На канале "Настоящее Время" вышел фильм "Голод", который рассказывает о трагедии 1921-1922 годов, когда в Советской России от массового голода пострадали около 40 миллионов человек, от 5 до 6 миллионов погибли. Сильнее всего голод затронул Поволжье, Урал, юг России, а также территории современных Украины и Казахстана. Помощь пришла с запада, в первую очередь – из США: оттуда в РСФСР поставляли продукты, медикаменты и одежду.
Фильм "Голод" планировался к показу в российских кинотеатрах, но министерство культуры отозвало ранее выданное прокатное удостоверение: картину посчитали "неуместной для показа". Авторы фильма – журналист Максим Курников, режиссер Татьяна Сорокина и писатель Александр Архангельский. В интервью нашему телеканалу Александр Архангельский объяснил, почему считает картину о голоде в Советской России 1920-х своевременной, и рассказал о предполагаемых причинах запрета.
"Гуманистический посыл, видимо, не к месту"
— В ноябре стало известно, что Минкульт отозвал у фильма прокатное удостоверение, в письме вам пояснили: "Обнаружены сведения, распространение которых запрещено законодательством РФ". Спустя месяц вам стало понятнее, за что все-таки отобрали прокатное удостоверение?
— Совершенно очевидно, что никаких сведений, распространение которых запрещено на территории Российской Федерации, в фильме нет и быть не может. Это события 1921-1923 годов, Великий российский голод, за которым потом последовали Великий казахский, Великий украинский – хотя и Украина, и Казахстан были зацеплены голодом 1921-1923-го. Так что это ["запрещенные" сведения] – ерунда какая-то. Я думаю, что просто кто-то написал донос. Может быть, кто-то из каких-нибудь коллег – региональных, например, которые работают над той же темой, а может быть, и бдительные инстанции проследили.
Но [в фильме] получается, что Запад не враг, а сложный друг. И это такая же важная история из российской жизни, как, например, ленд-лиз во время Второй мировой войны, как вообще союзнические отношения сверхдержав. Когда мы привыкли к логике войны, вдруг странно начинать говорить о мире: а мы говорим именно о мире, о том, как люди, институции, государства – от России до Америки, от Англии до Швеции, от папы римского до немецких рабочих, – переступали свои идейные принципы ради того, чтобы помочь страдающим людям. И этот гуманистический посыл оказался, видимо, не к месту. Но гадать я бы не хотел.
— Кинокритик [Антон] Долин в своей колонке пишет о том, что, возможно, запретили именно потому, что в фильме показано, как крестьян в Советской России спасли иностранцы, в основном американцы. Вы склоняетесь все-таки к тому, что эта мысль стала поводом для запрета?
— У нас фильм, так я бы сказал, объективистский: что было, то и поем. Вот американцы помогали. Не они, конечно, исключительно спасли, но главную роль сыграла Американская администрация помощи во главе с [Гербертом] Гувером. Огромную роль сыграл [Фритьоф] Нансен – с его несостоявшимся союзом с Красным Крестом, но с помощью, которую он сам собрал. Квакеры. Про всех мы рассказываем. Да, я думаю, что это не ко времени оказалось, но влезть в их мозги я не умею. Был бы я цензором – не дай бог, – я бы этот фильм разрешил. Самое плохое было бы, если бы они вели более умную политику и, например, противопоставили наш рассказ о голоде 1921-1923 годов рассказу о голоде 1933 года и начали бы говорить: "Вот у нас был голод, давайте про него теперь будем рассказывать, про другой не будем". Это бы я с гораздо большей печалью воспринял бы. Но им ума не хватило, а так они просто сделали рекламу. Спасибо, больших проблем они нам не создали.
"Мы показываем, но не шумим": зрители фильма в России
— О рекламе. У вас остается возможность показывать все-таки фильм в музеях, на выставках, университетах. Удалось ли уже где-то показать?
— Да. И, конечно, это обидно с авторской точки зрения, потому что кино снималось для большого экрана: снималось качественно, замечательными операторами. Все это на маленьком экране не очень видно, а в музеях, как правило, небольшие экраны. Но зато мы можем общаться с людьми, разговаривать по поводу увиденного, а это ведь важно: любая информация, любое произведение искусства или, как наш, документальный фильм – и информация отчасти, и немножко искусства – это существует для того, чтобы люди могли встретиться по поводу этого высказывания. Мы этот шанс продолжаем использовать. А с момента появления фильма на "Настоящем Времени. Док" огромное количество людей смогли посмотреть – и заочно они уже участвуют в диалоге с нами.
— Так где же смогли показать, если мы говорим о музеях, выставках?
— Мы его показывали в музее ГУЛАГа, что, собственно говоря, по его профилю. В Ярославле в одном маленьком частном музее показали, и люди, кто мог вместиться (сто с чем-то человек), вместились. Вы знаете, я немножко прикушу язык, потому что, с одной стороны, это все разрешено, а с другой стороны, вот называю я сейчас эти институции, придут к ним и "надают по шапке". Я-то готов за свои поступки отвечать, а за них, бедных, нет, – поэтому мы показываем, но не шумим. А для широкой публики – это на ютубе.
