Журналист Алексей Романов, чьи репортажи о хабаровских и белорусских протестах в 2020 году набирали на его ютьюб-канале сотни тысяч просмотров, о том, чем эти протесты похожи и чем отличаются, почему не стоит преувеличивать влияние пропаганды и какие формы может принять протестное движение в новом году.
Без оптимизма и без депрессии
– Сразу несколько СМИ сообщили, что вас задержали на очередном субботнем шествии в поддержку Фургала в Хабаровске в конце декабря. Что произошло?
– Эта случайная дезинформация распространилась из-за того, что на последнем в 2020 году шествии (26 декабря) полиция задержала человека по имени Роман. Многие, увидев перед этим мое лицо среди участников протеста, решили, что это Романова задержали. Я же не в первый раз на акции, был максимально аккуратен и осторожен. За эти полгода, сколько продолжались хабаровские протесты и минские, где я работал, появились навыки, каким образом сделать работу – осветить митинг – и не попасться. Нужно по возможности идти внутри колонны, не оставаться одному, приходить туда внезапно и уходить внезапно, не анонсировать свое появление в соцсетях. Понятно, что эта веревочка виться бесконечно не будет, но какое-то время можно так играть.
– Многих журналистов задерживали и задерживают не на самом шествии, а позже.
энергия, которая выводила на них людей десятками тысяч, она никуда не делась, она себя в следующем году как-то обязательно проявит
– Поэтому если человек живет в Хабаровске, ему, конечно, довольно трудно долго скрывать место своего жительства, рано или поздно полицейские придут домой, возьмут тебя возле подъезда или на работе. А если ты "грузинский провокатор" и "международный гастролер" (смеется), как меня отрекомендовал товарищ Дегтярёв (исполняющий обязанности губернатора региона. – С.Р.), то ты можешь какое-то время жить в городе и работать, полиции понадобится какое-то время, чтобы тебя нашли.
– Не страшно было возвращаться в Хабаровск после нескольких прежних задержаний, ареста и угрозы уголовным делом?
– Когда я сейчас ехал в Хабаровск, разные чувства одолевали, и главное, наверное – если происходит какое-то большое важное событие с еще не предсказуемым концом, а ты уезжаешь, то есть чувство, что как-то ты подводишь людей, бросаешь, предаешь. Я уехал из Хабаровска в Минск во время протестов – рассказывать о происходящем там. И теперь в конце декабря примерно с такими мыслями я возвращался в Хабаровск: я, такой-сякой, уехал, а они там сейчас под этим молотом полицейским мучаются и страдают все это время, ожидал, что встречу измученных, затравленных людей, мне будет перед ними стыдно.
Оказалось, все совсем не так – полицейский молот и в самом деле долбит по голове, полицейские жернова вертятся, людей туда постоянно затягивают, но это никоим образом не отразилось на атмосфере. И те совсем немногие люди, которые продолжают ходить на митинги и шествия, не выглядят ни подавленными, ни разбитыми, ни разгромленными – там нет ничего похожего на депрессию. Им говоришь: подождите, посмотрите, вот вас здесь 50 человек и полицейских вокруг, наверное, 150. Они так весело отвечают, мол, ну, понятно, почему их так много, они же с нами ничего сделать не могут; почему нас мало – тоже понятно: во-первых, холодно, во-вторых, сама форма хождения, мирного уличного протеста – свое отработала. Мы сейчас это тянем, чтобы не прерывать протест, чтобы напоминать о нем, о себе, но мы прекрасно понимаем, что время массовых протестных акций на улице прошло. А вот энергия, которая выводила на них людей десятками тысяч, она никуда не делась, она себя в следующем году как-то обязательно проявит. Люди говорят это спокойно, оптимистично, без депрессии, без чувства подавленности…
То есть в Хабаровске, с одной стороны, имеется масштабное полицейское давление – несколько сотен административных дел, сотни задержаний, десятки арестов, в том числе журналистов, которые это освещают (даже в Беларуси не так: там если журналиста задерживали, то обычно отпускали, если у тебя есть удостоверение). А при этом с другой стороны, что меня поразило, – спокойный и оптимистичный на это взгляд людей, которые продолжают в протестах участвовать.
– Откуда этот оптимизм? У них что, надежда есть, что власть их все-таки услышит?
