"Я снимаю Россию среднестатистическую"

​“Говорят, я снимаю “Россию без прикрас”, но я нахожу эту оценку довольно поверхностной. Если уж пытаться описать мои сюжеты в подобном ключе, будет более точным сказать, что я снимаю “Россию среднестатистическую”. Потому что именно так она и выглядит за пределами крупных городов и мегаполисов”. Это цитата из книги псковского фотографа Дмитрия Маркова. Его фотовыставка “Россия. #Черновик” состоялась в Сахаровском центре в Москве и стала событием в мире российской документалистики.

​В 2007 году московский фотограф Дмитрий Марков вместе с группой волонтеров приехал в летний лагерь при психоневрологическом интернате в Порховском районе Псковской области. А уехал только через пять лет. Марков остался работать при интернате – вместе с благотворительной организацией “Росток” стал помогать выпускникам-сиротам вернуться к нормальной жизни в обществе вместо того, чтобы до самой смерти быть запертыми в системе государственного соцобеспечения.

​"Самоотверженность и увлеченность, с которыми я начал подражать Макаренко, довели до того, что мы вытащили всех более-менее толковых ребят из детского дома”, – пишет Дмитрий в “Черновике”. Опыт социальной работы в итоге сформировал его как художника. Его фотографии раскрывают в том числе закрытые для широкой публики миры – детей-сирот, военных, нищих, запертых в четырех стенах больных. Но большая часть снимков – это моменты из жизни обычных людей в провинциальных городах России.

В основном это Псков, где Марков живет сейчас. Но не только – география его аккаунта в Инстаграме охватывает всю страну, от Калининграда до Владивостока. В интервью Радио Свобода Дмитрий рассказал, какая Россия отражается в его фотокамере.

“Это жизни людей”

– Когда смотришь твой dcim.ru в Инстаграме, то на контрасте с другими аккаунтами, красочными и глянцевыми, складывается впечатление, что вот это просто две разные какие-то страны. Герои твоих снимков – это и есть подлинная Россия?

– Я думаю, что герои моих снимков приближены к усредненному портрету человека, который живет в России. Другое дело, что на фоне остального Инстаграма, где представлены немножко другие люди, другие ситуации, это выглядит достаточно необычно. Мне Инстаграм интересен как способ мгновенной коммуникации с огромной аудиторией. Но только и всего. А так, чтобы специально что-то противопоставлять кому-то, – нет, конечно.

– Тем не менее, часто твои фотографии, где даже “нет никакой жести”, производят какое-то безнадежное впечатление. Вот, например, комментарий под фото продавщиц на перекуре: “Так выглядит обреченность…”

​ – Смотри, недавно у меня умерла бабушка. Она всю жизнь работала швеей на фабрике. Под кроватью, где она лежала последние недели перед смертью, у нее был мешок из-под картошки – такие мешки она шила изо дня в день несколько десятков лет. Вот у бабули моей так прошла жизнь. Про это тоже, наверное, можно сказать обреченность, да? Вряд ли молодежь мечтает о таком будущем: отработать всю жизнь на фабрике и умереть на матрасе, под которым мешок из-под картошки.

При этом когда я вижу такие картины – этих теток, этот мешок из-под картошки у моей бабули – мне хочется видеть в этом смысл и красоту. Вообще, это же жизни людей, они проходят так. И это не какие-нибудь два-три человека, большинство людей так живут. Мне хочется их запечатлеть. Посмотри в любом магазине на журнальные стенды: звезды то, звезды это. А мне, наоборот, хочется показать простого человека, показать красоту обычной повседневной жизни.

(От редакции: чтобы посмотреть галерею фотографий Дмитрия Маркова просто кликните на следующий снимок)

• Светлана Прокопьева

​– Что все-таки важнее для тебя как для фотографа: социальная проблематика или красота момента?

– Социальное поле – это фон, на котором я ищу и пытаюсь поймать какой-то момент. Само социальное содержание – без снимка, без формы – для меня не интересно. Просто у меня большой опыт социальной волонтерской работы, и раз уж я разбираюсь в социальной проблематике, раз уж она во мне лично отзывается, то логично, что я это, а не что-то другое, делаю своей основной темой в фотографиях.

– Вот, например, твоя серия фотографий про Руслана и Витю (Руслан – инвалид-колясочник, который попрошайничал на улицах вместе с умственно отсталым сыном на коленях. – РС). Когда ты встретил их в первый раз – ты увидел прежде всего проблему, которую надо решать, или все-таки прежде всего – красивый кадр?

– Я увидел, конечно же, красоту. Эта история отца и сына очень сильно у меня отзывается. Я увидел прежде всего их любовь друг к другу на фоне обстоятельств откровенно… тяжёлых.

