Участник Первой мировой войны Александр Горбатов прошел через арест и пытки советских следователей, не признав своей вины и никого не оговорив. Из ГУЛАГа он попал на фронт Второй мировой, дошел до Берлина и был удостоен звания Героя Советского Союза. А после войны написал откровенные мемуары – о войне и о своем лагерном прошлом. "Его воспоминания – самое правдивое, самое честное о Колыме, что я читал", – так оценил книгу Горбатова Варлам Шаламов.
О службе, преследованиях, жизни Александра Горбатова в лагере и на войне рассказывает сайт Сибирь.Реалии.
"Если потону, комдиву некого будет расстреливать"
Александр Горбатов родился 21 марта 1891 года в деревне Пахотино Владимирской губернии в бедной крестьянской семье. Его работящие родители вырастили пять дочерей и пять сыновей. Александру – среднему сыну – удалось окончить лишь три класса сельской школы: пришлось бросить учебу и помогать родителям.
В 14 лет он уехал в город Шуя, где устроился учеником в обувную лавку. В 1912 году Горбатова призвали в армию, в 17-й гусарский Черниговский полк. Во время Первой мировой его произвели в чин старшего унтер-офицера, наградили двумя Георгиевскими крестами и двумя Георгиевскими медалями "За храбрость".
После Октябрьской революции, когда полк распустили, он вернулся домой, где узнал о гибели на войне двух братьев. Вскоре Горбатов снова отправился воевать – на этот раз в Красную армию. С августа 1919 года он сражался на фронтах Гражданской войны. Начав рядовым бойцом, быстро стал командиром эскадрона, а потом и полка.
Уже тогда Горбатов не боялся возражать необдуманным распоряжениям начальства и всегда пытался сохранить как можно больше человеческих жизней. Так, командуя кавалерийским полком, Горбатов получил приказ в конном строю форсировать Днепр между Киевом и Трипольем. Обследовав местность, он пришел к выводу, что до берега доплывут лишь единицы.
"Приказ есть приказ! Что же делать? Когда-то я переплывал Волгу у Кинешмы. Конь у меня был лучше других. Я решил попробовать. Уж если мне не удастся переплыть, то другим тем более это будет не по силам. Если потону, думал я, комдиву некого будет расстреливать, а остальные спасутся от верной и напрасной гибели", – писал Горбатов в мемуарах.
На собственном примере доказав, что переплыть в этом месте Днепр невозможно, комполка добился отмены приказа.
Горбатов также писал о своем назначении командиром Отдельной Башкирской кавалерийской бригады в августе 1920 года: "В 1920 году, во время одного большого привала в лесу, мне доложили, что поймали шпиона. Когда от него потребовали объяснений, почему он находится в этом лесу, молодой человек сказал, что искал пропавшую корову, что он крестьянин села, которое находилось от нас в трех километрах. На мой вопрос, сколько лет живет он в этом селе, он ответил: всю жизнь. Но когда я ему предложил назвать окружающие села, он не смог назвать ни одного. Желая его припугнуть, я сказал бойцу: "Расстрелять!" Тут же меня отвлекли другим делом.
Через несколько минут я вспомнил о задержанном... и приказал его вернуть. Но в это время я услыхал выстрелы, и мне доложили, что "шпион расстрелян".
На 99 процентов я был уверен, что он действительно шпион. Но, несмотря на то, что за годы войны приходилось своей рукой убивать, колоть, рубить, эта нехватка одного процента для полной уверенности заставила меня сильно пожалеть о моем неосмотрительном приказании".
"Как они могли стать врагами народа?"
После Гражданской войны Горбатов хотел демобилизоваться и вернуться в родные края, но сослуживцы уговорили его остаться в армии. Позже его назначили командиром того самого полка, где он начинал службу. Теперь он назывался 7-й кавалерийский Черниговский полк Червонного казачества и входил в Киевский военный округ.