стало холодно, митинги перестали быть такими массовыми, но в головах от этого ничего не изменилось
– Здесь другое. Поначалу я тоже каждого спрашивал, мол, что это, разгром, подавили, гады? Потому и ехал туда сейчас в таком тяжком настроении. А они: "Да нет, не разгром. Тут вопрос в целях. Если бы мы ставили перед собой цель свергнуть власть, то, конечно, разгром. Если мы ставили перед собой цель поменять политическую элиту сверху донизу за полгода, то, конечно, разгром. А что если целью было, например, глубокое, укорененное осознание своей роли в жизни своего сообщества?". Об этом, кстати, здесь, в Хабаровске, говорилось с самого начала: "Мы, жители края, которые выходят на шествия, отказываемся быть только объектами политики, объектами чьих-то манипуляций, чьих-то решений, неважно – Москвы, Кремля, "Единой России" или каких-нибудь местных начальников. Мы готовы отстаивать свое право на принятие своих решений, мы субъекты". Но для того чтобы это утвердилось, эта картина мира укоренилась и стала массовой, нужно время – вот эти самые полгода. И сегодня хабаровчане точно знают: "Ребята, мы – это мы, мы в своем праве. Да, сейчас это право у нас отнято, но мы о нем знаем, мы о нем не собираемся забывать". Чего, например, не может быть в других, даже соседних регионах. Люди, которые не выходили вот так на площадь, не почувствовали себя хотя бы на краткий момент времени настоящими хозяевами своего региона, они об этом чувстве своего права принимать решения знают только из книжек, из интервью журналистов, а хабаровчане – теперь из собственного опыта.
– И к чему это в перспективе приведет? В какие новые формы протестов выльется?
– Кто же знает? Пока все сходятся в том, что будут какие-то новые формы, через которые это новое качество людей в Хабаровском крае проявится. Но это осознанное чувство своей субъектности, оно обязательно где-то проявится.
Да, сейчас на город в 500 тысяч человек выходят протестовать уже доли процентов – в последний раз на акцию вышло 50 человек, подавляющее количество людей ходить перестали. Но это ощущение субъектности чувствуется: ты едешь по городу, а тебя обгоняют или рядом в пробке стоят автомобили, на которых висят, и никуда они не делись, плакатики "Я/Мы Фургал", "Я/Мы Хабаровский край". Это все не исчезло. Да, стало холодно, митинги перестали быть такими массовыми, но в головах от этого ничего не изменилось. Хабаровчане не стали лояльнее относиться к начальничкам, которые много лет отнимали у них право самостоятельно принимать решения.
Так же не бывает, что люди живут в каком-нибудь условном 8 июля 2020 года (день накануне задержания губернатора Сергея Фургала), у них что-то там в голове, потом бах – арест, всеобщее возмущение, бесконечные митинги. Все это полгода длится, а через полгода внутреннее состояние этих людей – что, вернется к образцу 8 июля? Нет же.
Во что именно это выльется, пока никто не знает. Но понятно, что все поглядывают вперед на сентябрьские выборы, а они неизбежны: даже если не произойдет в стране ничего экстраординарного, никакой чрезвычайщины, никаких досрочных каких-нибудь выборов в Госдуму, например, даже без этого – впереди страда. В сентябре должны быть по плану выборы в Государственную думу, будет избираться настоящий губернатор региона вместо исполняющего обязанности. Уже одно это много к чему может привести.
протесты в Хабаровске, пожалуй, более идеалистичны и в чем-то более принципиальны, чем в Минске
Выборы по новой "моде" наверняка будут трехдневными. Это значит, что наблюдателей на эти выборы надо теперь минимум в три раза больше того, что было раньше, даже при том же количестве участков. По-хорошему и участков надо охватить больше, так как после обнуления электоральная процедура в России стала еще более непрозрачной, а значит, контроль со стороны общества должен быть очень жестким. Из этого наблюдения на выборах тоже могут родиться новые формы политического движения.
Возможно, энергия массовых протестов трансформируется в энергию массового участия в работе наблюдателями на выборах, а может и в масштабное участие людей в выборах в качестве самовыдвиженцев. Признаки такие уже есть. Это никак не связано ни с одной действующей политической силой, просто есть маленькие местные региональные выборы, которые до сих пор многие игнорировали в силу убеждения, что "овчинка не стоит выделки". Сейчас же очень сильно эти ребята [новые самовыдвиженцы] будут сопротивляться, продираться через муниципальные фильтры и другие препоны.
