В конце 1990-х – начале 2000-х Андрей Битов чуть ли не десяток раз приезжал во Владивосток с различными культурологическими и правозащитными миссиями.
Первой из них стало открытие первого в мире памятника Осипу Мандельштаму работы владивостокского скульптора Валерия Ненаживина (1940–2017). Фигуру установили неподалёку от бывшего пересыльного лагеря, где поэт скончался в декабре 1938 года. После атаки вандалов монумент пришлось изготавливать заново – и Битов приехал опять. Ещё позже Мандельштама перенесли в безопасное место – в сквер возле университета экономики и сервиса.
Позже в эссе "Текст как поведение (Воспоминание о Мандельштаме)" Битов напишет: "Здесь, в тесном дворике, в толпе пограничников и горнистов, я видел подлинного Мандельштама! Предсмертный, он вытянулся к квадратику неба, гордо задрав свою птичью голову, поднеся задыхающуюся руку к замолкающему горлу…"
Битов читал лекции в ДВГУ, публиковался в альманахе "Рубеж", учреждал Владивостокский ПЕН-клуб, защищал вместе с поэтом Александром Ткаченко эколога Григория Пасько… Из Владивостока путешествовал то в Харбин – когда-то столицу русского Китая, то на Сахалин.
"В 1995 году, когда Андрей был приглашённым профессором в Нью-Йоркском университете, мы с ним решили позвать во Владивосток… Иосифа Бродского. Мол, если Иосиф не дает своего согласия приехать в Петербург, то, быть может, он согласится вернуться на родину не с запада, а с востока. Андрей охотно согласился переговорить с Бродским, а я направил официальное приглашение. Как мне потом рассказывал Битов, Иосиф Бродский неожиданно увлёкся идеей приехать во Владивосток и дал свое принципиальное согласие, но в январе 1996 года исполнению нашей авантюрной затеи помешала его скоропостижная кончина, – вспоминает глава владивостокского издательства "Рубеж" Александр Колесов. – Битов любил Дальний Восток и неоднократно признавался в этом. Он говорил в одном интервью, что в столицах человек как-то снивелирован, а ТАМ проявляется в чистом виде…"
Колесов и познакомил меня – тогда студента журфака, интересовавшегося литературой – с Битовым. Были встречи, была прекрасно нетрезвая долгая беседа. Позволю себе опубликовать несколько фрагментов из владивостокских монологов Битова, относящихся к 2001–2002 гг.
– Я из Петербурга, с Аптекарского острова. Шансов не оказаться во Владивостоке у меня просто не было! Эта огромная туша Российской империи, сохранённая с помощью Иосифа Виссарионыча как Советская империя и даже разросшаяся, осмысляется только в островах. Остров – это сознание одного человека. Я чувствую симметрию моего Аптекарского острова и… Не случайно первым островом, на котором я тут оказался, был Русский. Там я впервые ел шашлык из этих… пепельницы из которых… из гребешков. Там я познакомился с человеком, который выступил спонсором и исправил мне очки. Тогда я и подумал: два мутных глаза смотрят на мир, один – на Запад, другой – на Восток. Пётр задумал мой родной город как окно в Европу, его давно не мыли, стёкла выбиты уже, а Владивосток – такое же окно на Восток…
Всю жизнь проездив по стране, я не был на Сахалине и соблазнился этой возможностью забраться в крайний угол Империи. Сейчас я должен быть одновременно в Анапе, Венеции и Македонии, но предпочёл Сахалин. Только что я приехал из Выборга – территории, аннексированной Советским Союзом, и думаю, что Выборг – Сахалин – хорошая ось для человека, посвятившего себя описанию бывших и нынешних пределов того, что мы называем Россией, СССР, Русской империей.
Остров – мой любимый внутренний мотив. В моём представлении человек не способен осмыслить нашу невероятную территорию как свою, какими бы патриотическими лозунгами он ни накачивался. Человек осмысливает ту землю, которую в природе может охватить взглядом. Попав лет 20 с чем-то назад на Соловки, я увидел, что способен сделать якобы бестолковый русский человек, когда земля становится для него осмысленной. Соловецкие монахи, такие же русские мужики, в 17-м веке затеяли экологические программы, опередившие мир на два века! На краях бывшей империи кое-что видать… Надо привести государственную идею в баланс с природной функцией человека любить и осваивать то, что он может любить и осваивать.