​– История про двух инвалидов, которые живут в нищете, – что в этом может быть красивого?

– Их личные отношения, их любовь друг к другу... Ты знаешь, что у нас в городе есть женщина без лица? У нее вообще нет лица: был какой-то инцидент, она сгорела – у нее нет носа, нет ушей, нет губ. Причем я ее знаю и неоднократно был в местах, где она присутствовала. То есть если бы мне хотелось просто эпатировать на ровном месте – сделал бы пару кадров в обстоятельствах, в которых мы с ней встречались, и думаю, многим комментаторам просто поплохело бы.

– Ты ни разу ее не снимал?

– Нет, я не снимал ее ни разу. В помощи она не нуждалась, в смысле, не просила, поэтому незачем было привлекать к ней внимание. Я к тому, что мне очень печально слышать, когда говорят, что я снимаю исключительно для того, чтобы эпатировать публику. Это не так. Мне хотелось бы, чтобы глядя на Руслана с Витей, люди видели их отношения, а не коляску с гидроцефалией.

– Ты разместил про них пост в ЖЖ и за одну ночь собрал деньги на новую коляску Руслану. А что сейчас с этой семьей?

– Сначала они попали в ситуацию, когда Витю забрали в приют, а Руслану органы опеки поставили довольно сложные условия возвращения ребенка. Понятно, что пройти обследование, чтобы получить пенсию, ему на коляске было очень сложно. Пришлось вести диалог с опекой, чтобы они не только вели надзор, но и содействие оказывали. В конечном итоге всё разрешилось нормально, но вместе с тем Руслан – уже взрослый человек, и положение жертвы ему гораздо привычнее, чем то, к чему мы его призывали. Даже оформив все пособия, он продолжал ездить побираться, чем вызывал раздражение опеки. С той же коляской, на которую он жаловался, что на ней ездить сложно: получив новую, он все равно остался на старой, потому что на старой он более жалостливо выглядит.

– Подают больше?

– Да. А с другой стороны, опека и городские службы все-таки помогли Руслану оформить все эти пособия, устроить пацана в коррекционную школу. В общем, Руслан потом обиделся, когда я начал объяснять всем, что ему не надо давать денег. Мы с того момента не общаемся так близко. Иногда встречаемся, “привет-привет, как дела”. Он скупо констатирует какие-то события своей жизни, но по душам не разговариваем.​

“Когда уж совсем вилы, то решается всё сразу”

– Я рассматриваю твои фотографии и вижу набор социальных проблем, истоки которых мне как журналисту в принципе понятны. Но герои твоих фотографий, как они сами объясняют вот эту свою жизнь?

​– Мне сложно сказать. Вот ты родился при определенных условиях, которые ниже среднего, плюс иногда это может совпасть с какими-то неудачами в жизни. Ко многим вещам люди подходят как к чему-то, что есть, и всё. Вот ребята молодые, мои знакомые – многие сидят без работы, потому что в свое время не получили образования, потому что у них были неполные семьи, жрать нечего, родители пили или еще что-то. На неквалифицированной работе их постоянно обманывают. И они уже на грани того, чтобы пойти воровать начать. Думаешь, они размышляют о том, что бывают разные стартовые возможности или что все равны, а некоторые равнее других? Они сидят и думают, что делать! Там кинули, здесь кинули – ну ладно, окей, поехали в Питер, там тоже через раз кидают, и вот они сидят там, едят "Дошираки"… Но если ты ведешь к тому, чтобы они в этом увидели руку государства, то этого нет.

​– То есть о росте гражданского самосознания говорить не приходится?

– Знаешь, я хорошо помню 1996–98 год, когда мы ездили в Москву, а электрички приходили на Ярославский вокзал. Есть фильм “Дети Ленинградского” – я не могу в себе найти силы досмотреть его до конца, хотя, когда мне было лет 16, я это видел своими глазами. Я прекрасно помню, как дети, которым было от 8 до 12, лежали штабелями вдоль вокзала, все измазанные клеем. И я задаюсь вопросом, а где было гражданское самосознание у тех миллионов людей, которые каждый день туда-сюда ходили?

​Где было гражданское самосознание у людей, которые нам в Мытищах продавали трамадол – школьникам? Ну а поскольку денег иногда на него не хватало, то фармацевты нарезали пласты с таблетками. Где было гражданское самосознание, когда продавали сигареты поштучно? Их же явно продавали не взрослым людям, а школьникам, которые на большой перемене впятером сложились на две сигареты, покурить.

– Но такая жизнь должна же, по идее, вызвать какой-то протест в конце концов...