Горбатов много работал, чтобы привести вверенную ему часть в боеспособное состояние. Он лично вникал во все проблемы, даже бытовые: в книге воспоминаний автор рассказывает, как ему приходилось обустраивать казармы и конюшни, на собственные деньги покупать сено для лошадей, когда его не хватало.
В январе 1933-го Горбатов получил новое назначение – командиром 4-й Туркестанской горно-кавалерийской дивизии. В Центральной Азии он познакомился с Ниной Веселовой, ставшей его женой. Вместе они вернулись в Украину, когда в мае 1936 года Горбатова назначили командиром 2-й кавалерийской дивизии 7-го кавалерийского корпуса в Киевском военном округе.
Но всего через год спокойная служба закончилась: "В один из весенних дней 1937 года, развернув газету, я прочитал, что органы государственной безопасности "вскрыли военно-фашистский заговор". Среди имен заговорщиков назывались крупные советские военачальники, в их числе маршал Советского Союза М. Н. Тухачевский.
Это известие меня прямо-таки ошеломило. Как могло случиться, думал я, чтобы люди, игравшие видную роль в разгроме иностранных интервентов и внутренней контрреволюции, так много сделавшие для совершенствования нашей армии, испытанные в дни невзгод коммунисты, могли стать врагами народа? В конце концов, перебрав различные объяснения, я остановился на самом ходком в то время: "Как волка ни корми, он все в лес смотрит". Этот вывод имел кажущееся основание в том, что М. Н. Тухачевский и некоторые другие лица, вместе с ним арестованные, происходили из состоятельных семей, были офицерами царской армии... "Очевидно, – говорили тогда многие, строя догадки, – во время поездок за границу в командировки или на лечение они попали в сети иностранных разведок".
"Лучше умру, чем оклевещу себя, а тем более других"
В мае 1937 года как участник "военно-фашистского заговора Тухачевского" был арестован командующий Киевского военного округа Ион Якир. Вслед за ним арестовали командира 7-го кавалерийского корпуса Петра Григорьева. Горбатов счел своим долгом выступить в его защиту. На митинге комдив открыто заявил, что не верит в вину Григорьева. Последствия не замедлили себя ждать. "Приказом командующего округом я был освобожден от командования дивизией, а вскоре и исключен из партии штабной парторганизацией "за связь с врагами народа", – вспоминал Горбатов.
В марте 1938 года он был неожиданно восстановлен в партии. После этого Горбатову удалось получить новое назначение – заместителем командира 6-го кавалерийского корпуса. Но уже в октябре 1938 года его уволили в запас.
Горбатов приехал в Москву, чтобы выяснить причины увольнения: "В два часа ночи раздался стук в дверь моего номера в гостинице. На мой вопрос "Кто?" ответил женский голос:
– Вам телеграмма.
"Очевидно, от жены", – подумал я, открывая дверь. Но в номер вошли трое военных, и один из них с места в карьер объявил мне, что я арестован. Я потребовал ордер на арест, но услышал в ответ:
– Сами видите, кто мы!
После такого ответа один начал снимать ордена с моей гимнастерки, лежащей на стуле, другой – срезать знаки различия с обмундирования, а третий, не сводя глаз, следил за тем, как я одеваюсь. У меня отобрали партийный билет, удостоверение личности и другие документы. Под конвоем я вышел из гостиницы. Меня втолкнули в легковую машину. Ехали молча. Трудно передать, что я пережил, когда меня мчала машина по пустынным ночным улицам Москвы".
"Причины ареста Горбатова нельзя сводить только к тому, что он вступился за своего несправедливо арестованного бывшего командира, – отмечает кандидат исторических наук, профессор Академии военных наук Сергей Лазарев. – Но к тому времени на Горбатова уже могли дать показания ранее арестованные товарищи. Как правило, чекисты арестовывали какого-нибудь командира и "вытаскивали" из него компрометирующий материал на как можно больше сослуживцев. Так, по цепочке, и разрастались репрессии".
