Три дня в Театральном центре на Дубровке изменили всю его жизнь. Рассказ заложника

26 октября 2002 года в результате попытки освобождения заложников, захваченных террористами в Театральном центре на Дубровке в Москве, погибли десятки человек. По официальным данным, жертв было 130, по данным общественной организации "Норд-Ост" – 174 человека.

В той или иной степени пострадали 700. Был среди заложников – зрителей мюзикла "Норд-Ост" и геолог из Благовещенска Владимир Бомштейн. О том, как те три дня в зале Театрального центра изменили его жизнь, он рассказал в интервью корреспонденту Сибирь.Реалии.

– В то время я работал в Управлении по недропользованию Амурской области, заместителем начальника. Естественно, что в Москву приходилось ездить часто, два-три раза в год. В октябре приехал туда 10 или 12 октября, покрутился в министерстве и где-то 22-го должен был уезжать домой, уже взял билет. Но руководитель мой, начальник управления, попросил, чтобы я задержался, там еще нужно было кое-какие дела сделать, и я остался. Решил перед отъездом 23-го вечером куда-нибудь сходить. И 22-го взял билет в Театр на Дубровке.

​– Почему именно туда?

– Честно говоря, сейчас не помню. По-моему, спектакль хвалили, мюзикл в начале 2000-х годов – это было необычно немножко. Шли мюзиклы "Чикаго" и "Норд-Ост". Вообще, та поездка получилась очень необычной. 18-го числа я шел утром на работу по Арбату в министерство и оказался на месте убийства губернатора Магаданской области Цветкова. Смотрю, вдруг суматоха началась, это было еще метрах в двадцати, все побежали, естественно, я тоже ринулся, увидел, что Цветков лежит на асфальте. Покрутился, пошел в министерство. Это первый звоночек был. С Цветковым мы были знакомы, на совещаниях по геологии иногда встречались. На следующий день, 19-го, я поехал к другу в гости, он жил на Юго-Западной. Он не смог вернуться домой вовремя и попросил где-нибудь подождать поблизости. Было около часа дня. Я зашел в "Макдоналдс" недалеко от метро, и где-то минут через 10 раздался взрыв. Окна все вдребезги. Позже узнал, что только один парень пострадал, по-моему, даже погиб, все остальные отделались легким испугом (в том теракте погиб один человек, восемь – получили ранения. – Прим. С.Р.). Я проходил свидетелем по этому делу, меня вызывали в Москву. Я в этом году посмотрел материалы этого дела, они в интернете есть, и меня поразило, что взрыв раздался в то время, когда я там находился, хотя таймер был поставлен на 7 часов вечера. То есть машина должна была взорваться, когда народ с работы возвращался. В этом случае, естественно, погибших было бы очень много.

А по поводу "Норд-Оста" – тоже мистические совпадения… У меня в Москве была знакомая, мы решили куда-нибудь сходить, и я взял два билета на "Норд-Ост". Опять-таки из материалов дела официально я узнал о том, что захват "Норд-Оста" планировался 7 ноября, но они его сместили на 23 октября по каким-то обстоятельствам. И вот, что-то меня заставило взять билет на 23-е. Когда я на метро приехал, моя знакомая задерживалась и долго не появлялась, потом оказалось, что она попала в какое-то происшествие и что-то порвала из одежды, то ли пальто, то ли колготки. И она мне говорит: давай не пойдем, неудобно. Подумали, и я говорю: нет, надо идти. Мы пошли. Она, кстати, тоже осталась жива. Я материалы читал, было 150 килограмм взрывчатки, шахидки были с поясами. Достаточно было соединить батарейку, любую из них, чтобы от "Норд-Оста" осталась одна большая яма, был бы полный вакуум. Но этого не произошло.

​– Владимир, что было самым тяжелым в эти три дня, что сейчас чаще всего вы вспоминаете?

– Самыми тяжелыми были первые часы. Конечно, достаточно странно, что не было паники. Представьте себе, врываются вооруженные люди, стрельба начинается, зал оцепенел в первый момент, во второй момент все могли бы сорваться, чтобы вырваться из зала. Такие варианты психологические возникали в течение этих трех дней периодически. Но, может быть, с боевиками психологи работали – они обстановку не накаляли в зале. Да, было очень сложно психологически, потому что нас держали под прицелом, взрывчатка, шахидки. Естественно, вставать не разрешалось, только с разрешения в туалет – в оркестровую яму. Тем не менее, люди тоже разные психологически. Только один случай был, когда один парень сорвался, вскочил, побежал, его застрелили.

