Этой осенью в Польше выходит книга литературоведа и социолога Енджея Моравецки “Пейзаж после оттепели”, посвященная истории религиозных гонений в России, от 1917 года до наших дней. В интервью корреспонденту сайта "Сибирь.Реалии" автор рассказал о своих поездках к бурятским шаманам и последователям "таежного Христа" по имени Виссарион, а также о том, как влияет на сознание людей цензура интернета.
– Ваша новая книга называется "Пейзаж после оттепели". Какую оттепель вы имеете в виду? Когда она началась и когда закончилась?
– Не могу с уверенностью сказать о начале, но точно знаю, что российская оттепель, о которой идет речь, закончилась в 2012–2014 годах. Это был период от событий на Болотной площади до Крыма и Донбасса. Тогда (в 2012) я еще не понимал, насколько это важные события. Я всегда был скептично настроен к политике (и в России, и в Польше), а Москву воспринимал как пересадочный пункт для более далеких путешествий, потому что здесь начинались мои сибирские маршруты. Москва казалась мне "хищной". Я начал ездить в Сибирь в поисках другой России. Там, на востоке, вдалеке от центра, мне открылась, я бы сказал, "полифоническая Россия". Сибирь для нас, поляков, это своего рода "лучший" мир – не в экономическом смысле, конечно, а как более разнообразное и интересное пространство. В Польше когда-то был популярен американский сериал – "Остановка Аляска" (в русском переводе: "Северная сторона". – С.Р). Россия казалась нам такой "остановкой Аляска" – я имею в виду весь тот магический реализм, который мы в ней находили. Увы, с контурами лагерных вышек, и со всем ее мрачным прошлым. Тем не менее, путешествия в Сибирь меня просто захватили – даже тот мрак, который тем или иным способом выходил на поверхность.
– Тема ваших научных интересов – религиозные гонения в России. Что, путешествуя по России, вы поняли об особенностях религиозного сознания в этой стране?
– Долгое время я занимался проблемой религиозной идентичности в России и сейчас продолжаю свои исследования. Раньше я не отдавал себе в этом отчета, но сейчас думаю, что всего десятилетие тому назад в России не было главной религии, как в Польше, где центром религиозной жизни всегда был и остается католический костел. Ситуация в России очень изменилась за последние несколько лет. Православная церковь стала более сильным игроком в общественной жизни, чем раньше. Она претендует на то, чтобы быть стражником морали, полицией нравов, старается диктовать условия – плечом к плечу с властями или у власти в подчинении.
Это был крах моих прежних представлений о России
Помню, каким потрясением для меня стал 2014 год. Внезапный приступ националистической горячки и "крымнашизма". Это был крах моих прежних представлений о России. Изменилась атмосфера, в которую раньше я погружался, приезжая в Сибирь, – многоэтничность, разноцветность, транссибирская магистраль с бесконечными разговорами о том, что кто-то, например, видел Богоматерь на озере, а кто-то – духов, и так далее... Теперь люди стали бояться вести такие разговоры, потому что это – религиозная пропаганда и вам нужно иметь сертификат, чтобы такие вещи говорить... Раньше в Сибири было ощущение некоторой свободы и пространства, воздуха. А сейчас заметно, как перекрывают кислород. Моя последняя поездка сюда произошла чуть больше года назад, и первое, что я услышал от людей: "наша страна изменилась, вы понимаете, что приехали не в ту страну, которая была вам знакома"?
Для своей докторской я описывал постсоветскую религиозную идентичность в больших сибирских городах. Ради исследования я посещал различные религиозные группы и брал у местных жителей биографические интервью, которые касались духовности. Во время одного такого интервью мой собеседник мне рассказал, что за какой-то лайк в соцсетях он получил штраф 100 тысяч рублей, а его знакомый арестован за репост. Я почувствовал, что у людей появился какой-то подкожный страх. Они находятся в ситуации, когда их постоянно запугивают – "подумай, прежде чем что-то сделать". А потом подумай, прежде чем что-то сказать. А потом подумай, прежде чем что-то подумать...
– Вы упомянули особую сибирскую свободу. А есть ли какой-то ключ к сибирской ментальности, что-то такое, чего мы не осознаем, а стороннему наблюдателю это заметно?
– Нужно уточнить, что я могу говорить только о Западной Сибири. Скажем, до Улан-Удэ, и только о некоторых местах, в которых я бывал, потому что ситуация в зависимости от местности может отличаться. Начну с более простых вещей. Прежде всего, существует сибирский этос: мы живем вместе и должны друг другу помогать, потому что вокруг слишком холодно и жизнь тяжела. Мы должны держаться вместе – мне прямо так и говорили местные люди – потому что иначе мы все замерзнем. Это те вещи, которые у меня записаны в интервью. Я даже написал главу о сибирской идентичности для своей диссертации.
С одной стороны, есть такое ощущение, или скорее представление, что Сибирь – это своего рода "лучшая", более свободная Россия, в которой для каждого есть место, которая одаривает всех любовью и спокойствием. В Сибири, в гораздо большей степени, чем в Москве, есть ощущение федеративной России, по-настоящему федеративной. И в Сибири видно, что люди знают, как функционировать по такому принципу, правда сейчас, на данном этапе, это ощущение придушено. С другой стороны, в Сибири мне постоянно встречалась неприязнь к центральной власти вообще, и к Москве в частности. Я даже сам поначалу верил, что Москва действительно неприятный город. (Смеется.)
– А в чем заключались претензии к Москве у ваших респондентов?
– Они говорили: "Москва забирает в армию наших парней, их посылают в горячие точки или в какие-нибудь не слишком хорошие воинские части". И так далее. Основная мысль состоит в том, что приходят какие-то чужаки, эксплуатируют, обижают, забирают деньги, которые уходят в Москву. Вся эта централизация, конечно, налицо. Но мне думается, что сибиряки любят преувеличивать.