"Мы здесь власть – мы сказали это словами, теперь давайте подтвердим неким официальным мандатом. Например, депутатов, мэров, глав сельских поселений. Если мы власть, давайте садиться во властные кабинеты" – такое настроение есть.
– В Беларуси схожие настроения?
– Беларусь и Хабаровск, конечно, и близки, и визуально очень похожи. Тут люди вышли – там вышли, здесь против власти протест – здесь протесты, тут кричалки – там кричалки. Даже так трогательно – люди в Минске на каждом своем митинге вспоминают про Хабаровск, люди в Хабаровске на каждом митинге вспоминают про Минск, Беларусь – это, конечно, говорит о сходстве.
Но протесты в Хабаровске, пожалуй, более идеалистичны и в чем-то более принципиальны, чем в Минске. Потому что в Беларуси с самого начала было понятно, о чем идет речь – о попытке сменить власть: Лукашенко должен уйти, на его месте должен появиться новый человек, и после этого должна родиться новая страна. Там люди выходили с пониманием того, что они могут сейчас изменить очень многое не только в одном городе, у них могучий позитивный стимул – если мы сейчас дожмем, то получим стремительное и повсеместное изменение всей жизни в стране. Хабаровск же изначально выходил, понимая, что не изменит ситуацию в стране, не изменит принципиально даже ситуацию в одном регионе, что максимум, чего позитивного он может добиться, – это совсем небольших уступок в отношении судьбы конкретного человека – Фургала. И тем не менее, город выходил. И даже когда выходили десятки тысяч, потом на фоне усиливающегося полицейского давления – тысячи. Теперь вот – десятки человек. Но люди всё равно выходят.
Но при этом рождаются и новые немитинговые форматы борьбы в Хабаровске. Например, сейчас появилась идея собрать к очередному суду над Фургалом индивидуальные поручительства и принести их в суд. Десятки, сотни таких поручительств. Это огромная организационная и логистическая работа. И если она будет проведена, значит, появляются успешные новые форматы противостояния.
Нагорный Карабах
– В этом году вы работали и в самой горячей точке на постсоветском пространстве. Рассказывали на своем канале про войну между Арменией и Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха. Что было для вас самым трудным в этой работе эмоционально?
– Я был все это время в Армении, на азербайджанскую сторону у меня не было возможности попасть. Очень хорошо помню тот день, когда война началась, 27 сентября. А еще лучше – день, когда стало понятно, каков будет итог. Это были последние числа октября, какие-то военные события происходили возле Шуши, которые потом то ли опровергли, то ли не до конца – пропаганда с обеих сторон врала, но сквозь это вранье стало совершенно очевидно, что еще чуть-чуть – и Армения объявит о своем официальном поражении.
И вот я помню, мы сидим в каком-то кафе, вокруг люди, смотрю на них и говорю сыну: "Филипп, запомни эту ситуацию: сидят люди, они еще не подозревают, что прямо сейчас в их жизни началась новая и трагическая эпоха. Поменяется жизнь и всей страны, и лично их жизнь. Начинается гораздо более тяжелый период, чем был, пока шла война". Через несколько дней все так и оказалось, и не надо быть большого ума человеком, чтобы стать такого рода провидцем, достаточно просто не быть втянутым в это противостояние эмоционально.
Эта война показала еще и то, насколько сильна в Армении (подозреваю, что и в Азербайджане) государственная пропаганда, насколько серьезно оказались люди подчинены идеям, которые родились не в их головах, а были кем-то придуманы и с помощью средств массовой информации, других способов контроля над общественным мнением навязаны всему обществу.
10 ноября, когда новость о подписании соглашения о прекращении огня стала известна, люди в Ереване ночью пришли под двери парламента, и весь следующий день они простояли там в каком-то отчаянии. Они потеряли столько, в основном молодых, людей в этой войне, получили такой болезненный сокрушающий удар не только по престижу своего государства, но и по своей национальной самооценке, национальные мифы многие были развенчаны в этой войне. И было непонятно, во что это все выльется. Армяне могли осознать – бог мой, а ведь мы, кажется, что-то делали очень неправильно, если сейчас у нас такие потрясения, – и в итоге попробовали бы свое недавнее прошлое переоценить, найти какие-то ошибки. Или второй путь – зажмуриться и сказать: все фигня, это внешние обстоятельства, то, что мы сейчас проиграли, – это трагическая цепь случайностей, и надо просто твердо стоять на своем, рано или поздно все будет так, "как надо".
