Новосибирский краеведческий музей готовится отметить свое столетие. И только сейчас стало известно о так называемом музейном "деле", которое в 1935 году было сфабриковано органами НКВД. Тогда целая группа сотрудников музея стала жертвой сталинских репрессий. Всех их обвинили не только в распространении буржуазной идеологии, но и в проведении спиритических сеансов, на которых они якобы вызывали духа германского нациста.
Старший научный сотрудник Сибирского отделения РАН историк Сергей Папков говорит, что узнал об этих событиях почти случайно:
– Я ничего об этом не знал до тех пор, пока мы в "Мемориале" не стали готовить очередной, пятый том "Книги памяти" по Новосибирской области. В архиве ФСБ нам сразу выдали целый список этих имен. Все они оказались работниками из одного места – из Музея города Новосибирска. Я еще раз обратился в архив ФСБ с запросом, и там выдали дело из трех томов. В группе, проходившей по этому делу, было 11 человек.
Все это были люди ссыльные, попавшие в Новосибирск в начале 30-х годов. Они служили и в музее, и в некоторых других городских учреждениях. В середине 30-х все они были арестованы как "враги народа", которые "встречались, вели антисоветские разговоры", говорилось в обвинении. Особое совещание (ОСО при НКВД) внесудебным порядком назначило им по 3–5 лет лишения свободы.
Результатом исследования Сергея Папкова стала публикация "Дело" работников Новосибирского краевого музея" в журнале "Исторический курьер". Статья полностью посвящена судьбам этих музейных сотрудников и их знакомых, проходивших по тому же делу. Вот история блестящего археолога Константина Гриневича:
Свое буржуазное мировоззрение он систематически протаскивал в практику работы Музея
Уроженец Вологды. Из семьи уездного землемера. Образование высшее (Киевский университет, исторический факультет). Археолог, специалист по древней Греции; профессор (с 1928 г.), доктор исторических наук (с 1944 г.). Участник ряда археологических экспедиций на Юге России. С 1920 – директор Керченского музея древностей; приват-доцент Московского университета. С 1924 – директор Херсонесского музея. С 1928 г. – заместитель заведующего Главмузея Наркомата просвещения РСФСР (Москва). Арестован в Москве в 1932 г. как "украинский националист"; по постановлению ОСО при ОГПУ сослан в Новосибирск. С июня 1933 г. работал научным консультантом в Новосибирском краевом музее. Вновь арестован 23.04.1935 г. по обвинению в причастности к "к[онтр]р[еволюционной] фашистской группе, которая проводила антисоветскую агитацию, направленную на ослабление мощи Советского государства".
Это про него, про Константина Гриневича директор музея услужливо напишет следователю:"Свое буржуазное мировоззрение он систематически протаскивал в практику работы Музея. Так, в 1933 г. при помощи его в качестве ученого-консультанта Музей получил большой отпечаток буржуазного краеведения (показ экспозиций без классовой борьбы, голые экспонаты и проч.)".
Работая с архивными материалами, Сергей Папков выяснил, что допросы арестованных и сбор компрометирующих данных о преступных действиях группы тянулись более полугода: вызывались свидетели из музея, опрашивались знакомые подозреваемых, производились обыски. Материалы дела выросли до нескольких томов. В итоге музейщиков обвинили не только в "антисоветских разговорах" и обсуждении политики, но и в проведении спиритических сеансов, на которых они "вызывали дух бывшего фашиста Рема".
– Другие подельники археолога Гриневича – такие же сосланные из европейской части СССР в Сибирь люди. Типична ли эта история для Новосибирска 30-х годов?
– Да, она совершенно типичная, потому что Новосибирск был очень важным экономическим центром. Когда началась основная фаза промышленного освоения, потребовались кадры. Поэтому в Новосибирск сослали очень много людей из различных центральных городов. Из Ленинграда, Москвы, Донбасса и так далее. Отовсюду, где происходили чистки. Это были очень разные интеллигенты из самых разных учреждений: из научных организаций, институтов, люди искусства, инженерные работники. В результате в Новосибирске оказалась очень большая группа людей подобной судьбы. Об этом мало кому известно, поэтому нам до конца картина неясна – сколько людей было сослано, в каких организациях они работали. Повторю, случайно пришлось обнаружить этот факт.
– Из одного учреждения, а именно – музея, арестовали целую группу. Это было распространенной практикой?
– Именно так. Действительно, брали почему-то группами. Обычно в учреждении арестовывали одного или двух человек, а затем начинали выяснять его связи. Цепочка тянулась, и в итоге образовывалась группа. Кроме музея в Новосибирске, подобная же история происходила, например, в Краевом земельном управлении. Там очень много было профессионалов, которые начинали работать в центральных учреждениях Москвы или Ленинграда, а потом оказывались в Сибири, и в середине 30-х попадали уже в ОГПУ. Подобный же сюжет нам удалось найти в организации, которая называлась "Союзмясо" и в Сибирском институте животноводства. Там работал Петр Павлович Зворыкин, приехавший из города Мурома. По некоторым сведениям, он является родственником известного эмигранта Зворыкина, который уехал в США. И вместе с этим новосибирским Зворыкиным арестовали группу людей в Институте животноводства. Так что действительно история систематически повторялась.
