрешить".
Право человека на добровольный уход из жизни, до сих не признанное большинством европейских стран, для чукчей было обычным явлением.
"Человек, желающий умереть, – писал ещё в XIX веке исследователь чукотской культуры Тан-Богораз, – заявляет об этом своему другу или родственнику, и тот должен исполнить его просьбу… Чукчи не способны бороться с болезнями и вообще с физическими и психическими страданиями. Они стараются как можно быстрее избавиться от них, хотя бы ценой своей жизни. Добавочным стимулом к добровольной смерти является убеждение чукч в том, что насильственная смерть лучше, чем смерть от болезни или от старости. По представлению чукч, на том свете лучшие места для обитания отдаются людям, умершим добровольной смертью. Они живут в красном пламени северного сияния и проводят время за игрой в мяч, причем мячом служит моржовый череп".
Первый американский колхоз и противотанковые ружья
Помимо свободной эвтаназии чукчам было позволено выбирать делегатов и отправлять их с "наказами" в районный центр и даже в Москву. Но, памятуя о судьбе Млеткина, они уже не требовали, чтобы советская власть от них "отвязалась". Кроме того, у нее, у этой власти, вскоре нашлось и что-то для них привлекательное. Особенно после войны, когда служившие на фронте чукчи познакомились с современным оружием.
Больше всего им понравились противотанковые ружья – и несколько из них непонятным образом в 1945 году оказалось в чукотских поселках. Вещь для охоты на китов абсолютно незаменимая! Но ружей и патронов к ним не хватало, поэтому в своих наказах охотники требовали от центральных властей решить этот вопрос. То есть прислать противотанковые ружья и боекомплекты к ним. К их разочарованию, советские чиновники на такие просьбы отвечали молчанием. Или вместо бронебойных патронов присылали журналы "Огонек", агитационные брошюры и радиоприемники. Которые, впрочем, не ловили почти никаких станций – до тех пор, пока не началось вещание "Голоса Америки" на Сибирь...
Кстати, блага цивилизации, которыми в СССР пытались "подкупить" чукчей, не вполне эффективно действовали по одной простой причине: совсем рядом, на другом берегу Берингова пролива, начиналась Америка, где жили алеуты – ближайшие родственники чукчей. Плавание через пролив для ловких охотников не составляло большой проблемы. Более того, многие американцы брали себе жен в чукотских селениях, оставались там жить, открывали магазинчики, вели свой небольшой бизнес. И наоборот, некоторые чукчи навсегда перебирались в США. Между США и СССР до конца Второй мировой войны действовал договор о свободном передвижении и общении местных жителей в районе Берингова пролива. И они так привыкли к этой свободе перемещения, что порой путали свою и чужую родину.
В связи с этим Рытхэу вспоминает забавный случай:
"Один из чукч по имени Ашкамакин, недавно вступивший в партию, и преисполненный партийного пыла, довольно долго гостил у своих родственников на том берегу Берингова пролива, и вернулся с острова радостный и очень довольный. Он не стал делиться источником своего хорошего настроения со своими земляками и прямым ходом направился в районный центр.
– Я организовал новый колхоз! – заявил он с порога секретарю райкома партии ВКП(б).
– Молодец! – похвалил молодого активиста секретарь.
– Дело теперь за малым, – озабоченно заметил Ашкамакин, – надо подобрать хорошего председателя.
– А где же этот новый колхоз? – поинтересовался большой партийный начальник.
– В Сивукаке.
– Далеко от нас?
– Совсем рядом. На острове Святого Лаврентия, – ответил Ашкамакин.
– Где-где? – Секретарь даже встал со своего места.
– В Сивукаке, на острове Святого Лаврентия, – уточнил Ашкамакин, – тамошние жители – все поголовно наши родственники. Они очень хотят быть в колхозе. На собрании голосовали единогласно.
Секретарь молча подошел к стене, отодвинул шторку секретной карты и ткнул пальцем:
– Видишь, где остров?
– Вижу. На карте он маленький, а на самом деле большой.