Теперь, спустя полтора месяца, становится понятно, что большая часть жителей [Армении] выбирают, кажется, второй путь осознания происшедшего. Но не все, к счастью. Еще во время войны я случайно наткнулся на девчат, парней, которые собирали гуманитарную помощь, – оказалось, они не разделяют полностью этого военно-патриотического угара. В интервью на камеру, зная, что это будет опубликовано, они на вопрос: "Будете ли азербайджанцам помогать, для них собирать гуманитарную помощь, если возникнет такая необходимость?" – ответили: "Да, будем!". Совершенно немыслимое в тот момент заявление в Армении!
без разницы, что ты скажешь, тебя все равно в чем-то обвинят – либо там ты продался, либо здесь
А затем, когда уже закончилась война, я записал интервью с "армянским миротворцем в изгнании" Георгием Ваняном, написавшим открытое письмо Пашиняну (Никол Пашинян, премьер-министр Армении с 2018 года. – прим. С.Р.). Он, оказывается, уже много лет говорит о том, что Армения не должна видеть в своем соседе только врага, что первое, что должен был сделать Пашинян, когда пришел к власти, – это начать разговаривать напрямую с Азербайджаном, вести переговоры, договариваться. В комментариях к этому интервью пришли жители Армении и поддержали этого человека. Это, мне кажется, дает надежду, что необязательно только попыткой реванша со стороны Армении может закончиться эта история. Но вообще я, видимо, неисправимый оптимист, поэтому если где-то говорю, что все будет хорошо – надо делить на три.
Новые медиа со смартфончиками
– Вы в самом начале военных действий в Карабахе признавались, как трудно оставаться беспристрастным журналистом во время таких событий. Возможна ли журналистская беспристрастность в нынешних условиях вообще? И нужна ли она?
– После того, как я выпал, как мне кажется, из общепринятой в Армении модели восприятия карабахских событий и начал писать об этом на своей странице в фейсбуке, сделал интервью на ютьюб-канале, я о себе узнал очень много интересного – если раньше я был агентом ЦРУ, агентом КГБ и грузинским провокатором, то теперь стал еще и человеком, который продался за черную икру Азербайджану. И эта ненависть, она, как ни странно, подталкивает к тому, о чем вы спрашиваете, – к журналистской нейтральности. Гни свою линию, какая у тебя есть, и все. Потому что без разницы, что ты скажешь, тебя все равно в чем-то обвинят – либо там ты продался, либо здесь. В этих обстоятельствах остается одно – не оглядываться на оценки сторонние, думать максимально честно и говорить, что ты видишь и думаешь на самом деле. Это позиция, которой я пытаюсь придерживаться.
– Самое важное обо всех этих событиях мы теперь узнаем из новых медиа – соцсети, ютьюб-каналы и пр.? Их роль будет и дальше расти?
– Медиасфера меняется вся целиком. Порог входа в профессию стал совсем невысоким: человек, обладающий одним-единственным телефоном, уже может оказаться важной и значимой фигурой на информационном поле. Когда москвичи [журналисты] уехали из Хабаровска, местные ребята, которые никогда этим не занимались, вынуждены были стать и стали теми, кто протесты освещает. И они неплохо справляются. Мне кажется, личная вовлеченность в таких обстоятельствах имеет большое значение для аудитории. Если человек, с одной стороны, говорит о том, во что он лично вовлечен, но при этом старается быть максимально честными в своем рассказе и в своих оценках происходящего. Те, кто в новых медиа работают именно так, тем и верит аудитория.
– Но при этом уже много лет говорят: традиционные медиа умирают. А пропаганда на федеральных каналах по-прежнему эффективна.