​– Насколько я знаю, не только его застрелили, еще один человек был убит случайно и одна женщина ранена из-за того, что он побежал?

– Да. Я деталей особо не помню, но когда он вскочил и побежал, я сидел на четвертом ряду, а он на 15-м или 16-м, естественно, все оглянулись. Автоматы были у всех мужчин-террористов. Если в этот момент, когда он побежал, они бы полоснули автоматом, то там было бы, конечно, очень много жертв. Но выстрелила шахидка, я уже потом узнал, что это была тетка Бараева, самая непримиримая. Пуля прошла через парня и ранила женщину одну. Их унесли куда-то, женщина, по-моему, выжила, парень умер. Еще два случая было: в первый же день девушка прошла все кордоны спокойно, зашла в зал. Немножко, видимо, пьяная была. Ее расстреляли буквально через несколько минут. Второй случай, по-моему, на второй день – один мужчина тоже как-то прорвался, кричал, что у него сын здесь, они объявили: чей это отец? Тоже минут десять покричали, потом вывели и застрелили его.

– Это было самое страшное?

– Нет. Самое страшное – это неопределенность. У них требования были вывести войска из Чечни, поэтому разрешали звонить, общаться с внешним миром. Естественно, это людей немножко успокаивало. Сами понимаете, одно дело, когда сидишь в вакууме, а другое дело, когда начинаешь общаться. Естественно, что родные успокаивали. Первый день прошел психологически очень сложно. Надежда была, что решение будет какое-то принято, отпустят или не отпустят. Второй день уже наступило оцепенение у многих, апатия. Представляете, сидеть столько часов недвижимым, и непонятно, что будет и что как.

​– Без еды и без воды...

– Практически без воды. Первым рядам немножко легче было, потому что из буфета боевики приносили воду. Видимо, все-таки психологи с ними работали, чтобы не было взрыва. Представьте себе, если бы они вообще не приносили?! Просто человек в этом отношении сходит с ума. Тут рванул бы не один, а сотня, тогда бы непоправимое произошло. Вода, сок был в пакетиках. Разрешили, раздавали. А в туалет не пускали целый день вначале. Второй день был самым сложным, потому что этот период от надежды к оцепенению. Потому что непонятно было, что и как нас ждет, надежда потихоньку начала угасать. Честно говоря, потом стокгольмский синдром появился. Стали отпускать, хоть очередь была, в туалет, вернее, в оркестровую яму. Немножко люди воспряли. Доктор появился, лекарства какие-то принесли.

– В чем проявлялся стокгольмский синдром?

– Вели они себя достаточно вежливо, особенно девушки. Были, конечно, окрики, кто-то замешкался, могли ударить. Девушки водили в туалет, сок подносили. С ними можно было поговорить. Я сидел на четвертом ряду, практически постоянно рядышком кто-то из них был. Сам Бараев иногда кричал. Рассказывал про Чечню, объяснил ситуацию всем, почему они это сделали. Я до сих пор помню: сказал, что, мол, вас 50 миллионов, а нас всего миллион. Поэтому мы хотим, чтобы война прекратилась. Если вы будете себя хорошо вести, если правительство ваше тоже будет хорошо вести, то вы все останетесь живы, мы вам это обещаем. В общем, со стороны заложников не было ненависти такой прямой к нам.

– Люди как-то отвечали им? Их претензии, по сути, были адресованы руководству страны, а в этом зале собрались совершенно рядовые граждане...

– Честно говоря, не помню, чтобы кто-то нечто подобное выкрикивал. Может быть, в частной беседе, он среди рядов ходил, и высказывались ему эти претензии, но так не помню. Телефоном разрешили пользоваться, четко и ясно было сказано: поднимайте своих родных, чтобы они обращались в правительство, к власти, тогда вы останетесь живы. Естественно, все звонили и звонили.

– А вы звонили кому-нибудь?