– А ты знаешь, чья это территория, эскимосская твоя башка! – Секретарь начал терять терпение. – Этот остров принадлежит Соединенным Штатам Америки! Выходит, ты создал колхоз на американской территории! Ты знаешь, чем это пахнет?
– Не знаю, – растерянно пробормотал Ашкамакин, не понимая гнева большого партийного начальника.
– Это пахнет крупным международным скандалом! – понизив голос, зловеще произнес секретарь райкома. – И чтобы ты держал язык за зубами и никому не рассказывал о том, что ты натворил в Америке! Иди!
Ашкамакин, как настоящий коммунист, умел хранить секреты. И долгое время о первом и последнем американском колхозе никто не знал".
Но, даже несмотря на такие курьезные случаи, охотники свободно продолжали плавать из СССР в Америку и обратно, закупая в США товары – порох, оружие, а позднее и лодочные моторы. Привозили и "культтовары", такие, например, как патефоны и пластинки, поэтому еще в 40-е годы XX века над советской тундрой частенько звучал американский джаз, а у порогов юрт лежали окурки сигарет Camel. На фоне такого изобилия магазинчики советских культбаз выглядели бледно. И эта "пограничная вольница" продолжалась вплоть до конца 40-х годов, то есть до начала холодной войны. Многие чукчи тогда еще разговаривали по-английски куда свободнее, чем по-русски.
Поэтому неудивительно, что противотанковые ружья из Москвы им не присылали…
Фекальный полет Сталина
Можно сказать, что Рытхэу получил "двойное образование": он, благодаря урокам деда и общению с американцами, превосходно говорил по-английски, но одновременно усердно учился в советской школе, которая открылась в Уэлене. И здесь Рытхэу тоже повезло с учителем, ему преподавал Иван Иванович Татро, уроженец Чукотки, влюбленный в русскую литературу и чукотский фольклор.
Но было и третье "образование", абсолютно традиционное для чукчей: ремесло охотника. С 10 лет Рытхэу выходил со взрослыми в море – бить китов и тюленей. Сначала как помощник, а позднее наравне с другими охотниками. Он учился бросать гарпун, разделывать туши, выживать в открытом море во время шторма. В 12 лет он самостоятельно добыл свою первую нерпу – и гордо пришел в школу с красной пометкой на лбу, которую сделала мать. Это было посвящение в охотники.
Но жизнь в поселке шла своим чередом, и долгой полярной ночью охотники изнывали от безделья. Спиртные напитки (в силу ограниченности запасов спирта у фельдшера и трудностей с самогоноварением) не сильно скрашивали жизнь.
И многие тянулись к искусству.
Это радовало коммунистов на культбазе, которым на этот счет поступали от начальства разнарядки – по части организации культурной самодеятельности. Но иногда "домашние постановки" кончались конфузом, свидетелем одного из которых в 16 лет стал Рытхэу.
Позднее он описывал в своем "Дорожном лексиконе" этот эпизод так:
"...К одному из революционных праздников было решено приготовить концерт, в котором должна была быть исполнена национальная песня о Сталине. Поручено это было сразу нескольким наиболее выдающимся певцам-поэтам Уэлена. Но то ли позабыли земляки о почетном поручении, то ли понадеялись один на другого, но в общем оказалось, что к назначенному сроку торжественная песня отсутствует.
Но тут изобретательный Рыппэль вдруг хлопнул себя по лбу и заявил, что песня такая есть и существует с древнейших времен, вот только мало кто догадывался об истинном значении ее.
Это была торжественная песня о Вороне-Создателе.
В день торжественного исполнения певцы, как всегда, заняли свои места на длинной скамье, выставив вперед большие круги бубнов-яраров.
Поначалу все было хорошо. Сталин-Ворон с наклеенными усами для большего сходства с великим вождем взлетал над темным и безмолвным Пустым Пространством, готовясь к созидательным подвигам. В оригинале они состояли в том, что Сталин-Ворон обильно испражнялся и мочился. Из больших кусков его выделений образовались горы, целые материки, а из мочи – моря, океаны, реки. Вся песня-танец иллюстрировалась телодвижениями знаменитого танцора Атыка, и он вполне натурально изображал, как Сталин-Ворон тужился в созидательном напряжении, то приседал, то взлетал, а переводчик переводил это приблизительно так:
Великий Сталин, наш Вождь и учитель!