Люди видят, что им врут, и это только усиливает их доверие к альтернативным источникам информации
– А что смогла сделать эта пропаганда в Хабаровске за полгода? Что смогла эта пропаганда сделать в Минске за полгода? Ничего. Лукашенко спасла полиция, спасли его гоблины. Хабаровских начальников спасло то, что изначально не ставилось целью их свергать, да и невозможно это было. И кто теперь доверяет большим федеральным и своим местным государственным СМИ в Хабаровске? Никто. А что смогли сделать федеральные российские СМИ в той же Армении, где их влияние традиционно было велико? Армения чуть ли не 93-й регион России сейчас, потому что с государственным суверенитетом в Армении и было-то не очень, а после этой войны стало совсем плохо – Армения себя обрекла на единственного союзника в лице России, оказалась зависима от этого союзника вообще тотально. И при этом что смогли в Армении большие российские медиа? Да ничего! Не надо демонизировать большие СМИ и преувеличивать их роль в массовой пропаганде. Не так они сильны, как мы привыкли считать.
Очень многие уже вообще не смотрят федеральные телеканалы, а мы смотрим этих мальчиков и девочек, у которых из всей техники полтора смартфона, но именно они – источник правдивой, актуальной информации. Ну как о протестах будет рассказывать какая-нибудь хабаровская телекомпания, если на каждой акции, кроме прочего, кричат какие-то обидные кричалки в отношении человека, который дает деньги этой телекомпании? Она же на краевые гранты существует, а их подписывает губернатор, а губернатору говорят: чемодан, вокзал, Самара. То есть не только федеральные, но и местные государственные СМИ по определению не могут сообщать людям правдивую информацию даже о том, что происходит в их родном городе. Люди видят, что им врут, и это только усиливает их доверие к альтернативным источникам информации.
Полгода Хабаровск ходит и кричит "Губернии" – позор!". Это главная хабаровская телекомпания, яркая, приметная, появившаяся в "нулевые" и ставшая тогда явлением, глотком свежего воздуха на фоне тусклого, прокисшего государственного совка. А сейчас ей люди кричат "позор", потому что она, как и все официальные российские СМИ, превратилась в сферу обслуживания.
Хотя в Беларуси даже парочка традиционных изданий смогли перестроиться и стать абсолютными лидерами общественного мнения. Там сложился взаимодополняющий тандем новых форматов и традиционного профессионализма: с одной стороны телеграм-каналы (к примеру, NEXTA) выдают стремительную оперативку, работают на кадрах, которые снимают люди, – фото, видео, информация от очевидцев, – они точно улавливают эмоции, отношение людей к тем или иным событиям. И тут же следом оперативно, но профессионально, с более качественными кадрами и проверенной информацией работают традиционные по форме издания – TYT.BY, например.
"На тебя охотятся как на животное"
– Самая психологически тяжелая съемка этого года?
– Тяжелая съемка была после того, когда я в Хабаровске попался полиции и меня на 7 суток посадили под арест. Перед тем, как выпустить, мне официально выдали в бумажном виде и зачитали устно предупреждение, что я не имею права на таких митингах появляться. Было неясно в тот момент, на что настроена власть, потому что это было еще самое начало репрессий. А принимать решение о том, идти ли на завтрашний митинг и снимать, нужно было.
Это теперь мы знаем, что в силу каких-то обстоятельств в Хабаровске не раскручивается пока уголовка после задержаний на митингах. Может быть, не смогли найти тех, кого можно было бы назначить организаторами и закатать их уже по-взрослому как организаторов массовых беспорядков. Пока есть четыре человека под уголовной статьей – в основном это сопротивление полиции, когда 10 октября выгнали на людей ОМОН, и "дадинская статья" за повторное участие в несанкционированных мероприятиях. Это сейчас понятно, что есть сотни административных мер и мало уголовных, а тогда, в начале августа, было непонятно, к чему клонит власть.
В пятницу меня выпустили с суток, а в субботу – очередной марш, большой митинг, и надо решать, идти туда или нет. Если пойдешь, существовала очень высокая вероятность, что попадешься и возможно уголовное преследование. И вот очень трудно было это решение принять. Помню, в итоге принял решение, что я не пойду, всех оповестил об этом, а после собрался и все-таки пошел, снял 8 августа нормально митинг, прошелся с шествием и не попался полиции. Даже успел смонтировать и выдать ролик до 10 августа, когда уже снимал в Минске.
В Минске самые тяжелые, наверное, все-таки последние съемки. Все эти менты перешли в атаку, а с другой стороны, и ты сам уже устал.