Обнаружил Сергей Папков в материалах дела свидетельства того, какие характеристики своим бывшим подчиненным давал директор музея Гайчук. В частности, о научном сотруднике Борисе Белышеве, сосланном в Сибирь на три года, он рассказал следователям так:"Белышев Борис Федорович […] За время работы в Музее проявил себя как идеологически враждебный и не поддающийся исправлению в Музее элемент. Открыто отрицал партийность в науке, проповедуя теорию "чистой" науки. […] В разговоре со мной как директором Музея о причинах его ссылки Белышев заявил, что […] причиной стал разговор со следователем. На вопрос следователя – "Какое у вас отношение к ГПУ?" – он ответил, что ГПУ – это паразиты народа, а террор он, как гуманный человек, не переваривает".
– Уже после "музейного" дела в Новосибирске пострадали многие люди, занятые на строительстве Оперного театра.
– Да, но это случилось уже в 1937 году. Действительно, там очень много арестовали людей. И ведущих инженерных работников, и рядовых строителей. Часть этих имен попала в "Книги памяти жертв политических репрессий по Новосибирской области", но репрессии в Оперном театре начались чуть позже. Наша же история касается 1935 года. Это немножко другая ситуация. Здесь нет еще такой массовой операции, нет такого количества жертв, какое было в 1937 и 1938-м.
– Не потому ли, по меркам Большого террора последующих лет, сроки и меры наказания для музейщиков были относительно мягкими – от 3 до 5 лет?
– Да, это совершенно точно. Скажем, для середины тридцатых годов десятилетний срок лишения свободы лет был исключительной мерой, он в документах довольно редко нам встречается. Вот в период коллективизации, когда разоблачались кулацкие группы, когда было прямое противодействие актам властей, – тогда могли 10 лет дать. Но что касается людей, обвиненных в том, что вели контрреволюционные разговоры, что у них было "неправильное" мировоззрение, то десяти лет, конечно, не давали.
– Я понимаю, что документы из архивов НКВД официальные, у них специфический язык. И все же удалось ли вам узнать, о чем говорили эти люди во время неформальных, дружеских встреч?
Это было типичное общение людей, оторванных от культурной жизни, которые пытались свой досуг сами организовать
– Это ясно не только из этого дела, но из некоторых других. Мне приходилось писать о субботних встречах у барона Тизенгаузена: там похожая ситуация. Это было типичное общение интеллигенции. Людей, оторванных от культурной жизни, которые пытались свой досуг сами организовать и сами развлекали друг друга. Это были типичные бытовые встречи. Разумеется, как всякие образованные люди, они обсуждали и политическую ситуацию. Но в то время обсуждать политическую ситуацию и означало – выражать определенные враждебные намерения. То есть ничего особенного такого диссидентского, как бы мы сейчас сказали, там не было. Просто обсуждали текущие политические события, жизнь в стране. Однако этого, как правило, хватало для того, чтобы их можно было осудить, приписав им контрреволюционный заговор. Все гипертрофировалось! Любая информация подобного свойства попадала в ОГПУ или НКВД. Там она приобретала совершенно другой характер, там раздувались уже до невероятных размеров все эти разговоры, и они превращались в антисоветский заговор, как правило. Это типичная ситуация для того времени.
– Что дали вам протоколы допросов? Что узнали вы об этих забытых музейщиках?
Они просто не понимали смысла действий работников НКВД
– Иногда это просто формальный разговор со следователем, Скажем, выяснение связей этого человека. Иногда люди очень честно и откровенно говорят, что "мне не нравится советская власть" или не нравятся еще какие-то конкретные действия, вроде коллективизации. Ну да ведь это можно было у любого гражданина спрашивать, и любой гражданин точно так же об этом сказал бы. Однако получилось, что этого было достаточно, чтобы можно было предъявить им какие-то коллективные, организованные, контрреволюционные деяния. Иногда люди очень откровенно высказывались, признавая свои идеалистические взгляды, не совпадающие с официальными. Сейчас бы, конечно, мы просто сказали – ну и что такого, высказал человек свое намерение?! Они просто не понимали смысла действий работников НКВД. Вероятно, тогда еще не было таких прецедентов, что за подобные взгляды можно человека отправить в заключение.
– Это очень интересно – то, что вы сказали. Значит, в это время еще не было распространено страха, который спустя всего два года накроет страну. Не думали, что повсюду стукачи, что надо быть осторожным, что нельзя говорить о том, что что-то не нравится в советской власти. Была еще относительная свобода в умах?
– Да, совершенно верно. Именно отсутствие широких пропагандистских кампаний в прессе, кампаний осуждения этих взглядов давало надежду людям, что они не совершают ничего крамольного. Действительно, другая совсем атмосфера была. Вот 37–38-й годы сильно меняют картину общественных настроений, психологии массовой и массового поведения. Там действительно насаждается уже атмосфера страха, господство официальной идеологии, когда каждый отчетливо понимает, что если он что-то начнет высказывать искренне, то тогда будь готов отвечать за свои слова. В середине 30-х это еще не ощущается.