"Но вот закрылись за мной сначала массивные ворота на Лубянке, а потом и дверь камеры, – писал Горбатов. – Я увидел каких-то людей, поздоровался, и в ответ услышал дружное: "Здравствуйте!" Их было семь. После недолгого молчания один из них сказал: "Товарищ военный, вероятно, думает: сам-то я ни в чем не виноват, а попал в компанию государственных преступников. Если вы так думаете, то напрасно! Мы такие же, как вы".Позднее я узнал, что все они в прошлом ответственные работники. Произвели они на меня впечатление культурных и серьезных людей. Однако я пришел в ужас, когда узнал, что все они уже подписали на допросах у следователей несусветную чепуху, признаваясь в мнимых преступлениях за себя и за других. Одни пошли на это после физического воздействия, а другие потому, что были запуганы рассказами о всяких ужасах.
– Нет, ни при каких обстоятельствах я не пойду по вашей дороге, – сказал я, и, так как они доказывали мне свою правоту, у меня сначала пропало к ним сострадание, а потом я почувствовал даже отвращение к этим трусам. Я так рассердился, что сказал им: "Своими ложными показаниями вы уже совершили тяжелое преступление, за которое положена тюрьма".
На это мне иронически ответили: "Посмотрим, как ты заговоришь через неделю!"
На первом же допросе следователь дал Горбатову бумагу и ручку и предложил подробно описать все совершенные им преступления, на что он ответил: "Если речь идет о моих преступлениях, то мне писать нечего".
Сокамерники предупреждали Горбатова: если не признает свою вину, его отправят с Лубянки в Лефортовскую тюрьму, где его ждут допросы пострашнее. Так и произошло.
"Захлопнулись ворота Лефортовской тюрьмы, – писал Горбатов. – И вот я оказался в маленькой, когда-то, наверное, одиночной камере. Там уже были двое. Моими соседями оказались комбриг Б. и начальник одного из главных комитетов Наркомата торговли К. Оба они уже написали и на себя, и на других чепуху, подсунутую следователями. Предрекали и мне ту же участь, уверяя, что другого выхода нет. От их рассказов у меня по коже пробегали мурашки. Не верилось, что у нас может быть что-либо подобное. Мнение моих новых коллег было таково: лучше писать сразу, потому что все равно – не подпишешь сегодня, подпишешь через неделю или через полгода. "Лучше умру, – сказал я, – чем оклевещу себя, а тем более других".
Пятнадцать лет заключения плюс пять лет поражения в правах
Восьмого мая 1939 года Горбатову приказали собраться "на выход с вещами" – под конвоем его отвели на суд, который, по словам Горбатова, продлился четыре-пять минут.
"Меня снова ввели в зал и объявили приговор: 15 лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах. Это было так неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол", – вспоминал Горбатов.
"Таких командиров, которые были несправедливо репрессированы и не дали никаких "признательных" показаний, никого не оболгали, единицы, – говорит Лазарев. – Очень авторитетный историк репрессий Николай Черушев насчитал таких 34 человека в званиях от комкора до комбрига. Горбатов в их числе. Подавляющее большинство арестованных, так или иначе, признавали себя виновными".
Этапа до Владивостока Горбатов ждал в Бутырской тюрьме, где сидели заключенные, ожидавшие отправки.
"Среди моих сокамерников опять оказалось много людей, которые на допросах сочиняли, как они говорили, "романы" и безропотно подписывали протоколы допросов, состряпанных следователем, – писал Горбатов. – Многие, узнав, что мне удалось не дать никаких показаний, негодовали на свои вымыслы и свое поведение. Другие успокаивали себя тем, что "всему одна цена – что подписал, что не подписал, ведь вот Горбатов тоже получил 15 плюс пять".
Актирование инвалидом "спасло от неминуемой гибели"
На Колыме Горбатова отправили на золотоносный прииск Мальдяк.