Еще запомнилась в Беларуси та съемка, когда меня задержали: был дождь, я мало наснимал и потому тянул с уходом до последнего. Впервые тогда я вблизи посмотрел на завершающие, очень грустные всякий раз эпизоды протеста: почти все разошлись, остались самые отчаянные, и на них начинается охота. Как только эти люди в балаклавах, полицаи белорусские, сидевшие в засаде, увидели, что "противников" стало мало, – начали выходить из засады. Неприятный момент. Это же оскорбительно, это уничтожение твоего достоинства – тебя ставят в позицию, когда ты должен оглядываться и убегать. С одной стороны, это нормальное поведение здравомыслящего человека – зачем попадаться полиции? Ну да, надо убежать. Но это унизительно – на тебя охотятся, как на животное.
– А самая обнадеживающая съёмка года?
– Еще пару-тройку месяцев назад я бы вам сказал, что самая обнадеживающая – это то, что люди в принципе вышли на улицы протестовать, что они ощущают солидарность, умеют быть едиными, не проявляют чувства страха и зависимости. Что люди способны на массовый продолжительный мирный протест – это, наверное, самое обнадеживающее. Ты идешь маршем, тысячи людей вокруг тебя, они единомышленники, приподнятая эмоциональная атмосфера. Это неповторимо! Это посильнее секса будет, те эмоции, которые там испытываешь. Но как это связано с надеждой на будущее? Могут ли эти эмоции привести к реальным политическим, социальным изменениям? Поэтому сейчас я бы оставил этот ваш вопрос без ответа.
В Беларуси вышел не 1%, а власть не посыпалась. В Хабаровске вышел не 1%, а власть не посыпалась
Теперь я, пожалуй, подумаю, прежде чем так сказать. Потому что у жителей и Минска, и Хабаровска замечаю такое настроение: "Ребят, мы дали вам шанс услышать нас, когда мы с вами говорим мирно. Мы много месяцев пытались до вас докричаться в буквальном смысле. Выходя на эти улицы тысячами, мы говорили вам: то, что вы делаете, неправильно, это надо изменить. И вы нас не услышали". В начале протестов главное, что лично я пытался осмыслить, – это мирная природа протеста, его возможности. Ближе к концу года уже другая мысль представляется главной: мирный протест власть проигнорировала, мы дали им шанс, они не стали им пользоваться – что теперь?
Возвращаясь к трансформации этой энергии протестов, я теперь не поручусь, что та новая форма, в которой эта энергия людей, отстаивающих свое человеческое достоинство, выльется, окажется столь же мирной. "Они не услышали нас, они показали нам, что, возможно, эффективнее окажутся другие формы протеста".
– Это нельзя назвать обнадеживающим.
– Нельзя. Если дело дойдет до новых массовых протестов, люди могут решить, что им не следует полностью повторять опыт 2020 года. И надо заранее четко и внятно проговорить, что если когда-то в будущем массовые протесты, что в России, что в Беларуси, окажутся не мирными, вина за это целиком будет лежать на власти, которая абсолютно проигнорировала мирные акции. Вряд ли такое развитие событий можно назвать желательным и внушающим оптимизм.
– Почему власть может позволить себе не слышать этих людей?
– Наверное, потому, что был сейчас на нашем постсоветском пространстве поставлен эксперимент. Они ведь там тоже читают те книжки, которые либерально настроенная публика читает, – о том, что если 1% выходит на улицы, то власть сыпется. Вот очень всем хотелось посмотреть на это, и людям, и власти. В Беларуси вышел не 1%, а власть не посыпалась. В Хабаровске вышел не 1%, а власть не посыпалась. У них тоже не было возможности проверить, насколько эта теория верна. Вот проверили: "Хм, а ведь можно их не бояться! Ну, ходят, ну, кричат".
Любители поглумиться постоянно приходят в комментарии: "Ну и что, полгода походили, еще 39,5 лет осталось". Они в этом своем глумлении достаточно точно определяют ситуацию – непосредственно эти хождения не несут никакой опасности для власти, поэтому она их и игнорирует. К чему этот опыт мирных массовых протестов приведет в перспективе, как отразится на будущих событиях, каким бумерангом вернется, каким эхом – мы не можем предсказать. Но вернется обязательно. Однако прямо сейчас хождение с шариками власть в стране не меняет. И власть в этом одновременно с нами убедилась. И, пожалуй, успокоилась. До будущего еще дожить надо, а вот прямо сейчас они нам не опасны.
– Герой года для вас?
