Можно ли, вопреки Тютчеву, понять Россию умом? Польский философ и путешественник Михаил Мильчарек (Michał Milczarek), кажется, предпринял такую попытку. В этом году в издательстве Czarne вышла его книга Donikąd, что в переводе на русский означает "В никуда". По жанру это документально-философский роман, в котором автор осмысляет свой грандиозный опыт путешествий по России: Михаил много раз (23 – если быть точным) пересек нашу страну от Москвы до самых до окраин – бывал на Камчатке и Чукотке, исследовал Туву и Бурятию, бродил по Колыме, Якутии, Эвенкии, сидел на берегу Охотского моря и Берингова пролива. В общем, он знает Россию лучше большинства её жителей.
Сайт "Сибирь.Реалии" уже рассказывал об экстравагантных путешествиях польского философа по российским просторам. В Donikąd он подводит своеобразный итог этих странствий, растянувшихся почти на двадцать лет. Книга начинается автобиографически, с детских воспоминаний: маленький Миша рассматривает атлас мира и пытается вообразить, как выглядят в реальности территории, изображенные на карте:
"В географическом атласе для 6–8-х классов Чукотка была темно-серой. Этот цвет напоминал влажный пепел и обозначал тундру. Она должна была быть мрачной и мертвой – но удивительным образом притягивала меня. Пустой мир, над которым тянутся бесконечные стальные облака. Камчатка, в свою очередь, была белой. На языке атласа это означало "высокогорная растительность ". Я представлял эту растительность, её не могло быть слишком много, недоступные скалистые горы возвышались над серой пустошью тундры. Больше ничего. Только ветер, снег и небытие. Пейзаж скорее космический, чем земной". Михаил Мильчарек "В никуда".
Россия, по мнению автора, не страна – а целая планета, где человеческое бытие беспредметно и стремится в абсолютное ничто. Героями его травелога становятся горы, реки, само пространство, в котором, среди пустоты, носится русский дух.
"Енисей был, как меридиан, протекающий с юга на север, почти по прямой, от Тувы на границе с Монголией до Ледовитого океана. Вертикальная река, словно мачта с красным флагом… Не видно было следов людей, никаких доказательств существования человека. Только чистое ничто или чистое бытие, суть которого – пустота, неделимая на вещи, неподвижная, невыразимая…" Михаил Мильчарек "В никуда".
– Михаил, как долго вы писали эту книгу?
– Около трех лет. Но, конечно, я не работал над ней непрерывно. У меня были и другие дела – защита кандидатской по философии, занятия в университете. Свободного времени было не так много. Поэтому я писал по чуть-чуть, ну и вот наконец закончил.
– Трудно ли было найти издателя для такой книги?
– А я даже не искал. Они сами нашли меня в фейсбуке. Я просто выложил на своей странице фотографии с Чукотки. Эта публикация имела большой успех – свыше 400 репостов. И вскоре после этого мне пришло письмо из издательства Czarne с предложением написать книгу. Это одно из лучших в Польше издательств, которым управляет прекрасная пара – Моника Шнайдерман и Анджей Стасюк. Он – писатель, известный во всем мире, автор 15 или 20 книг. И, кстати, тоже интересуется Россией и местами отдаленными, такими как Магадан, куда Анджей собирается поехать на машине этим летом и отметить таким образом своей 60-летие.
– А правильно ли я понял название книги – "Нигде"?
– Ну да, "Нигде" или "В никуда". Тут скрывается для меня важный, базовый смысл книги – опыт философской географии, осмысление пространства. Всем известно, что Россия – самая большая страна в мире, и это её пространство – для меня является некой средой, в которой возможно прикосновение к чистому бытию, по Гегелю, по Хайдеггеру. То есть бытие, понимаемое не как предмет, а скорее как место, где предметы исчезают – в этом пространстве исчезают дома, машины, люди, города и так далее. И что остается? Остается ничто. Место, где ничего нет. Но я, как профессиональный философ, это "ничто" понимаю положительно. Поэтому еду "в никуда", чтобы увидеть "ничто". И это для меня положительный опыт. Это попытка прикосновения к основам человеческого бытия.
– В первой главе своей книги вы рассказываете о том, как в вашем детстве над кроватью висела карта и разглядывание её пробуждало фантазию. А потом вы начали путешествовать как будто для того, чтобы эту карту оживить, проникнуть в нее, узнать, что за ней скрывается.