Он срал и ссал с высоты, делая горы, моря…
Мы славим его труды, его мудрость,
Его силу и щедрость!
Зрители, уэленцы, с восторгом воспринимали новейший, современнейший танец-песню, и многие даже стали подпевать и топать мягкими торбазами в такт ударам бубнов.
Секретарь местного парткома Локкэ, одновременно служащий торговой конторы, вдруг вскочил на край сцены и замахал руками:
– Немедленно прекратить! Немедленно прекратить клевету! Это черт знает что! В таком виде изображать нашего великого вождя! Срущим и ссущим!"
Национальность – "абитуриент"
К 1948 году, когда "Неизвестный" юноша решился покинуть свой родной поселок, Сталин еще не прекратил активной созидательной деятельности. Получив русское имя и отчество, Юрий Рытхэу устремился в Ленинград, в Институт народов Севера. Еще не вполне понимая, чем хочет заниматься дальше, но мечтая о большом городе и современном образовании.
Путь от маленького поселка на краю России до ее культурной столицы занял больше двух лет. За это время он плавал матросом по Берингову морю, был рабочим в геологической экспедиции, участвовал в зверобойном промысле. Именно тогда Рытхэу начал сочинять тексты – сперва на чукотском, а потом и на русском языке, и первые его очерки и стихи стали появляться в районных газетах. Постепенно ему становилось все более ясно, что дальнейшую жизнь хочется связать с работой над словом. А значит, поступать нужно в университет, на филологический факультет. Но все равно ехать надо было в Ленинград, где представителям малых народов давали льготы при поступлении...
Когда, после долгих мытарств, ему с другом наконец удалось добраться до города на Неве, оба они, несмотря на поздний вечер, сразу отправились к дверям вожделенного учебного заведения.
"Сколько раз я мысленно приближался к заветным дверям университета, о котором мечтал еще в далеком Уэлене! И вот эти двери перед нами, стеклянные, темные. За ними угадывалась какая-то внушительная фигура. Человек был в форме, похожей на ту, которую носили капитаны арктических ледоколов. Мы робко постучали. Человек медленно приоткрыл дверь и глухо спросил: – Вы кто такие? Абитуриенты? Незнакомое слово ударило меня, и я стал вспоминать, что бы оно значило. Может быть, он имеет в виду национальность? Откашлявшись, я представился: – Нет, мы не абитуриенты… Мы – чукчи!
– Ах, чукчи! – многозначительно протянул важный человек и медленно, но плотно прикрыл дверь. Мы переглянулись с другом: не ожидали такой реакции на нашу этническую самоидентификацию.
– Не надо было говорить, что мы чукчи, – попрекнул меня друг. – Но и не абитуриенты! – возразил я. Важный человек в адмиральском мундире растворился в туманной глубине главного здания Ленинградского университета. Вторую попытку проникнуть в университет мы отложили на утро. Вопрос о ночлеге нас не очень заботил, хотя было промозгло сыро, но вполне тепло. Двигаясь по набережной, мы набрели на двух каменных сфинксов. Под ними находились каменные скамьи, на которых мы отлично выспались. На следующий день мы узнали, наконец, точное значение слова "абитуриент"...
Игра в классиков
Уже на первом курсе Рытхэу опубликовал свой первый рассказ "Окошко", который напечатали в альманахе "Молодой Ленинград".
Рассказ был актуальный, посвященный конфликту старого и нового, с короткими, на манер Хемингуэя, диалогами:
– Ну, где окно будем делать?
– Нигде не будем делать. И довольно об этом разговаривать. Нечего ярангу дырявить.
– Я все равно сделаю. Не хочу больше в темноте жить.
Рассказ сразу отметили критики, а затем молодому автору последовали предложения от "толстых журналов". Чукотский писатель – это была сенсация!