"На тот момент прииск Мальдяк входил в состав Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря, – рассказывает Татьяна Полянская, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Музея истории ГУЛАГа. – Золото на Мальдяке было обнаружено в 1935 году, и этот прииск только начинал свою работу. Условия во всех лагерных отделениях Севвостлага были крайне тяжелыми, а в строящемся, пока не оборудованном лагере – самыми ужасными. Еще не было капитальных строений, заключенным приходилось ютиться в шалашах, землянках, палатках – и это в условиях экстремального климата Колымы, малопригодного для жизни. К тому же все лагпункты были переполнены: в период Большого террора за полтора года было арестовано свыше полутора миллионов человек, из них расстреляны были 700 тысяч, более 800 тысяч отправлены в лагеря. Даже сами лагеря оказались не готовы к приему такого огромного количества заключенных. Бараки были переполнены, не хватало самых элементарных вещей – одежды, обуви. Царила полная антисанитария".
"В лагере, огороженном колючей проволокой, было десять больших, санитарного образца двойных палаток, каждая на 50-60 заключенных. В нашем лагере было около 400 осужденных по 58-й статье и до 50 "уркаганов", закоренелых преступников, на совести которых была не одна судимость, а у некоторых по нескольку, даже по восьми, ограблений с убийством. Именно из них и ставились старшие над нами", – вспоминал Горбатов.
"Со мной приключилось несчастье: начали пухнуть ноги, расшатались зубы. Ноги у меня стали как бревна. Я думал, мой организм железный, но вот начал сдавать. Я пошел к врачу. Обязанности врача выполнял фельдшер, осужденный за какую-то безделицу на десять лет. Человек он был порядочный. Фельдшер записал меня в инвалиды и устроил сторожем для охраны летней бутары. Эта работа считалась привилегированной, там не нужно было гонять тяжелую тачку и вагонетку – только посматривай, чтобы не растащили сухой лес на отопление палаток.
Работа моя была нетрудная, и я не раз благодарил в душе моего доброго фельдшера. Но ноги мои продолжали пухнуть, стали как бревна, а колени перестали сгибаться. Пришлось снова идти к фельдшеру. Теперь он полностью меня "актировал" как инвалида и написал заключение, что необходимо отправить меня из Мальдяка в другой лагерь, расположенный в 20 трех километрах от Магадана.
Теперь все зависело от начальника лагеря. На мое счастье, он утвердил акт, и в конце марта 1940 года я оказался под Магаданом. Это, и только это спасло меня от неминуемой гибели", – писал Горбатов.
"Черные, как смоль, куски сахара и сушки хранил на случай болезни"
В августе 1940 года Горбатов получил известие: его вызывают в Москву для пересмотра дела. До Москвы Горбатов добрался лишь 25 декабря и снова оказался в Бутырской тюрьме.
"Горбатову сильно повезло, что он попал под начавшуюся в 1939 году волну реабилитаций группы командиров, так называемую оттепель. Она была вызвана нашими неудачами во время советско-финляндской войны, когда стал очевидным весь тот вред, который принесли репрессии, – поясняет историк Лазарев. – Кстати, при пересмотре дела тот факт, что Горбатов не признал себя виновным, полагаю, учитывался".
Пятого марта 1941 года Горбатов считал "днем своего второго рождения". Выйдя на свободу, он как драгоценные реликвии сохранил "черные, как смоль, куски сахара и сушки, которые хранил на случай болезни".
"Хотелось поделиться своей радостью, своим счастьем. Но жена оказалась больна и ждала меня в Саратове. Стало известно, что отец ее погиб в лагерях. Брат Юрий тоже был арестован. Позднее мы узнали, что его расстреляли в 1938 году", – вспоминал Горбатов.
Позже он доложил о своем возвращении "из продолжительной и опасной командировки" маршалу Семену Тимошенко. Увидев, в каком состоянии находится "командированный", маршал первым делом отправил его в санаторий – набираться сил. Лишь после отдыха в Кисловодске Горбатов получил назначение на должность заместителя командира 25-го стрелкового корпуса, размещавшегося неподалеку от Киева.
