В Сибирь за счастьем

Михаил Мильчарек – странствующий философ. И это не фигура речи, а факт его биографии. Семь лет назад Михаил окончил философский факультет Ягеллонского университета в Кракове и с тех пор почти непрерывно перемещается по миру, отдавая особое предпочтение Африке и России, которую он пересек четырнадцать раз на самолетах, поездах и автомобилях. Больше всего философ любит автостоп – бесплатную "езду в незнаемое", дающую уникальный опыт личной свободы.

Это интервью Михаил давал во время своего очередного путешествия, присылая ответы по электронной почте.

– Когда вы впервые оказались в Сибири?

​– Это было в 2003 году. В Сибирь, а точнее на Дальний Восток, я впервые попал будучи еще студентом. Я тогда совершенно не говорил по-русски. Но поляк и русский всегда поймут друг друга. Из Москвы я сразу бросился в необъятный русский простор – купил билет на самолет и полетел на Камчатку. Мечтал я о Сибири с самого детства. Меня тянуло на север, на "край света", где нет ничего, только пустота и космос. Это было счастье и откровение. Я почувствовал, как время и пространство теряют свою реальность. В Москве была полночь, а на Камчатке – день в разгаре. Как во сне, я бродил по улицам фантастического города Петропавловска. Там я встретил замечательных, сердечных, гостеприимных людей – и в Камчатку влюбился.

– У вас имелись какие-нибудь личные мотивы для такого интереса именно к Сибири?

​– Среди моих предков есть ссыльные и лагерники. Они оказались в СССР не по своей воле, когда восточную часть Польши присоединили к Белоруссии. Дядю объявили кулаком и сослали с семьей в Казахстан, другого дядю – в лагерь в Норильск, третьего – в Новосибирскую область. Я с детства знал об их судьбе, но это не было поводом для моего путешествия в Сибирь. Там, в сибирской "пустоте", лежит много костей, но они уже не имеют национальности. Это просто человеческие кости. Я побывал в Норильске, на Колыме и в Воркуте не потому, что искал погибших там поляков или "по следам" дяди, но чтобы почувствовать дух места, где человек превратился… Не знаю, можно ли так сказать по-русски? В немецком есть слово Menschenmaterial – "человеческий материал", или "человекоматерия". На Колыме ты чувствуешь эту "материю" под колесами автомобиля, потому что заключенных, умерших на строительстве трассы, просто закатывали в полотно дороги. В Норильске и Воркуте ты тоже ходишь как по кладбищу. Это окна в метафизику радикального зла.

– Расскажите подробнее о своих ссыльных родственниках.

– Дядя Болеслав, сосланный в Казахстан, умер до моего рождения. Но я знал его детей – им было десять-пятнадцать лет, когда их ссылали. Последний из них, Антоний, умер в прошлом году. Я успел его о многом расспросить. Удивительно, насколько хорошо он все помнил и рассказывал о событиях шестидесятилетней давности, как будто это было вчера. Живо, ярко и с подробностями. Если разговор заходил во время обеда, он забывал о еде, вспоминая о том, как его семью забрали из дома в два часа ночи. Подъехал грузовик, посветил фарами в окна. Потом постучали в дверь и сказали "у вас пятнадцать минут, собирайте необходимые вещи". Тетя Бронислава, мама Антония, упала в обморок. Сотрудники органов стали ее тормошить: "Гражданка, поднимайся, быстрее собирай вещи, у тебя дети". Потом они месяц ехали в товарняке. Их выгрузили в Джамбуле, это южный Казахстан. Там выращивают и собирают хлопок. Тетя работала на почте, дядя в колхозе, Антоний ходил в казахскую школу. Когда умер Сталин, одиннадцатилетний Антоний залез на крышу дома и от радости начал играть на гармошке. Родители выбежали из дома и кричат ему: "Ты с ума сошел! Слезай, а то нас всех расстреляют". На родину они вернулись в 1956-м. Дядя вспоминал, как по дороге покупали на станции "Аральское море" сушеную рыбу. Тогда еще было море… Когда Антоний вырос, он служил моряком на рыболовецких судах. После развала СССР на польские корабли часто вербовались русские. Антоний очень любил с ними беседовать и вместе выпивать…

Другого дядю сослали в Норильск за "пособничество партизанам". Был сорок шестой год. В деревню пришли "партизаны" – непонятно кто: лесные бандиты или поляки, борющиеся против советской власти. Дядя, тогда юный парень, сидел перед домом, они его спросили: "Самогон есть?" – "Нету" – ответил дядя. Тогда "партизаны" приставили винтовку к его голове и повторили свой вопрос. Что было делать? Конечно, самогон нашелся. Кто-то из соседей это увидел и донес. Дядя получил восемь лет за "помощь партизанам"… После освобождения он вернулся в Белоруссию, а вскоре уехал работать в Донбасс. Даже не знаем, жив он или нет. Связь с ним оборвалась.

– Сколько раз вы бывали в Сибири?

– Трудно сосчитать. В России я был 25 раз. Наверное, половина этих путешествий связана с Сибирью. Самое длинное – когда я проехал на попутках автостопом 7233 километра. Автостоп в России отличный, но на Чукотке это занятие не для слабонервных. Попутную машину приходится ждать два-три дня.