– Я не звонил, хотя телефон был. Я никому не сказал, что пошел в театр, в командировке и в командировке. Честно говоря, не хотел маму расстраивать, чтобы она знала, что я там. Поэтому она узнала только тогда, когда я уже в больнице был.

​– А знакомая ваша как себя вела? Не упрекала вас за то, что вы все-таки уговорили ее пойти, хотя она не хотела?

– Нет. Насколько я помню, не было таких претензий. В такие моменты не то что жизнь вспоминается, а просто стараешься вести себя как обычно, то есть разговариваешь об обычном. Там образовались кружки, пять-шесть человек, допустим, которые сидят рядом и могут общаться. Вот, знакомились люди, рассказывали друг другу о себе. Я записал контакты своих соседей по ряду на программку, телефоны в тот момент у нас уже отобрали, но программка потерялась, и я больше не видел этих людей. В целом все вели себя довольно спокойно, правда, немцы, по-моему, сидели недалеко, там сплошной вой был белугой.

– Вы общались с террористами, с девушками или с кем-то из боевиков?

– С девушками женщины разговаривали, с мужчинами чеченки не очень-то общались. Обычные девчонки, на студенток похожие, одну Ася звали, она отводила заложников в туалет. Я посмотрел на нее, увидел, что пистолет у нее был на взводе, пистолет Макаров или ТТ. То есть она в руке его держала, курок был взведен.

– А спали они, наверное, по очереди, террористы?

– Спали мужчины по очереди, то появлялись, то уходили, где-то спали. А женщины сидели на своих сиденьях, спали вместе с нами. Несколько девушек разводящих ходили, а остальные с поясами сидели, зыркали только. То есть они, видимо, спали или дремали, но были все время настороже, именно женщины. Честно говоря, женщин я воспринимал как более опасных, чем мужчин. Может, это связано с тем, что у них пояса, ей достаточно было замкнуть контакт и ничего бы не осталось. У мужчин автоматы были, полоснул бы очередью, несколько человек, а вот женщины… Но ни одна бомба, слава богу, не взорвалась.

​– А с мужчинами-боевиками говорили?

– Только с Бараевым. Я сидел на четвертом ряду, как раз с краю. Он когда рассказывал что-то, подходил, буквально рядом стоял. Вопросов, естественно, никаких не задавал, кроме того, можно ли попить, первые сутки в туалет сходить. Он говорил: да, скоро мы разберемся. Они отпустили, по-моему, на второй день турок и азербайджанцев, мусульман. Мы там были, условно говоря, полный день 24-го, полный день 25-го и 26-го где-то в 5.30 начался штурм. Они его ждали и боялись. Там потолок к спектаклю был подготовлен, что-то подвешено было, и они все время туда светили фонариками, говорили, что нас прослушивают, наблюдают. Как я потом действительно прочитал, наблюдение велось. Не знаю, откуда, скорее всего, с потолка. Знали, на каких местах кто сидит, во время штурма это сыграло свою огромную роль, что не было взрыва. Практически мгновенно были убиты шахидки.

– То есть они в принципе были готовы к тому, что начнут штурмовать?

– Да, они к этому были готовы, естественно. Наши предприняли отвлекающий маневр: вечером 25-го Бараев опять встал рядышком, недалеко от меня, сказал, что договорились с правительством, приедет представитель президента, Казанцев, по-моему, мол, будем вести речь о выводе войск, мы им передадим условия. Если начнут выполняться, я вам гарантирую, все останетесь живы. Успокаивал. Я так понял потом, конечно, что это отвлекающий маневр был, они немножко успокоились. Полшестого начался штурм.

​– Вы спали в этот момент?

– Вторые сутки и ночь провел уже в таком оцепенении, полудреме. Спать практически невозможно было, сами понимаете, сидеть на одном месте много часов, просто-напросто не уснешь. Оцепенение было. Вдруг раздались выстрелы, взрыв гранаты был. Естественно, все забегали, я это видел все прекрасно. Потом из щелей, из вентиляции пошел как будто дым. Они заорали, что это газ пустили. Потом я узнал, что вентиляция была запасная, пустили газ действительно, но он был без цвета, без запаха. Но с ним пошла пыль обычная, она и выдала, что пустили газ. И дальше началось. Потом я узнал, что Бараева убили одним из первых прямо около буфета. Если бы он жив остался, может быть, скомандовал бы взорвать все, а так заметались, команды нет. Тут ворвались наши спецназовцы. А дальше я не помню. Правда, когда ребро мне повредили, я очнулся на несколько секунд.