"Мы тогда верили Сталину безропотно, а он оказался слеп"
"Когда было объявлено о внезапном нападении авиации противника на Житомир, Киев, Севастополь, Каунас, Минск, на железнодорожные узлы и аэродромы и о переходе дивизий противника через нашу границу, это сообщение всех поразило. Почему? Причин тому было много, – писал Горбатов. – Но я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что главная наша беда заключалась в роковом заблуждении Сталина, ему мы тогда верили безропотно, а он оказался слеп и дезориентировал всех пресловутым сообщением ТАСС от 14 июня 1941 года".
"Если бы не разгром военных кадров, мы немца не то что до Волги, до Днепра бы не пустили", – писал он.
Горбатов, командуя 3-й армией, сдерживал отступление под Витебском, участвовал в обороне Харькова и Воронежа, в Сталинградской и Курской битвах. За умелое руководство при прорыве обороны Восточной Пруссии был удостоен звания Героя Советского Союза. Дошел до Берлина.
В книге "Открытая дверь" литературовед, заместитель главного редактора журнала "Новый мир" Владимир Лакшин приводит отрывок из беседы с Горбатовым: "Я держусь того мнения, – говорил Горбатов, – что с военной точки зрения Берлин не надо было штурмовать. Конечно, были и политические соображения, соперничество с союзниками, да и торопились салютовать. Но город достаточно было взять в кольцо, и он сам сдался бы через неделю-другую. Германия капитулировала бы неизбежно. А на штурме, в самый канун победы, в уличных боях мы положили не меньше ста тысяч солдат. А ведь они уже радовались, что вот-вот домой. И ведь какие люди были – золотые, столько всего прошли, и уж каждый думал: "Завтра жену, детей увижу". Каких ребят положили в последних уличных боях. Окружить бы – немец сам сдался".
После капитуляции Германии Горбатов впервые нарушил клятву, которую дал себе, когда ему было 16 лет: не пить. "В День Победы, в день слез и торжества, я выпил три рюмки вина под аплодисменты и возгласы моих боевых товарищей и их жен", – вспоминал Горбатов.
"Годы и войны"
Выйдя в почетную отставку, Горбатов взялся за мемуары, которые назвал "Жизнь солдата". Отнести свои воспоминания он решил в журнал "Новый мир", который под руководством Александра Твардовского публиковал самые "оттепельные" тексты. С трудом, со скандалами, преодолевая сопротивление цензуры, Твардовский все же опубликовал журнальную версию воспоминаний в 1964 году. Он же и предложил название – "Годы и войны".
"Первое издание книги вышло в 1965 году, когда к власти уже пришел Брежнев и началось сворачивание процесса десталинизации, – объясняет Лазарев. – Конечно, тогда о полном издании мемуаров не могло быть и речи: книга вышла со значительными купюрами цензоров в той части, что касалась репрессий. Второе более полное издание вышло в 1989 году, когда уже самого Горбатова не было в живых".
Александр Горбатов скончался 7 декабря 1973 года в Москве. Героя войны похоронили с воинскими почестями на Новодевичьем кладбище. В 1995 году там же была похоронена и его жена Нина Веселова.
"Чтобы человек, осужденный в конце 1930-х к 15 годам лагеря, уцелел и еще до войны вышел, оправданный, на свободу, такие случаи сравнительно редки и до сих пор встречают порой недоверчивый взгляд: что-то, мол, тут не так – либо генерал чего-то не договаривает, либо его жена имела возможность нажать на какие-то особые пружины. И отчего саму ее не посадили, как многих, чтобы неповадно было хлопотать за арестованного мужа? – писал заместитель главного редактора журнала "Новый мир" Лакшин. – Все так, и железная машина репрессий почти не знала сбоев. И все же уступала порой той стойкости, что была у Горбатова, той беззаветности, какой обладала Нина Александровна. Их урок в том, что нельзя пассивно цепенеть перед непреодолимой силой зла. Надо кричать, звать на помощь, биться во все запертые двери, стоять на своем, не уступать до последнего – даже когда это по видимости безнадежно".