Сперва Рытхэу, не уверенный в своем чувстве языка, писал тексты по-чукотски (благо письменность, придуманная для чукчей в СССР, уже более-менее устоялась и позволяла переносить речь на бумагу). Но постепенно он все смелее переходил на русский язык. Если популярность первой книги рассказов "Люди нашего берега", вышедшей в 1953 году, была во многом заслугой переводчика, то "Чукотская сага", напечатанная спустя три года (когда окончивший университет Рытхэу работал по распределению в Магадане, в редакции городской газеты), уже была целиком написана автором по-русски. К этому моменту он уже был членом союза писателей, хотя и в секции переводчиков. А в 1957 году, когда был напечатан его первый роман "Время таяния снегов", у Рытхэу появилась репутация крупного писателя и персональная статья в Советской энциклопедии.
В 27 лет!
Злые языки говорили, что это все исключительно благодаря политике по поддержке национальных меньшинств. Мол, у каждого малого народа должен иметься свой классик – и не удивительно, что литературная карьера Рытхэу развивается столь стремительно.
Однако даже предвзятые критики признавали, что с каждой новой книгой, с каждым новым рассказом его стиль становится все ярче и самобытней, а пишет Рытхэу значительно лучше большинства своих "собратьев по литературному цеху". К тому же он отличался прямо-таки невероятной работоспособностью. Десятки страниц в день! Два рассказа в неделю! Роман за несколько месяцев! Уникального жизненного материала, который подарила ему юность на берегах Берингова пролива, хватало на десятки и сотни необыкновенных сюжетов. И теперь этого чукчу было не остановить.
Поэтому никто не удивился, когда в 1957 году, спустя всего семь лет после своего первого робкого приезда в Северную столицу, писатель (да, теперь несомненно – писатель) Юрий Рытхэу вернулся в Ленинград, чтобы поселиться в этом городе навсегда, и, согласно правилам Ленинградского союза писателей, забронировал себе место на кладбище в Комарово.
Впрочем, жить (и писать) он собирался долго.
Потому что слава советского писателя – не то, что может удовлетворить чукчу.
Чукче нужен весь мир.
"Нельзя доверять белому человеку"
Первый его сборник рассказов, переведенный на английский, "Старый Мэмыль смеется последним" (Old Memyl Laughs Last: Short Stories), вышел в 1958 году и был сразу замечен в США, где многим было интересно, что происходит на той стороне Берингова пролива. К тому же он удачно "попал" в нарождающуюся тему защиты прав малых народов. Фотография Рытхэу появилась на обложке журнала National Geographic, где был перепечатан один из его рассказов. Книгу успел заметить даже Хемингуэй, и, прежде чем взвести курок ружья и выпить свой последний стакан виски, он отправил Рытхэу в Ленинград многозначительную телеграмму: "Так держать!" С этой телеграммой гордый Рытхэу обошел, кажется, все литературные застолья, журналы и редакции – и его ставки с началом хрущевской "оттепели" взлетели многократно.
Теперь каждый его текст буквально вырывали из рук, наперебой предлагая фантастические гонорары. А он с обаятельным прищуром и своей извечной присказкой "Нельзя доверять белому человеку" поднимал ставки, выбирая, какое издание осчастливить следующим рассказом или романом.
Он стал популярным, без него не обходилось ни одного официального "писательского" мероприятия, ни одной встречи "мастеров слова" с их зарубежными коллегами. И тут очень кстати выяснилось, что Рытхэу – едва ли не единственный член Союза писателей, который (спасибо дедушке шаману!) свободно говорит по-английски. Его стали включать в состав писательских делегаций для зарубежных поездок. Правда, для этого пришлось пойти на небольшую жертву – вступить в 1967 году в партию, но разве для чукчи это проблема?
Какая разница, куда вступать? Важнее – где выступать!
А выступать ему приходилось все чаще, и с самых высоких трибун. Он был делегатом всех писательских съездов, в 1977 году получил Госпремию, стал секретарем Ленинградского отделения Союза писателей, членом его правления, и так далее, и тому подобное… Даже непонятно, когда ему удавалось писать. Большинство его коллег, достигших таких "административных вершин", полностью расслаблялись и едва выдавали по паре небольших очерков в год. А Рытхэу за такое же время успевал написать по паре романов. И – каких успешных!