– Я не знаю, что сказать, правда. С одной стороны, мне кажется, что когда тебя жизнь давит, тебе не до анализа внутренней политики. С другой стороны, история показывает, что когда уж совсем вилы, то решается всё сразу, в момент, без диагностики, без попыток диалога. Нет, протестных настроений там я не чувствую. Там может быть обсуждение некой данности: да, все воруют, все уроды, но мы великие вместе с тем. То есть как-то люди у себя это укладывают в голове и больше в этот чулан не суются.

“Для меня это был набор библейских сюжетов”

​– Очень люблю, когда в твоем остросоциальном Инстаграме вдруг возникают “сторублевые виды” Пскова, чисто туристические: крепость, храмы, река Великая. И тут понимаешь, что Марков-то тоже повелся...

​– Ну, ничто человеческое мне не чуждо! Поскольку мне уже, извиняюсь, вынесли все мозги за то, что я как-то “неправильно показываю Россию”, я некоторые красивые виды сохраняю в ленте для понимания контекста, где, собственно, всё это происходит.

– Разбавляешь то есть.

– Ну да. Но я и правда Псков люблю. Я иначе не переехал бы сюда.

– При этом ты объездил всю Россию. Расскажи, например, как ты попал в Сибирь?

​– В Сибирь я попал после того, как получил грант от фотоагентства Getty Images и познакомился с Петей Соколовым, это руководитель “Каритас” (католическая благотворительная организация, работающая в 198 странах мира. – Р.С) в Новосибирске. Сибирь я видел исключительно со стороны работы патронажной службы, которая занимается стариками, людьми после инсульта. Понятно, что картинка была тяжелой. Вообще, для меня эти несколько поездок имели терапевтическую ценность, в том смысле, что я увидел, как продолжают жить люди, у которых родные пережили инсульт. Девушки из патронажной службы помогают им жить за совершенно, честно говоря, неадекватные деньги. Для меня это был набор прямо библейских сюжетов – о милосердии, любви, взаимопомощи и так далее. И Сибирь у меня ассоциируется в первую очередь с этим.

(От редакции: чтобы посмотреть галерею фотографий Дмитрия Маркова просто кликните на следующий снимок)

​– Хотя, я подозреваю, не каждый сибиряк знает об этой службе – все-таки эти люди живут в очень замкнутом сообществе, общаются с ограниченным кругом…

​– Да, была серия публикаций в “Таких делах”, которые мы делали с Митей Алешковским, и знаешь, что меня поразило: на десять комментариев “кошмар-кошмар” был один комментарий в виде такой “простыни”, когда человек пишет о том, что несколько лет назад у его родственника был альцгеймер или родственник пережил инсульт. Эти люди понимают то, что я увидел и пытаюсь этими картинками сказать. И мне в некотором смысле было приятно их таким образом не то что поддержать (не знаю, слово “поддержка” уместно тут или нет) – просто показать, что они не одни. Хотя для большинства, я так подозреваю, это выглядело как страшилка. Не дай бог, чтобы кого-то коснулась эта тема.

Я после всех этих поездок вообще перестал жаловаться на что бы то ни было. После таких сюжетов ты понимаешь, что наличие рук, ног, головы – это необходимое и достаточное условие для того, чтобы быть счастливым.

​– Самая первая ассоциация с Сибирью — это первозданная природа, нечто, что вообще не про человека. Ты видел Байкал, например?

– Видел Байкал, да. Но Байкал я видел еще задолго до этого, это мое любимое место, я там был уже, наверное, раз пять. Жалею только, что мне не удалось с севера заехать, но это, правда, очень дорого. Путешествовать по России – это дорого. И чтобы съездить в Северобайкальск, надо всерьез запланировать целую неделю-полторы, чтобы туда добраться на поезде либо самолетами, внутренними рейсами.

​На Байкале мне просто нравится быть. Первые пару раз я там вообще был без камеры. Просто ходил и смотрел. Снимать Байкал как озеро – это уже пейзажная фотография, мне она не очень интересна. А если снимать какие-то социальные темы – опять все упирается в деньги. Если брать какую-то одну тему, это надо приезжать, исследовать, долгое время там находиться, искать контакты… Я с удовольствием бы съездил на пару месяцев и попробовал исследовать какую-то социальную тему там, на озере.

“Жизни не хватит все это объехать”

– Чем та Россия за Уралом отличается от центральной части страны?

– Я в Инстаграме писал периодически, на эмоциях, что многих недовольных псковичей неплохо бы на недельку за Урал отправить.

– Почему?

– Потому что Псков, мне кажется, по крайней мере, историческая часть Пскова, Окольный город – очень неплох по сравнению с тем, что за Уралом. Ну и все-таки в Пскове поспокойнее ночами, чем в Гусиноозерске, например.