Другое ощущение Сибири – это место отщепенцев, маргиналов, ссыльных, тех, кто оказался на обочине жизни и поехал искать лучший мир. В поисках этого мира они оказались в Сибири и начали колонизировать эти земли. Причем колонизация воспринималась сибиряками как нечто позитивное. Очень многие говорили мне о том, что колонизация Сибири была мирной (по сравнению с колонизацией Америки). Но потом я узнал, что не все так думают. Например, в Бурятии, куда я ездил писать о шаманах, сначала отмечали годовщину мирного присоединения Бурятии к России, а потом слово "мирное" было вычеркнуто. И впоследствии оказалось, что там существует некое скрытое напряжение, но об этом мне удалось узнать, только побывав на съезде шаманов.
– Но Бурятия – это тоже Сибирь.
Сибирь как пространство для своего рода фриков, отщепенцев, как место, где можно спрятаться, жить по-своему
– В некотором смысле да. Если понимать Сибирь как пространство для своего рода фриков, отщепенцев, как место, где можно спрятаться, жить по-своему, то Бурятия даже более сибирская, чем вся остальная часть Сибири. Потому что, как говорила мне одна из моих героинь, "только тут я могу жить, только здесь обо мне заботятся духи" (эта женщина – не шаманка, но она видит разные необычные вещи). Она сказала: "В любом другом месте меня бы отправили в психиатрическую больницу". А в Бурятии она нормально живет, занимает довольно высокую должность. Это такое пространство толерантности к различным явлениям. Поскольку все же нет одного-единственного ключа к разговору о религии в России. В отличие от Польши, где в публичном пространстве есть этот один, ярко выраженный католический дискурс.
– Как вы искали и находили героев для своих интервью и книг?
– По-разному. Например, однажды в поездке я случайно узнал, что есть человек, который работал инспектором ГАИ, а потом провозгласил себя Христом. Я начал собирать материал о виссарионовцах, ездил к ним в течение пяти лет, написал об этом кандидатскую по социологии. Потом мы с коллегами сделали о них фильм "Сибирский проводник".
Эти люди, последователи Виссариона, они говорят несовременным, но очень простым и поэтическим языком, который очаровывает, когда к нему прислушиваешься:
“...Ездишь на санках, ходишь пешком, на востоке видишь Гору, на западе – Мир. Зимой строишь храм из снега, ходишь в хитоне, разговариваешь с лесом... Когда идешь в тайгу с добрыми намерениями, то идешь, чтобы отдаться лесу, помолиться, прикоснуться к деревьям, и тогда лес открывается перед тобой, и ты можешь попасть в сказку. Что потом? Поезжай туда сам, всё и узнаешь”. (Из книги "Лущение света", Енджи Моравецки)
Исходная точка моих поисков всегда проста – поехать в Сибирь и встретить людей, которые приоткроют для меня свой мир. Так, например, если подольше поговорить с людьми из Сибири, то окажется, что они вовсе не любят свой климат и холодную погоду. Хотя есть такой стереотип, будто в Сибири люди как-то иначе устроены и будто они любят зиму. А это неправда.
– Существует ли польский миф о Сибири, о России?
– Конечно, существует. Хотя он тоже меняется с ходом времени. В девяностых годах был постсоветский миф о том, что Россия – это непременно водка, мафия, бедность. И к тому же – наш враг и некогда оккупант. Если почитать польскую репортажную литературу тех лет, то вы сразу увидите, как сильно там эксплуатируется этот миф. А ведь это было время перемен, когда и Польша была гораздо беднее.
Я тогда задавался вопросом, почему мы ищем недостатки в России и не
видим их в собственной стране. Например, не замечаем у себя трущоб, на которые обращаем внимание в России. Писатель Рышард Капустинский подчеркнул однажды в своей книге: "Я еду на разваливающемся москвиче", и во всех его текстах впоследствии это был постоянный эпитет. Если москвич – то непременно разваливающийся. Создавался такой апокалиптический образ. Как-то раз в девяностых я ехал автостопом с польскими дальнобойщиками, и они тоже мне рассказывали о том, что в России небезопасно... Хотя со мной ничего опасного в России никогда не случалось – по крайней мере, ничего такого, что не могло бы случиться со мной, например, в Польше.
– Сколько всего книг вами написано о Сибири и России?
– Сначала вышла моя кандидатская диссертация – собственно, серия репортажей о секте виссарионовцев. Затем – “Красноярск зеро” в
соавторстве с Бартошем Ястшембским. Хотелось проверить, насколько влияет на мышление людей то, что называется экзотикой – вся эта тайга вокруг… Затем “Четыре западные старухи” – в основном, о явлении городского шаманизма. И совсем скоро отдельной книжкой будет издана докторская диссертация "Пейзаж после оттепели". В ней я пробовал описать ситуацию с религиозными группами в Советском Союзе, начиная с 1917 года. Конечно, на эту тему и в России есть множество исследований, но они довольно разрозненны, а я хотел воссоздать более полную картину. Говоря "оттепель", я имею в виду несколько вещей. Парадоксально, но в некотором смысле православная церковь во время Второй мировой войны пережила свою оттепель (и буддисты, кстати, тоже), ибо она начала понемногу, но все же как-то функционировать. В случае с католиками, шаманами и протестантами эта оттепель не была так заметна. Это время было недолгим, сразу после него наступило время жестких репрессий, которые в отношении религиозных групп длились до самого распада Советского Союза, хоть это и не было так заметно. Люди не отдавали себе в них отчет, если не были напрямую связаны с этой сферой жизни. Сейчас мне кажется, что в России закончилась очередная оттепель. И это горько осознавать.