В начале 70-х годов его дилогия "Сон в начале тумана" и "Иней на пороге", переведенные на 30 языков, собрали роскошный урожай премий, причем не только в СССР, но и в Италии и во Франции. Рытхэу стал звездой международного масштаба. И, как "звезду", его назначили представителем СССР при ЮНЕСКО, так что в Ленинград он заглядывал лишь ненадолго.
В остальное время – колесил по миру, объездив почти всю Африку (Эфиопия, Уганда, Танзания), отметился в воюющем Вьетнаме, постоянно бывал во Франции, читал лекции на английском в американских университетах. В Европе его называли "русским Маркесом", и свести с ним знакомство считалось большой честью. К тому же личное обаяние этого "сибирского индейца" полностью соответствовало ожиданиям читающей публики.
Во Франции он стал близким другом Марины Влади. Композитор Эдуард Артемьев познакомил Рытхэу с лидером французских социалистов и будущим президентом Франсуа Миттераном. Тот же Маркес, с которым сравнивали чукотского писателя, вступил с ним в личную переписку…
Трудно поверить, что мальчик из чукотского поселка всего за пару десятилетий смог добраться до вершин мировой политики и культуры, "сломав систему" советских писательских правил, в которой выезда за границу ждали годами. Рытхэу в 70-е и 80-е годы XX века за границей не то чтобы бывал – он там практически жил. Причем принимали его там не как посланника СССР, а почти как европейского интеллектуала.
Куда смотрел КГБ? Или – он как раз в этом участвовал?
Позднее, уже в 90-е годы, во время одного из интервью корреспондент прямо задал ему этот вопрос:
– КГБ не пытался вас вербовать?
– Я им не нужен был, они ко мне и не приставали. Хотя, с другой стороны, мне довольно легко удавалось выезжать за границу. И тот же Госдепартамент США выпускал в такие места, куда ни одного советского журналиста не пускали. Однажды я спросил: "Почему вы мне никогда не отказываете?" – "Они все кагэбэшники", – ответили мне. "Как?! А почему вы не думаете, что и я агент КГБ?" – "Но ты же не русский!"
Чукча, однако, будет рыбку ловить
В СССР и за границей на Рытхэу смотрели по-разному. В Европе и в Америке он был нерусским писателем, представителем маленького и почти независимого народа, от лица которого выступал в своих произведениях. Но в Советском Союзе он воспринимался многими как советский писатель, представитель "официоза", и это во многом мешало популярности его книг у интеллигенции, хотя они издавались огромными тиражами. Да что говорить, он ведь сам охотно играл в эти чиновничьи игры, с удовольствием принимая почетные звания и государственные премии.
Но так или иначе с рассказами и романами Рытхэу в СССР пришла "чукотская тема", которая все глубже проникала в самые разные уголки культуры и повседневного сознания людей. До того о крошечном народе, насчитывавшем 16 тысяч человек, и обитающем на самой восточной окраине страны, вспоминали лишь специалисты, этнографы и историки. А в семидесятые годы благодаря мультфильму по сценарию Юрия Яковлева, вдохновленного прозой Рытхэу, даже дети знали, что медведь по-чукотски – "Умка".
И о чукчах тоже теперь знали все – благодаря волне анекдотов, захлестнувшей Советский Союз. Многие до сих пор считают, что немалую часть этих анекдотов придумал сам Рытхэу – по крайней мере, говорят, что "свежие" он всегда рассказывал одним из первых. К его вальяжной самоиронии очень подходило это "Чукча почетным академиком будет. А по нечетным чукча будет рыбку ловить". Но "хитрый индеец" так ни разу и не признался в своем авторстве. Более того, он утверждал, что вообще этими анекдотами совсем не интересуется и ни одного из них не помнит.