— Александр, вы, наверное, общались со зрителями. Какие у них основные впечатления или вопросы?
— Я бы сказал так: и вопросы, и впечатления "в одном флаконе", они все совмещены. С одной стороны, это, конечно, трудное зрелище, потому что мы показываем страшные картинки. Это вообще первый голод, который визуализирован, который предъявлен в истории человечества не только документами, не только словами, но и образами – и не картинками, а фотографиями и видео. С другой стороны, мы все-таки рассказываем про то, как человечество умеет загонять себя в ад, но иногда – не всегда, к сожалению, – умеет из этого ада выбираться. И это двойственное чувство: с одной стороны, тебе показали ад, а с другой стороны, показали дорожку, которая из этого ада ведет, – это основной лейтмотив наших встреч с людьми.
Протесты были ли в зале? Один раз пришла женщина, молодая вполне, в олимпийке с советским гербом, и начала говорить про очернение. Но смешно, произошло вот что: к моменту, когда она перестала ругаться и начала искать что-то в своем рюкзаке, я рассказал про то, как советская история, советская историография и советская литература об этом голоде рассказывали, и упомянул книжку Александра Неверова "Ташкент – город хлебный" как пример этого образцового советского высказывания. И в этот момент она вынимает из своего рюкзака книжку Неверова, которую собиралась противопоставить нашему ложному взгляду. Но на этом она стушевалась.
Вообще я не против резкой критики, причем и из политически противоположного лагеря. Более того, когда мы начали сбор средств на фильм "Голод", на той же платформе "Планета.ру" начался сбор средств на фильм "Победить голод". Мы рассказываем про то, как Запад – в том числе, кстати говоря, при помощи [Феликса] Дзержинского, к которому они относились, в отличие от других чекистов, неплохо, – помогал. Этот фильм ["Победить голод"] – про то, как ЧК спасало. И я сам перевел туда деньги – не потому, что я так люблю ЧК, а потому, что чем больше с разных позиций будет рассказ об этой истории, тем глубже этот рассказ, тем глубже этот сюжет внедрится в сознание наших современников, они узнают о том, что это было.
Поэтому я рад спорам – но споров меньше, чем я предполагал, бывает на таких встречах. Наверное, на встречу приходят люди, которые уже внутренне мотивированы. Правда, я и в отзывах на канале под нашим видео больших отрицательных дебатов не вижу: скорее люди благодарят и говорят про то, как важно знать, жить и помнить. Как покойный Арсений Борисович Рогинский – один из основателей общества "Мемориал", только что получившего Нобелевскую премию, – говорил мне, что у нас в России не получится, как это произошло в Восточной Европе, построить модель на том, что мы все-таки не хотели, но нас заставили. Нас никто не заставлял, мы одновременные потомки жертв и палачей, поэтому у нас единственный путь – это жить и помнить. Вот мы и пытаемся жить и помнить.
"Идеология вторична, когда встает вопрос о спасении человека"
— Важно знать, жить и помнить. Ваша основная идея была что донести?
— Что идеология вторична, политика вторична, когда встает вопрос о спасении человека. И нужно договариваться ради человека, но не ради политики и не ради идеологии. Вот ради политики, ради идеологии ни о чем договориться нельзя, а ради спасения конкретного человека можно. И завершаем словами Нансена о том, что в мире что-то сгнило, но еще не поздно это исправить. Это единственное высказывание, которое мы позволили [себе] донести свою мысль – и то чужими словами. Там наших слов практически нет: там говорят историки, там говорят документы, там говорят воспоминания – мы просто упаковываем и доставляем нашей аудитории. Но посыл гуманистический. Я вообще, как это в советское время называли, абстрактный гуманист.
— Под этим что имеется в виду?
— В советское время [поощрялся] классовый гуманизм, правильный гуманизм: "своему классу помогаем, а другим классам – нет". А абстрактный гуманист – это тот, кто уравнивает разные классы, сословия, группы. Человек для меня важнее, чем идеологическая правда. Это не распространяется на политическую борьбу, это не распространяется на войны, это распространяется на ситуации, когда человек оказывается в катастрофе.
Вот, например, [от голода] погибло 5,5 млн человек – и если бы не американская, английская, шведская, иная помощь в 1921-1923 годах, погибло бы еще 10-11 млн человек. Гувер пошел в эту большевистскую Россию, которую ненавидел как идеологию, – но ради человека пошел. А советская власть поступилась принципами и позволила, пошла на все требования американцев: например, освободила всех американских политзаключенных, позволила американцам самим контролировать распространение, раздачу продуктов питания. Бывают исключения! Потом, конечно, страничку перелистнули, уже начиная с 1923 года, 1924-го все начали затирать ластиком. И уже в следующие великие голоды ХХ века на территории Советского Союза никаких, конечно, иностранцев никто не допускал, люди гибли миллионами. Это ужасная страница истории, но о ней рассказали уже другие.
— Долин в своей колонке называет ваш фильм антивоенным. Как вам кажется, как ваш фильм перекликается с сегодняшней войной?