– Теперь я понимаю, почему на фотографиях, которые размещены в вашей статье, такие лица. От них невозможно оторваться. Да, это умные, тонкие, интеллигентные лица, но у них совершенно ошеломленное выражение. Они не просто испуганы или растерянны, а именно ошеломлены. Особенно щемящее чувство вызывают женщины и старенький барон Петр Розенберг. У одного только Константина Гриневича спокойный взгляд. Он даже слегка улыбается.
– Это так. Просто никто из них никак не мог ожидать такого развития событий. Не знаю, может быть, кто-то и был прозорливый из них. Потому что это были люди разного опыта, но в целом, конечно, они не были настроены антисоветски, как это в материалах следствия говорилось. Они рассчитывали на какую-то более-менее спокойную жизнь, хотя и в глуши, в ссылке, но что их больше не тронут, они думали, что уже наказаны. А тут вдруг дело принимает совершенно неожиданные обороты.
– Было присловье, которое очень надолго задержалось в народном сознании – дальше Сибири не пошлют.
– Да. Но, оказалось, что из Сибири можно и в Среднюю Азию, и еще северней куда-то отправить. Куда угодно, – говорит Сергей Папков.
Одновременно с сотрудниками музея чекисты арестовали еще ряд их знакомых и друзей из числа ссыльных, с которыми они поддерживали связи или бывая в гостях друг у друга: в частности, экономиста Сельхозбанка, бывшего офицера барона П.В. Розенберга, заведующую кафедрой иностранных языков строительного института Е.П. Вартапетову-Бореско, вузовского преподавателя немецкого языка С.А. Матвеева, экономиста-плановика "Запсибзолото" А.Н. Черных.
В декабре 1935-го Особое совещание при НКВД вынесло постановление по "музейному" делу: восемь человек как "участники антисоветской фашистской группы" приговаривались к заключению в ГУЛАГе. Пятеро из них – Гриневич, Гамон-Гаман, Розенберг, Белышев и Вертапетова-Бореско – к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, трое – Матвеев, Глебова и Сергей Витте – к трем годам ИТЛ.
В дальнейшем их судьбы сложились по-разному. Петра Розенберга в 37-м тройка УНКВД по Красноярскому краю приговорила к расстрелу. Александр Витте был сослан в лагерь, срок отбывал в Вишерлаге. Известно, что в 37-м он был доцентом Института военных инженеров транспорта и учителем школы № 55 в Новосибирске. Но в том же году его вновь арестовали и расстреляли. О судьбе его брата Сергея ничего не известно.
Профессор К.Э. Гриневич, отсидев полный срок, стал работать в Томском университете. До 1948 г. заведовал кафедрой
древней истории и по совместительству преподавал в пединституте, затем переехал в Нальчик и устроился в Кабардинский пединститут. С 1950 г. был заведующим кафедрой всеобщей истории в Нежинском пединституте им. Гоголя в Черниговской области.
Художник и скульптор, выпускник Мюнхенской академия изящных искусств Георгий Гамон-Гаман отбывал в срок в Туломском отделении Белбалтлага НКВД, работая "оформителем по скульптуре и архитектуре". Был привлечен руководством ГУЛАГа к оформлению павильона Северо-востока на Московской сельскохозяйственной выставке. За успешное выполнение этого задания ему назначили премию и освободили из заключения на год раньше срока без дополнительного ограничения. Он жил во Владимирской области, перебивался случайными заработками: оформлял выставки для райисполкома, писал портреты Сталина для госучреждений, преподавал музыку в педучилище по классу скрипки. После смерти Сталина получил разрешение переехать в Москву. С 1962 г. Гамон-Гаман стал работать в должности преподавателя на кафедре рисунка в Московском архитектурном институте, но жил по-прежнему одиноко и в крайней нужде. Умер в сентябре 1964 г.
Борис Белышев вышел из лагеря весной 1940 г., первое время работал в Томске, а затем получил место научного сотрудника в Баргузинском заповеднике в Бурятии. В начале войны переехал в Иркутскую область, работал охотоведом, затем устроился в Колпашево на противомалярийную станцию, потом работал на областной станции в Томске и в институте эпидемиологии и микробиологии. В 1946 г. его перевели на поселение в г. Бийск на Алтайскую противотуляремийную станцию. Здесь он оставался до 1958 г., работал в краеведческом музее и преподавал в Бийском пединституте. В 1954 г. ему в порядке исключения, несмотря на отсутствие законченного высшего образования, разрешили защитить кандидатскую диссертацию
В 1963 г. он стал доктором биологических наук. Работал в Биологическом институте Сибирского отделения Академии наук СССР. Профессором Белышевым была собрана одна из крупнейших в мире коллекций стрекоз, насчитывающая около 30 тысяч экземпляров. Умер Борис Белышев в марте 1993 г. в Новосибирске.