– Для меня – Мария Колесникова. В революции, которая изначально сделала ставку на отсутствие лидеров, человек этим лидером смог стать.
Лидером в первую очередь моральным. Потому что то, как Колесникова повела себя после ареста, – эта история с порванным паспортом – это пример невероятной личной смелости. Представьте, тебя арестовали, сказали: все, иди, свободна, а человек берет и рвет паспорт и добровольно идет к тем людям, которые сейчас ее посадят, может быть, на много лет.
Почему она это делает? Потому что она максимально честна. Если она сказала: "Я буду здесь, я буду с вами", она не может подвести тех людей, которым она это говорила. Фантастический пример честности и неизбежной, если ты честен, самоотверженности.
А если брать российский пример, то человек, который меня удивил, который стал для меня героем года, – это те самые ребята со смартфончиками, которые стали настоящими журналистами, когда других журналистов в крае не осталось. И конечно, весь Хабаровск, люди Хабаровска.
– Что поняли об этой жизни вообще, находясь в горячих точках, посидев в СИЗО?
– Что нужно больше общаться с детьми, с семьей. Надо ценить семью.
– А про себя что новое поняли?
– Да ничего – слабоумие и отвага (хохочет). Если серьезно, то быть честным в том, что ты делаешь, – это работа, это требует усилий.
Была у меня такая дилемма: ты же журналист, а журналист должен быть нейтральным, а ты ни фига не нейтральный, ты приходишь на эти митинги, ты на стороне этих людей целиком и полностью, ты часть их. Как это с твоим вроде бы журналистским амплуа соотносится? Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось глубоко копать, в итоге пришел к выводу, что в принципе эта концепция нейтральной журналистики мне никогда не нравилась. Вообще такую концепцию считаю ложной, лицемерной. И на этом еще не всё, потому что как только ты это себе сказал, решил, что это правильно, когда журналист находится на одной эмоциональной волне с теми, о ком он рассказывает, когда он себя с этими людьми идентифицирует, то это приводит к новым вопросам. Например, к дилемме – если журналиста хватают полицейские, должен ли он пускать в ход свое журналистское удостоверение? Ведь если ты достаешь из кармана эту корочку, то получается не совсем честно – ты вроде бы такой же, как эти люди, но у них нет такой спасительной бумажки, а у тебя есть.
– В чем видите свою миссию? И как представляете свою аудиторию?
Я категорически против слова "вата": нет никакой ваты, нет никакой либерастни
– Аудиторию не знаю. Я бы, конечно, хотел, чтобы среди моей аудитории больше людей было не тех, которые и без того уже определились со своими взглядами и ценностями, а тех, которые еще ищут ответа.
Когда человек смотрит на тебя, чтобы лишний раз убедиться в своей правоте, ты ему нужен для поддержки. А есть люди, которые смотрят тебя для того, чтобы получить какие-то ответы, и ты им нужен как тот, кто может что-то для этого сделать, открыть глаза, если пафосно выражаться.
Есть ощущение, что у меня достаточно большая часть аудитории такая. Это не отмороженные либералы, а люди, которые еще не определились точно. Нас, российское общество, очень сильно, очень умело и уж наверняка совершенно осознанно, целенаправленно все время дробили и раскалывали. По каким только линиям нас не разрывали. Вспомните, одно за другим шло: за ЛГБТ – против ЛГБТ, травить собак – не травить собак, зоозащитники – не зоозащитники, отношение к церкви, отношение ко Второй мировой, отношение к Сталину.
Когда мы, журналисты, блогеры, очень жестко формулируем свою позицию, говорим какими-то идейными штампами, загоняем себя в какой-то определенный лагерь политический, мы, в общем-то, продолжаем делать то же, что делала и делает власть, – раздробление общества, атомизация его. Плохая история.
Лучше, когда мы чувствуем себя вместе. Когда мне, порой вижу, удается кого-то в чем-то сперва удивить, а потом даже убедить, я понимаю, что какую-то одну трещинку, какой-то один разрыв удалось стянуть. Я категорически против слова "вата": нет никакой ваты, нет никакой либерастни. Когда ты находишь какие-то слова, которые одинаково интересны и важны для разных людей, и они на равных вместе интересуются – наверное, это и есть моя миссия. Я бы хотел, чтобы в моей стране люди чуточку лучше понимали друг друга и чуточку лучше друг к другу относились, а из этого вырастет все остальное.