– Мне очень нравятся слова "исписавшийся писатель". Это оскорбление? Нет! Это человек, который сделал то, что мог. Писатель обязан исписаться. Загляните в гениев, которых больше раздувают, чем понимают, и вы увидите, что гений в каждой вещи исписывается дотла, до полного опустошения. Если текст выполнен, тебе за него тут же заплатят. У тебя появляется право на жизнь, на любовь к окружающему миру… Но пустота должна быть полной! Когда Блок написал "Двенадцать" или Пушкин – "Медного всадника", это были абсолютно пустые, как высохшие клопы, люди…
Вот вышла "Неизбежность ненаписанного". Сразу же разошлись два тиража, но критика промолчала, хотя там чуть ли не половина новых текстов. Гораздо легче считать, что… Это я про себя могу сказать, что исписаться – главная задача, а когда это говорят критики – не их собачье дело! Они ещё не способны прочесть ни "Дерево", ни "Неизбежность ненаписанного".
Говорят, что писатель отражает жизнь страны, народа, и это долго было наполнено ложными смыслами. На самом деле писатель – просто человек
– Говорят, что писатель отражает жизнь страны, народа, и это долго было наполнено ложными смыслами. На самом деле писатель – просто человек. Я гораздо больше отражаю как личность, чем как автор! Со мной стала происходить настоящая жизнь, и я удовлетворён этим гораздо больше, чем возможностью остаться в веках гениальными строчками. Текст вырастает в виде страницы судьбы, и если рассказать, что произошло со мной за две недели, пришлось бы издавать собрание сочинений… Я всё время ищу сюжет. Незавершённые сюжеты отмирают, иногда мне их исключительно жаль, но я уверен, что писать-то не обязательно! Если я могу что-то сделать, мне не надо умствовать. Я воплощаю свою мысль в поступке – очень скромном в масштабах мира, но зато реальном.
– Моё определение текста – связанность всех элементов от первого до последнего. В школе, когда нам диктовали отрывки из Тургенева или Пушкина, я не подозревал, что это замечательная укладка слов. Но когда страницу того же Тургенева просили пересказать своими словами – у меня начиналась какая-то судорога. Может быть, тогда я и рождался как писатель. Это же полное непонимание того, что такое текст! Вам прочитали абсолютную связанность слов и попросили пересказать своими словами! Неспособность к изложению и привела меня в литературу. Либо ты пишешь текст, либо молчишь.
– Мне близка судьба Юрия Казакова. Для него последними образцами русской литературы были Чехов и Бунин, в эту яму улеглось слишком много литературных судеб, и гений Юрия Казакова пошел на восстановление самой возможности писать на столь же высоком уровне. Я думаю, что тоже могу кому-то пригодиться – по моим текстам можно от полного нуля прийти к какому-то пониманию.
– Я упорствую в убеждении, что русская литература потому велика, что непрофессиональна. Она вся состоит из образцов, а не из профессиональных изделий.
– Кто изуродовал этот памятник (Мандельштаму. – В. А.) – тот его и закрепил. Ну, стоял бы, пылился, а они нам сделали работу, спасибо им! Вандалы – ласковое имя, это химически чистая сволочь, но в итоге – памятник-то отлит… Время работает как-то всегда в пользу. Люди не очень много делают в этом мире. Происходит борьба бесов и ангелов, они мириадами гибнут в этой борьбе, видимо, поэтому их победы и приписывают себе люди. Особенно власти. Но это вне нас, это важнее нас – ты оказался свидетелем, участником битвы… Один лёг, другой встал, третий выиграл, четвёртый потерял ногу. Мир находится в состоянии апокалипсиса. Вечно, но сейчас – в особенности.
– Есть две вещи неподъёмные, но только в их направлении и совершаются все достойные усилия: нельзя повысить уровень и нельзя ускорить время. В спорте я люблю наблюдать за лицом прыгуна в высоту. Или штангиста. Мне это напоминает то, что делает человек в жизни, занимается ли он семейной жизнью, культурой, бизнесом, политикой. В этом корчении под штангой или падении на мат есть замечательная функция, которая исполняется на разных уровнях. Я беседовал со спортсменами, которых обычно откладывают по интеллекту на нижнюю полку – ничего подобного! Каждый человек, который брал планку, знает про жизнь то же, что и я. И мы тут же будем, особенно если рюмку принять, друг другу мычать от невыразимости этого усилия. Никто ещё в этой жизни ничего не сделал за деньги, за карьеру, за все эти пошлые амбиции. Все создано именно этим спортивным импульсом, хотя потом может выплачиваться и гонорар…
Если я сам что-то делаю, я радостно забываю это и испытываю только право на жизнь – самый большой гонорар, который я могу получить.
– Я, как ни странно, советский человек, и мне как был неприятен социализм, так неприятен и капитализм.
– На одной тусовке вдруг вижу – стоят три человека, редко такое увидишь – Неизвестный, Церетели и Шемякин. И о чем-то шушукаются. Я подошёл, говорю: вы что, падлы, сговорились, что ли?
– …Ну интернет-то у нас был совсем всегда. Бог – это и есть интернет. Хотя интернет-то – не Бог! А Бог… Когда человек верует, он связан со всем, так что ничего нового в интернете нет.
Василий Авченко – писатель
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