​– Расскажите, как это было?

– После того как пошел газ, я платок смочил соком, прижал к носу. Как раз сидел в первых рядах, там направо дверь метрах в 20 была, видел, что ворвались наши, потом сознание потерял. Не знаю, сколько я был без сознания. Потом очнулся на несколько мгновений от боли и опять сознание потерял. Очнулся, когда меня взвалил на бронежилет спецназовец, он меня кинул на плечо, ребро не сломал, но, видимо, там трещина была. Я просто-напросто очнулся, понял этот момент, что я еду на чьем-то плече, потом опять потерял сознание от этого газа. Судя по времени, штурм полчаса всего был, условно говоря, в 6 часов закончился. Меня вынесли, очнулся я на каталке в 9 утра в 15-й больнице, которая в 300 метров от Дубровки. Три часа я находился на улице, лежал там, видимо. Благодарю Бога – потом мне медики так и сказали – что ребро не давало мне окончательно вырубиться, отключиться полностью. Как я потом прочитал, правда, не официальную версию, то, что эвакуация велась абсолютно безобразно, антидота не вкалывали, люди умирали от асфиксии, хотя многие говорят – от газа. Я так понял, при операциях этот газ применяется, может быть, немножко в другой форме. Он просто человека делает тряпкой. И вот, выносят за руки, за ноги, у человека голова запрокинута, язык гортань перекрывает – и все.

​– Почему же многие люди и погибли из-за непрофессионально проведенной спасательной операции, из-за отсутствия антидотов, из-за того, что медики не были готовы работать с людьми, получившими химическое отравление. Кто в этом виноват, на ваш взгляд?

– Лично мое мнение: мы всегда прекрасно справляемся, совершаем подвиг, когда нужно что-то сделать, бросаемся на амбразуру. Это сделали спецназовцы прекрасно, профессионально, отмечают это все разведки мира. А вот потом, как тоже у нас традиционно часто бывает, начался бардак. Возможно, скорее всего, из-за секретности. Потому что знали о начале операции те, кто занят был операцией, и высшее руководство. Поэтому, естественно, никого не предупредили, чтобы готовили носилки, антидоты и так далее. Это типичное, к сожалению, российское. Второе, я так думаю, много было начальников. После того, как не произошло взрыва, каждый хотел командовать, это мое личное мнение. Конкретно командира, который бы раздавал приказы, наверное, не было. Там же спасатели были, милиция, МЧС, врачи. Видимо, каждый подчинялся своему начальнику. Начался обычный бардак, и от этого люди погибли.

​– Владимир Евгеньевич, как вы думаете, почему не выполняется решение ЕСПЧ о том, чтобы государство все-таки провело расследование причин гибели стольких людей?

– Думаю, что, признав решение ЕСПЧ, политически нужно было признать, что в пяти километрах от Кремля произошел захват, произошел теракт, никто не пошевелился. Непричастных наградили, никого не наказали. Признать вину за то, что погибли люди именно по этой причине, – это значит, нужно кого-то наказать. А наказывать надо, получается, тех, кого наградили. Они же командовали. Поэтому тут решили умолчать. Действительно, кого наказывать – врача, который вытаскивал этого человека? Врач скажет: а я откуда знал, что применили этот газ?

– Как на ваше здоровье повлияла эта ситуация и, в частности, газ?

– Последствий на своем организме я не ощутил, слава богу, как говорится. Во-первых, я все-таки геолог, много лет провел в тайге, отличаюсь, слава богу, крепким здоровьем. Во-вторых, в тайге ситуации бывали не такие, конечно, но аналогичные, близкие, жизни и здоровью которые угрожали. И камнепады, и медведи, и горные реки, и все такое. Поэтому последствий психологических у меня практически не было. Но эта ситуация на мою жизнь повлияла дальше и очень сильно. Когда сидели там, в зале, и разговаривали, много было высказываний, что если мы выживем, все обойдется нормально, то я буду жить по-другому. Я через год практически стал жить по-другому. Психологически, может быть, в подсознании все осталось, я чувствовал, что если я не поменяю свою жизнь кардинально, то я не смогу начать новую жизнь на старом месте. Меня назначили начальником Управления по недропользованию Амурской области. Но я через год ушел, никому ничего не сказав, матери, естественно, только сказал, уехал в Хабаровск в деревню, жил здесь полгода, наверное, – сельским хозяйством занимался. Никто не знал, где я, я ни с кем связи не поддерживал, начинал новую жизнь.