— Фильм задуман три года назад, и с тех пор мы ничего в нем по сути не меняли, только кадры копили. Меняется контекст: понимаете, это как магнит-напылитель, он работает – и на него напыляется новое содержание. Конечно, в этом фильме с самого начала присутствовала мысль о том, что не хотите голода – не начинайте революции, не хотите революций – не начинайте войн. Первая мировая война все-таки имеет отношение к этому голоду, хотя она, конечно, очень далеко. Гражданская тем более имеет прямое отношение к этому грандиозному беспощадному голоду. Люди обессиливают во время войн, люди лишаются поддержки, мужчин выбивает, женщины тянут тяготы семьи, быта и разрушенной инфраструктуры, зерна не хватает, сил нет посеять. А тут еще государство подлезает, которое хочет все подмять под себя.
Конечно, контексты напыляются, но это не было публицистическим высказыванием. Это очень важно в документальном кино: если жизнь сама прилепляется к твоим контекстам, значит, ты их правильно сформулировал. И, разумеется, когда мы его задумывали, ни про какие зерновые сделки никто не говорил, не мог говорить и не мог думать. Но контекст, который окружает нас… Фильм показан не в безвоздушном пространстве, и это пространство современной политики, конечно, в этот фильм входит.
Как снимался фильм и кто его финансировал
— У вас в фильме много страшных кадров, тяжелых. Были ли кадры, которые вы брать отказались из-за того, что они слишком тяжелые?
— Мы отказались брать скорее слова страшные. Потому что сохранились среди прочего протоколы допросов людоедов. Это подробнейший, как и положено протоколу, разговор о том, как, что, при каких обстоятельствах… Какой вкус, чем травились… Ужасно. Мы решили все-таки избавить зрителя от этих подробностей. Картинки – мы немножко по-другому работали. Там, где самые страшные, они оставались, но они сняты на проезде и без укрупнения. Ну и самые уж ужасные действительно, два-три, мы не решились показывать, так же как и цитировать напрямую – мы об этом сообщаем, но не цитируем – протокол собрания, на котором матери просят разрешения есть детей.
— Для вас было принципиальным не брать деньги у государства на реализацию этого проекта?
— Да, с самого начала, когда Максим Курников позвал нас с Татьяной Сорокиной делать этот проект, который он давно задумал, мы решили, что у государства мы не будем брать деньги. Потому что государство всегда хочет контролировать не только форму, но и содержание. Я напомню, это было все-таки три года назад, это еще не сегодняшний контекст, сегодня мы другие решения принимаем. А второе – мы решили не брать деньги у западных фондов, прежде всего американских: по той простой причине, что мы рассказываем про то, как американцы помогали, не за американские деньги. Мы решили, кто будет финансировать кино – наши сограждане. Сограждане в широком смысле слова, живущие по любую сторону границы, то есть обычные люди, такие же, как мы. И мы обратились с просьбой о краудфандинге, начали собирать деньги. Собрали довольно приличную, не грандиозную, но хорошую для работы над документальным фильмом сумму.
— Сколько?
— 5,5 млн рублей. Их на "Платформе.ру" пожертвовали больше 2 тысяч человек. Мы воспринимаем людей, которые пожертвовали нам эти деньги, как доверителей, как тех, кто участвует в проекте. Не как спонсоров, которые просто приносят деньги, а как людей, которые вовлечены в этот замысел. И каждому из них – поименная благодарность и низкий поклон, они дали нам свободу. По сути, это и есть главный результат сбора средств.
— Понимаете ли вы, кто эти люди, которые давали деньги? Знакомы ли вы с ними?
— Очень разные, очень-очень разные. Разумеется, всех две тысячи человек мы не знаем, хотя каждому мы, уже когда сбор закончился и фильм был смонтирован, отправили ссылку на этот просмотр, чтобы у каждого копия цифровая была. Кто-то нам писал письма, кто-то приходил ко мне на встречи, на лекции публичные и в Москве, и в Екатеринбурге, и во многих других городах, и в Белгороде, пока это было возможно, подходили наши жертвователи (я в Белгороде был в последний раз в начале лета), и в Сибири, и в Пскове. Где бы я ни был в течение этого страшного года, 2022-го, в России, я всюду встречал тех, кто нам помогал, тех, кто пошел навстречу. Это обычные люди. Интеллектуалы, с одной стороны. С другой стороны, учащиеся, студенты свою копейку [вложили]. Вклады были очень разными – от 1 рубля (это минимальная сумма) до 700 тысяч рублей. Это тоже надо понимать, какой грандиозный разброс. Люди присылали деньги из маленьких городков, из крупных городов.
Часть людей вообще не про книжки, не про историю – но в их семье хранилась память о том, что когда-то их бабушкам и дедушкам американцы, англичане, шведы помогли, и в семьях об этом помнили. Максиму Курникову одна зрительница прислала фотографию консервной банки из-под американского какао, которая хранилась в семье и передавалась десятилетиями с тех самых времен, с 1921-1923 годов до сегодняшнего дня: потому что семейная память, в отличие от государственной, об этом голоде и о спасителях от этого голода живет. И это я знаю точно: люди рассказывают о том, как в семьях хранилась эта память.