– Всяких карт и атласов дома всегда было очень много. Я присматривался к ним, и мое воображение гуляло по этим нарисованным территориям. Больше всего меня притягивал Север. А что на Севере? На Севере – опять-таки "ничто", там ничего нет. Там пустота, можно сказать. Мало дорог, мало городов. И где у нас больше всего этой пустоты? Ну, конечно, Гренландия, Канада, Россия, Сибирь. Ребенком я был зачарован этой манящей соблазнительной пустотой. Повзрослев, я отправился в эти места отдаленные и попытался понять, что же меня так манило. И это была пустота. Погружение в воображение, я бы сказал. Карта – как повод для воображения. В детстве я не очень любил читать книги, зато на карты мог смотреть часами, потому что они рассказывали мне свои истории. Формы континентов, островов, морей были окнами в некий потусторонний мир, который находится где-то очень далеко, по другую сторону повседневности.
– У вас ведь имелись и особые семейные мотивы для такого интереса к России и особенно к Сибири?
Там, в сибирской "пустоте", лежит много костей, но они уже не имеют национальности. Это просто человеческие кости
– Среди моих предков есть ссыльные и лагерники. Они оказались в СССР не по своей воле, когда восточную часть Польши присоединили к Белоруссии. Дядю объявили кулаком и сослали с семьей в Казахстан, другого дядю – в лагерь в Норильск, третьего – в Новосибирскую область. Я с детства знал об их судьбе, но это не было поводом для моего путешествия в Сибирь. Там, в сибирской "пустоте", лежит много костей, но они уже не имеют национальности. Это просто человеческие кости. Я побывал в Норильске, на Колыме и в Воркуте не потому, что искал погибших там поляков или "по следам" дяди, но чтобы почувствовать дух места, где человек превратился… Не знаю, можно ли так сказать по-русски? В немецком есть слово Menschenmaterial – "человеческий материал", или "человекоматерия". На Колыме ты чувствуешь эту "материю" под колесами автомобиля, потому что заключенных, умерших на строительстве трассы, просто закатывали в полотно дороги. В Норильске и Воркуте ты тоже ходишь как по кладбищу. Это окна в метафизику радикального зла.
– Расскажите подробнее о своих ссыльных родственниках.
– Дядя Болеслав, сосланный в Казахстан, умер до моего рождения. Но я знал его детей – им было десять-пятнадцать лет, когда их ссылали. Последний из них, Антоний, умер в прошлом году. Я успел его о многом расспросить. Удивительно, насколько хорошо он все помнил и рассказывал о событиях шестидесятилетней давности, как будто это было вчера. Живо, ярко и с подробностями. Если разговор заходил во время обеда, он забывал о еде, вспоминая о том, как его семью забрали из дома в два часа ночи. Подъехал грузовик, посветил фарами в окна. Потом постучали в дверь и сказали "у вас пятнадцать минут, собирайте необходимые вещи". Тетя Бронислава, мама Антония, упала в обморок. Сотрудники органов стали ее тормошить: "Гражданка, поднимайся, быстрее собирай вещи, у тебя дети". Потом они месяц ехали в товарняке. Их выгрузили в Джамбуле, это южный Казахстан. Там выращивают и собирают хлопок. Тетя работала на почте, дядя в колхозе, Антоний ходил в казахскую школу. Когда умер Сталин, одиннадцатилетний Антоний залез на крышу дома и от радости начал играть на гармошке. Родители выбежали из дома и кричат ему: "Ты с ума сошел! Слезай, а то нас всех расстреляют". На родину они вернулись в 1956-м. Дядя вспоминал, как по дороге покупали на станции "Аральское море" сушеную рыбу. Тогда еще было море… Когда Антоний вырос, он служил моряком на рыболовецких судах. После развала СССР на польские корабли часто вербовались русские. Антоний очень любил с ними беседовать и вместе выпивать…
Другого дядю сослали в Норильск за "пособничество партизанам". Был сорок шестой год. В деревню пришли "партизаны" – непонятно кто: лесные бандиты или поляки, борющиеся против советской власти. Дядя, тогда юный парень, сидел перед домом, они его спросили: "Самогон есть?" – "Нету" – ответил дядя. Тогда "партизаны" приставили винтовку к его голове и повторили свой вопрос. Что было делать? Конечно, самогон нашелся. Кто-то из соседей это увидел и донес. Дядя получил восемь лет за "помощь партизанам"… После освобождения он вернулся в Белоруссию, а вскоре уехал работать в Донбасс. Даже не знаем, жив он или нет. Связь с ним оборвалась.
– Меня впечатлило название последней главы вашей книги – "Планета Россия". Вот это переживание человека, стоящего на западной границе бывшей Российской империи. Рассказчик мысленно смотрит на юг, на север, на восток – и везде, со всех сторон обнаруживает Россию. Словно космонавт, прилетевший на неизведанную планету. Однако сейчас это место находится на территории Польши. А, насколько я знаю историю, у Польши давние счеты с Российской империей. Нельзя, наверное, оставаться равнодушным к этой теме, будучи польским гражданином?