Может, и так. Но в его книге воспоминаний один из самых известных анекдотов про чукчу рассказан как реальный случай из чукотской жизни:
"В годы моего детства в нашем селении Уэлен на берегу Берингова пролива построили научную метеорологическую станцию. Наши наблюдательные охотники говорили: "Полярники завезли много угля, значит, зима будет суровой". И в то же время полярники внимательно приглядывались к тому, как мои земляки утепляли яранги, обкладывали меховые пологи пучками сухой травы, и в свою очередь делали заключение в том, что, видимо, шаманы предсказали особенно суровую зиму...".
Знакомо, не правда ли?
"...Морозная будет зима, готовьте много хвороста! – сказал шаман, а сам решил узнать у метеорологов, какой у них прогноз на зиму. – Конечно, холодная! – ответили ему. – Ай, какие молодцы! – восхищается шаман. – А как ты узнал, товарищ метеоролог? – Да что тут узнавать! Нет ничего проще! Иди сюда, посмотри в окно: видишь, местные много хвороста собирают!"
И все-таки в одном из последних интервью Рытхэу не без гордости заметил:
"Если представители народа вошли в орбиту анекдотов, то их народ можно считать великим. Армяне, грузины, русские, евреи... Это – великие народы. И чукчи через анекдоты как равные причастны к их братству".
"Пишите книги, у вас это получается лучше всего"
После 1991 года все "советское" мгновенно потеряло всякую ценность. В том числе и книги Юрия Рытхэу. Если в 80-е годы у него выходило по нескольку томов в год (а всего он, со своей невероятной работоспособностью, за жизнь написал более 60 сборников рассказов и романов, не считая сценариев, статей и других текстов!), то теперь оставалось писать лишь "в стол".
Его книги исчезли из магазинов, зато их почти повсеместно можно было увидеть у мусорных баков – рядом со стопками томов классиков марксизма-ленинизма.
Казалось бы, наступил закат.
Но Рытхэу не собирался мириться с таким положением дел. Обнаружив, что в России у него издателей больше нет, он готовился заключить контракт с National Geographic и эмигрировать в Нью-Йорк, где ему предлагали читать лекции и писать статьи для журнала. Конечно, на склоне лет эмиграция – вещь болезненная, но Рытхэу был настроен решительно. Однако удача вновь улыбнулась ему.
Старый друг (и еще один "забытый классик" советской литературы) Чингиз Айтматов познакомил его с Люсьеном Лейтессом, швейцарским издателем и литагентом. И тот произнес слова, которые всегда мечтает услышать любой писатель:
– Пишите книги, у вас это получается лучше всего. А я не дам вам умереть с голода.
Так для Рытхэу открылся новый, европейский книгоиздательский рынок, который принял его буквально с распростертыми объятиями. "Экологическая повестка" входила в моду, и в Германии, Франции, Италии старые и новые романы "чукчи-писателя" разлетались стотысячными тиражами. Первой "выстрелила" книга "Куда уходят киты" (кстати, музыку к советскому фильму по этому любовному роману написал Эдуард Артемьев).
Следом пошли переводы других книг Рытхэу на английский, итальянский, испанский, французский – всех не перечесть.
В России многие годы не появлялось ни одной его книги, да и само имя писателя вспоминалось лишь от случая к случаю (хотя сам он никуда надолго не уезжал и продолжал жить в Петербурге, на Суворовском проспекте, в двух шагах от Смольного) – а между тем Европа и Америка читала Рытхэу запоем, и к началу 2000-х он уже стал признанным классиком мировой литературы…
Вот так бывает иногда. В одном месте забывают – в другом вспоминают.
До последних дней жизни (а умер Рытхэу в 2008 году, в возрасте 78 лет) он продолжал работать, выдавая каждый день по 6–8 страниц текста. И публикация его книг на "гнилом бездуховном Западе" продолжается до сих пор.
А что касается России – то она забывала и не таких, как Рытхэу. Но, видимо, дед шаман знал толк в именах. Если твое имя переводится как "забытый", счастье все равно будет на твоей стороне и забвению ты не подлежишь. Или, как написал Рытхэу в одном из своих романов, "...счастье – это большой аккордеон, на котором не всякий может сыграть. Вопроса – есть ли счастье? – не существует. Существует другой вопрос: умеете ли вы играть на этом инструменте?".