– Как же вы коротали время?

– Конечно, не в чистом поле. Я перемещался между поселками золотодобытчиков и углекопов. Они удивлялись при виде меня, но встречали приветливо, разрешали ночевать в общежитии и бесплатно брать в магазине еду. В этих поселках построен коммунизм. Там нет денег. Раз в три месяца работникам начисляют зарплату и тогда сразу высчитывают за все, что они купили. А мне было дозволено брать хлеб, чай и конфеты безвозмездно. Наверное, я единственный поляк, который несколько дней жил при коммунизме.

На фотографиях, которые Михаил делает во время своих путешествий, красота пейзажей как-то уживается в одном визуальном ряду с уродливостью человеческого быта. Советские бараки и обветшалые новостройки за полярным кругом на первый взгляд выглядят пугающе, но в то же время заставляют задуматься о жизни и смерти в чистом виде. Это не социальный, но метафизический репортаж с края земли, дающий возможность почувствовать общечеловеческую заброшенность в бытие.

​– Какие еще уголки Сибири вас вдохновили?

​– Как я и ожидал, самыми интересными местами оказались глухие районы Алтая (Кош-Агач) и Тувы (Ак-Довурак). В Кош-Агаче меня на две ночи приютила очень дружелюбная и веселая семья местных казахов. Если я соберусь жениться, глава семьи Джанбулат обещал приехать на свадьбу и привезти в подарок пять баранов. Отдаленные районы Тувы мне очень хочется назвать "российской Африкой", у них много общего: ощущение, что ты в какой-то совсем экзотической стране – люди жгут костры из мусора прямо в центре некоторых небольших городов; пепел костров и пустые бутылки в большом количестве встречаются на кладбищах, там же можно увидеть настоящих шаманов, которые занимаются колдовством; много грязных детей; нет стекол в окнах, кое-где их заменяет разорванная пленка; пьяные граждане валяются по улицам (в Африке это скорее бомжи – пьяниц там мало); немного враждебное или безразличное отношение местных к "белым" (что напоминает ЮАР); при передвижении автостопом нужно предупреждать водителей о желании ехать бесплатно, все мечтают о деньгах; и совершенно фантастические виды вокруг, как в Африке. Но я этому был только рад, ведь Африка – это мой любимый континент.

– Вы постоянно сравниваете Африку и Россию, называя их "странами счастья". В чем оно заключается, на ваш взгляд?

– Я мог бы ответить, что счастьем является само путешествие. Мир как будто возникает заново. Новое, бесконечное богатство мира, неисчерпаемость бытия дает счастье. Я чувствую себя счастливым, когда утром выхожу на трассу, чтобы ехать дальше автостопом. Неизвестно, кто и когда меня возьмет. Тут неисчерпаемое количество вариантов будущего, деконструкция всех привычных структур, которые обрекают человека на повторение одного и того же. Счастье живет на обочинах всех трасс мира. Нужно только выйти ему навстречу. Я бы сравнил путешествие с чтением и письмом – возможностью все новой и новой интерпретации мира и самого себя. Едешь и тем самым как будто пишешь собственный текст между строками уже написанного текста мира.

Россия – страна счастья с точки зрения путешественника. Это огромная, разнообразная территория и, что очень важно, малонаселенная. Ты погружаешься в бескрайний простор. В Африке и России еще остались возможности для "езды в незнаемое", за пределы цивилизации, за пределы мира. Вот только у России есть один большой недостаток – дорогие визы, которые выдают на короткий срок. Иностранный турист может рассчитывать только на тридцатидневную визу. Этого явно недостаточно для такого пространства. Плюс к тому в России много закрытых территорий и погранзон. Получить туда пропуск – это большая заморочка для иностранца. Нужно найти турфирму, которая возьмет за тебя ответственность перед ФСБ, приготовить кучу бумаг и месяцами ждать от них ответа.

Годы, проведенные в путешествиях по России, позволили польскому философу обжиться и в русской культуре. Еще в студенчестве Михаил начал изучать творчество Василия Розанова. В 2016 году в Кракове вышла его книга "Древо жизни", а в прошлом году он защитил по Розанову докторскую диссертацию.

– Насколько сейчас актуальны мысли Василия Васильевича для европейского читателя?

– Лично для меня Розанов – одно из самых интересных явлений в русской культуре. Он был гениальный писатель и мыслитель одновременно, потому что у него неразличимы литература и философия, идеи и способ их выражения. Можно сказать, что Розанов – первый европейский философ, реализовавший проект деконструкции, о котором более полувека спустя писал Деррида. Розанов очень выделялся на фоне русской культуры своего времени. Он был антихристианин, еретик, язычник, "русский Ницше", обладавший фантастическим талантом.

Моя книга – это научная монография о его творчестве, но стиль ее ближе к эссе, чем к стандартному "научному" языку, потому что сухим, чисто научным стилем Розанова скорее убьешь, чем опишешь. Я старался показать, что за всеми противоречиями, которых много в его текстах, скрывается цельная "идея", которая на самом деле не "идея", а жизнь, настоящий "жизненный поток", человеко-божеское (но не христианское) "дерево жизни".