– Конечно. Для нас раздел Польши между Россией, Германией и Австрией является отрицательным опытом. И польский народ боролся за восстановление независимого государства. Но здесь я как бы преодолеваю свою польскую точку зрения. Когда я смотрю на Россию – то переживаю момент восхищения простором. То есть Россия для меня – прежде всего географическая империя. Представьте, западная граница Российской империи расположена недалеко от города Познань, а восточная её граница – соприкасается с современной Канадой. Я имею в виду Аляску, когда она была российской. Вы испытываете некоторое головокружение, потому что можете посмотреть на север, через Северный полюс, и "увидеть" Аляску. А если вспомнить русскую Калифорнию, где находился Форт-Росс, это уже будет прямо на запад, если смотреть из Польши. Остается юг. Я думал: на юг-то русские не дошли. Остановились в Туркмении. Там, у границы с Персией, была самая южная точка империи. Но потом вспомнил: есть же полярная станция. В Антарктиде…
– "Восток".
– …которая построена в одном из самых холодных и недоступных мест Земли. Один полюс холода расположен в Якутии, а второй – антарктический – также принадлежит России. Поэтому у меня возникает ощущение такой планетарности. Я смотрю на это как философ, а не как поляк или политик, не через призму истории, а через метафизику пространства. Вот этот простор я и называю "планета Россия" – империя чистого пространства и чистого бытия.
– И вы действительно были в том месте? И там действительно стоит пограничный столб?
– Да, конечно. На самом деле он находится в 2–3 километрах от крайней западной точки, возле дороги, чтобы люди могли остановиться, сделать селфи, отметиться – вот я был здесь. Для этого там устроена реконструкция, пограничники. И написано "Пыздры – Аляска". Пыздры – это бывший пограничный поселок. И Аляска. Две крайние точки Российской империи. Кстати, в России, вслед за "Энциклопедическим словарем" Брокгауза и Ефрона все ошибочно определяют крайнюю западную точку империи. Она не находилась близ селения Руда Комаровская, как говорит словарь, и тем более не на Аландских островах (они на два градуса восточнее), но именно западнее Пыздр. Это легко проверить по доступным в сети старым топографическим картам или даже в Google Earth.
– Для нас, живущих в России, этот простор может быть предметом гордости. Но что для вас в этом самое важное? Вы же все-таки родились в другой стране.
– Видимо, я уже обрусевший поляк. Я могу преодолеть свою польскость и посмотреть русскими глазами. Может быть, в этом плане даже не самое важное то, что... ну, просто Россия – самая большая. Существовала, конечно, гигантская Британская империя, но она была слишком разбросана: тут Индия, там Австралия, тут Канада, там острова какие-то. А Россия более целостная, это огромная суша – от Польши до Аляски.
– Непрерывная.
– Да. Стоя на берегу Берингова пролива, видишь противоположный берег. Непрерывность территории, которую можно охватить взглядом. Говорят, империя Чингисхана имела такие же размеры, но это уже чистая история, далекая от нашего опыта. А Россия – рядом. Калининградская область и сейчас граничит с Польшей. С нашей стороны можно подъехать и побродить вдоль границы. С российской стороны нельзя – там погранзона.
– Империи без колоний не бывает. Когда вы путешествовали по Сибири, Дальнему Востоку, Камчатке, вы чувствовали, что это колонии? И что говорили об этом люди, которые встречались по пути?
– Опять же здесь отличие Российской империи от той же Британской – Россия почти не имела заморских территорий. И к тому же в Сибири живет относительно мало коренных народов, они так и называются – коренные малочисленные. Большинство населения – русские, хоть в Сибири, хоть даже на Чукотке. На Аляске, которую я посетил этим летом, было по-другому. Это действительно была заморская колония, она так и воспринималась в России. На корабле нужно было идти из Кронштадта вокруг Южной Америки. Или из Охотска по морю целых полтора месяца. Конечно, на Камчатке и на Чукотке все иначе, чем в Москве или в Центральной России. Но все равно нет такого предела, перейдя который мы могли бы сказать: вот это уже колония. Территория России непрерывно продолжается. Пожалуй, колонией можно назвать только Среднюю Азию. А также Польшу и Финляндию. Потому что в этих странах существовала своя сильная культура. Но я не историк...
– С детства проживая в Сибири, я встречал много людей с польскими фамилиями. Это были мои одноклассники, однокурсники, просто знакомые, в основном потомки ссыльных. Мы знаем, что поляки много сделали для Сибири, они тут были врачами, учителями, инженерами. Вы наверняка встречались в своих путешествиях с такими обрусевшими поляками?