– Почему? Что это за потребность была?

– Не знаю, что-то в подсознании изменилось и сломало мою размеренную традиционную жизнь. Мне хотелось полностью поменять обстановку, не то что внешнюю обстановку – внутреннюю. Через внешнюю поменять внутреннюю.

– Вам это удалось?

– Да, мне это удалось. Я пожил полгода в деревне, потом переехал в Хабаровск, к тому времени уже пенсионером был, как геолог на пенсию рано вышел. Стал жить спокойной размеренной жизнью. Пытался устроиться на работу, возраст уже был за 55, никто не брал. Представляете, начальник управления геологического год не может устроиться на работу даже в паршивую артель куда-то. Но это и правильно, что так получилось. Я верующий человек, поэтому уповаю на Бога. И потом совершенно случайно получилось, что взяли меня на должность такую, на которую очень сложно попасть. В департамент Роспроднадзора по округу.

– А когда вы не могли найти работу в течение года, не жалели о том, что ушли в Благовещенске со своей должности?

– Нет. Честно говоря, у меня много этапов в жизни было всяких разных. Я, может, так устроен, скроен так, я никогда ни о чем не жалею.

– После всего, что вам пришлось пережить на Дубровке, вы почувствовали какое-то внимание со стороны государства, была какая-то помощь и поддержка?

– Нам достаточно неожиданно выделило по 50 тысяч правительство Москвы. Понятно, что оно чувствовало себя немножко виноватым. Для 2002 года это деньги были большие достаточно. Что меня поразило, я просто пришел со справкой за деньгами. Когда из больницы выписывался, мне справку дали, что я был заложником, по этой справке я 50 тысяч и получил. Вот это меня больше всего поразило. Психологическую помощь предлагали, и в больнице, естественно, и после больницы. Мне она не нужна была, я достаточно спокойно пережил это. Кстати, в связи с этим вопросом. В больнице меня поразила одна ситуация. Октябрь, на улице, мокрый снег. Меня вызвали: все, ты здоров. Дали справочку. Я говорю: извините, рубашка на мне, туфли, брюки, а пиджак я оставил там, на улице не весна и не лето. Товарищ полковник, который выписывал, пожал плечами: типа, не мои проблемы. И я пошел. А когда вышел, меня ждал мой друг, москвич, он из Амурской области, Владимир Павлович Поливанов, ныне он академик, бывший вице-премьер правительства. Вот он меня ждал. В машину погрузил, привез домой к себе, там я у него пару дней отходил от всего этого.

​– Потом, когда вы приехали домой, кто-то из чиновников к вам обращался с вопросами о том, не нуждаетесь ли вы в чем-то, в какой-то поддержке?

– Знаете, я в министерство пришел после этой командировки, сидел в отделе, все это рассказывал. И вот, зашел помощник министра, поинтересовался, как я себя чувствую, просто из чувства вежливости. Я говорю: нормально, вот сидим с друзьями. И все, он ушел. Действительно, меня поразило, я один геолог там был, один из министерства. Министр, по крайней мере, мог бы соизволить поинтересоваться или замминистра. Тем более я должность занимал тоже не последнюю – замначальника управления. Но...

– На ваш взгляд, почему в России на официальном уровне почти не вспоминают о "Норд-Осте", о Беслане, о других подобных трагедиях? Как вы думаете, с чем это связано?

– Первое: "Норд-Ост", Беслан – это минус огромный власти. Я не боюсь об этом говорить, я уже давно пенсионер. Так как действительно те люди, от которых зависело, что это будет или не будет, до сих пор еще во власти находятся. Естественно, никому не хочется воспоминать про свои просчеты.

– Вы продолжаете работать?

– Да, я работаю по-прежнему в Роспроднадзоре, но уже не в должности зама, мне уже 70 лет, поэтому в 65 я ушел с госслужбы, до сих пор тружусь ведущим экспертом, передаю свой опыт.

​