– Что это за город такой?

– Гусиноозерск – это неподалеку от Улан-Уде. В Забайкалье вообще пару раз мне было страшно. А как ты понимаешь, я достаточно уже пуганый человек.. Но если заранее смириться со всем происходящим…Так-то у меня никаких острых конфликтных ситуаций не было. Даже когда мы пересекались с какими-то пьяными чуваками и это, наверное, могло плохо кончиться, всегда все по-человечески, в диалоге удавалось проговорить.

– А из-за съемок у тебя когда-нибудь были конфликты?

– Из-за съемок – нет. Кстати, я тут недавно проходил по Октябрьскому (центральный проспект в Пскове. – РС), свернул во двор – там сидели мужики, бухали. И очень живописно: там дерево, часть которого выросла в виде столика, и у них прям там все было накрыто. Кадр потрясающий просто, сочный. И я подошел, начал фотографировать, а они возмутились, сказали, не дай бог выложишь в интернет. Очень продвинутые оказались, хотя по внешнему виду не скажешь. В конце концов мы с ними жахнули, они мне налили, сказали: не выкладывай ни в коем случае. Жалко, конечно. А я помню, что где-то в Забайкалье – наоборот, ты подходишь, говоришь, мол, вот я езжу, интересно смотреть, как люди живут, можно ли сфотографировать. "Да, давай!" – проблем с этим не было.

– Под одной из фотографий ты написал, что можно, мол, пролететь пять тысяч километров, выйти на улицу и оказаться у своего подъезда.

– Это было в Иркутске. Я в Иркутске был раза три, и все не выходил из центра, а там центр достаточно неплохой. А тут чего-то я поселился на окраине. Пошел погулять, и смотрю – ну вот, вроде, Байкал, и заплатил столько денег за билет – и чего ты получаешь? Ты получаешь тот же самый панельный лес вокруг тебя! Даже объявления про наркотики с адресом в Телеграме – как будто один и тот же человек все это делал.

– Вот еще вид: я сначала подумала, что это наше Дальнее Завеличье, а оказалось – Иркутск. И философская подпись: “А че не своя? Да снимать дороже. Взял бы в ипотеку. Не студент уже. В ипотеку возьми”.

​– Ну вот, смотри, есть у меня деньги, я могу их потратить на ипотеку, которая мне даст некую стабильность и социальное одобрение. А с другой стороны, гораздо веселее промотать эти деньги в путешествиях. Просто эта картинка в Иркутске – она меня поразила: эти гаражи, новостройки, такой муравейник!

– Это мог быть не Иркутск, а любой другой город России.

– Конечно. То, что сейчас происходит с застройкой, это ужасно. Поэтому я снимаю жилье в историческом центре. Самый классный вариант был на Октябрьском проспекте, когда каждое утро я просыпался, шёл на кухню и видел в окне храм Василия на Горке – я чувствовал, что я в Пскове, в старинном русском городе 903 года основания. Но на окраинах, где эти все небоскрёбы стоят, – с тем же успехом мог бы в Мытищах у себя оставаться.

– Все-таки в российских городах больше одинакового или больше разного?

– Мне кажется, смотря на что настраиваться. Например, югу свойственен такой эклектичный колорит, когда всякие пристройки к домам, когда в центре города всё очень хаотично, горячо. А на севере, наоборот, более сдержанно.

– Ты видел страну от края до края. Какая она?

​– Очень большая. Она настолько большая, что… Иногда я беру один регион – вот, собираюсь сейчас в Архангельскую область – и смотрю, какие есть города, где можно остановиться. В Яндекс-картах есть такая функция: ты можешь выбрать, чтобы Яндекс-карты показывали тебе фотографии с геотегом. И я вижу, что есть какие-то огромные старые церкви в деревнях, которых даже на карте не видно, ни дорог к ним, ничего. За каждым населенным пунктом стоит огромная история людей, которые там жили. Я удивляюсь, вот как – пять домов, а стоит там просто какой-то храм Христа Спасителя! Жизни не хватит всё это объехать.

Понимаешь, все эти фотографии – они про человека, а не про страну в целом. Когда говорят о России, мне не нравится ни имперская риторика о том, что мы самые великие, ни русофобская. Всё это – про конкретного человека. Я публикую фотографию и смотрю: с одной стороны прибегают патриоты, с другой – русофобы, и вот они сошлись в битве. Читаю и думаю: ладно, главное, чтобы меня не трогали.

Правда, знаешь, мне кажется, что хватит уже вот этого русского-национального. Мне хотелось бы, чтобы обращали внимание на человека – на ценность одного человека, одной жизни.