– Да, конечно. Люди часто мне рассказывали, что бабушка, дедушка или кто-то еще были поляками по происхождению. Но почти никто из них уже не говорил по-польски. Больше всего их, кажется, где-то в Иркутской области. Там есть деревня Вершина, чисто польская, хотя её жители уже давно настоящие сибиряки. Но я никогда не искал их специально... это не было моей темой – польский опыт, польские корни, потому что тут сразу появляется тема политическая и историческая, а для меня главное – это философские смыслы. Но я, конечно, знаю, что поляки были ссыльными в XIX веке.
И среди них были ученые, исследователи Сибири, как, например, Бронислав Пилсудский (брат нашего знаменитого Юзефа), который во время ссылки на Сахалин исследовал айнов. Вацлав Серошевский написал двухтомный труд "Двенадцать лет в стране якутов" – это до сих пор один из основных источников по теме якутской этнографии XIX века. Или Эдвард Пекарский, составивший первый якутско-русский словарь. Иногда я завидую этим ссыльным полякам – они жили в довольно хороших условиях. Я, конечно, имею в виду XIX век, потому что при Сталине все поменялось – лагеря, колючая проволока... А тогда можно было заниматься исследованиями, и образованный человек мог найти себе там хорошую работу и жить вполне по-человечески.
– Бронислав Пилсудский даже получил медаль Русского географического общества за изучение айнов. Интересная судьба: сначала чуть не повесили, а в результате он стал уважаемым исследователем.
– Ну да. Он же вместе с Александром Ульяновым состоял в "Народной воле", террористической организации. И его приговорили к казни, но потом Александр Третий его помиловал – казнь заменили ссылкой. В отличие от старшего брата Ленина… Бронислава сослали, Юзефа Пилсудского тоже сослали, кажется, в Иркутскую область или в Бурятию, но он был политиком, поэтому этнографией не занимался.
– Оставим политику и вернемся к вашей книге. После того как вы её написали, вы стали лучше понимать себя?
– Конечно, написание текста – это самопознание. И для меня это был очень важный опыт. Я начинаю повествование с детства и юности, с первых географических прозрений. Мама показывает на карте Австралию – самый отдаленный континент нашей планеты. Ко всему этому мне пришлось вернуться. И это для меня тоже очень интересный опыт самопонимания, самопознания. В юности я совершал немного дикие поездки, во время которых я еще мало что понимал... Это было в начале 2000-х годов, мне было 20 лет. В интернете еще мало что можно было прочитать. Я ехал первый раз в Россию – и сразу на Камчатку. Я не очень понимал, что меня там ждет: наверное, будет хорошо, а вдруг побьют или убьют?.. Работая над книгой, я занимался реконструкцией своего тогдашнего сознания, отчасти иронической. Да, конечно, теперь я лучше себя понимаю. Главное, я осознал причины своей увлеченности. Это мечта о прикосновении к бытию как оно есть, является самым важным моментом в жизни. И Россия – именно то место, где я этого достиг.
– А Россия и Польша стали более понятны благодаря путешествиям и написанию книги?
– Отчасти да. Особенно Россия, где я провел суммарно уже три года, побывал в 76 областях (я веду статистику и хочу иметь "полный комплект"). По сравнению с путешествиями книга – это небольшая часть моего опыта. Конечно, я старался написать о самом важном в этих путешествиях, о базовом моем опыте, поэтому многое просто не поместилось. Мне кажется, что лучший способ познавать мир – это путешествия, да еще и автостопом. Едешь к народу, у народа живешь – это очень хорошая практика.
– Какое сейчас ваше любимое место, если посмотреть на карту Российской империи? Все-таки напоследок хочется спросить о любви.
– Наверное, самая красивая и загадочная часть России – это Чукотка. В следующей книге я надеюсь, удастся описать её подробно. Я проехал Чукотку автостопом по абсолютному бездорожью. И там этого пространства или чистого простора больше всего. Там очень мало населенных пунктов. Чукчи и эскимосы до сих пор не изменили традиционному образу жизни, они занимаются охотой на морских млекопитающих – китов и моржей. И совсем рядом Америка. Да, я бы выделил Чукотку. Проблема только в том, что погранзону для россиян уже отменили, но для иностранцев по-прежнему остается пропускной режим. Ещё я очень люблю Камчатку. Это настоящий край света. Там ты переживаешь чувство отделенности, оторванности от остального мира. Географически это полуостров. Но поскольку на Камчатку не ведут никакие дороги, то на самом деле это остров между Охотским морем и Тихим океаном.
– Получается, что лучшее место для философа – край Земли?
– Я бы сказал, "лучшее" для меня. И для того, кто интересуется философией природы и пространства. Не буду обобщать свой опыт. Может быть, для философа, изучающего людей, лучшим местом окажется Москва или Санкт-Петербург.
