Этот материал - часть специального проекта Настоящего Времени к 30-летию распада СССР. Остальные материалы собраны здесь
Телеканал Настоящее Время продолжает проект, посвященный 30-летию распада СССР. Мы опросили самых разных людей, разного возраста и живших в разных регионах бывшего Советского Союза и попросили их вспомнить о своих ощущениях от 1991 года, когда происходили тектонические изменения на постсоветском пространстве. Художнику Антону Литвину в 1991 году было 24 года. Он только начинал работу в кино и еще даже не думал о персональной выставке. Спустя 20 лет художник разочаруется в протестной активности в России и уедет в эмиграцию, где продолжит антипутинские акции – но с большим креативом.
– Где вас застал август 1991 года, так называемый ГКЧП?
– Застал меня на даче, собственно, в августе все были на даче. Занимался я… Чем на даче занимаются? Особо ничем. Тут важно только то, что дача была как раз по дороге из Тулы в Москву на Симферопольском шоссе, и мы, конечно, все эти танки видели.
Может быть, это будет идти в разрез с моим сегодняшним каким-то статусом или положением, но у меня тогда даже в мыслях не было ехать в Москву на баррикады что-то защищать. Тут тоже важно понимать, что все, что мы рассказываем сегодня, конечно, мы рассказываем с позиции сегодняшнего дня. И попробуй вспомни, что было тогда в голове, мы можем помнить только то, что было в реальности. Но я точно помню, что я не собирался никуда ехать, просто потому, что мне казалось, что это не сильно изменит.
Не сказать, что не верил в путч, но просто история Советского Союза настолько была мутной и настолько уже близилась к концу, и настолько все от этого устали, что, в общем, одним каким-то таким потрясением больше, одним меньше после всего, что было в XX веке. Мне казалось это не принципиальным. И в общем я из серии просто посмотреть, чем это кончится. Ну и в общем, наверное, я правильно сделал. Потому что кончилось все так, что, конечно, ничего не кончилось.
– Как вы вообще расцениваете события 1991 года? Это было ощущение свободы или катастрофы?
– Когда умер Брежнев, я спросил у родителей: "А что ж теперь будет?" Я-то жил всю жизнь при Брежневе, как сейчас многие живут всю жизнь при Путине, и, когда он вдруг дал дуба, было странно: жили-жили и вдруг нет Брежнева. Они мне говорят: "Ничего не будет, вот как было, так и будет. В чем вопрос-то?"
Так и тут. Мне кажется, что все началось в 1985 году, и пока это дотянулось до 1991 года, уже никакой особо живости-то не было. То есть, конечно, мы смотрели все эти съезды народных депутатов, но это было уже, мне кажется, какое-то кино с точки зрения восприятия к личной жизни. Потому что мне как художнику гораздо было ближе то, что происходило как раз с 1985-го до 1991 года. Потому что был невероятный всплеск разных культурных инициатив, уже были возможности, они никак не зависели от распада СССР. И, собственно, я думаю, даже особо от Горбачева не зависели, он просто подписывал то, что уже начинало происходить. Начиналось индивидуальное предпринимательство, начинались непонятные выставки, открывалось огромное количество разных культурных центров.
– Что случилось со свободой в России, когда 90-е закончились?
– Конечно, когда Путина назначили, сразу стало понятно. Это, может, голословно сейчас, спустя 20-21 год, но мне сразу было все понятно.
В чем преимущество художника? Что всегда есть работы определенной даты, которые обозначены, и всегда можно очень легко доказать, предъявив эту работу, что я, собственно, об этом думал и что я делал в 2000-м, в 2004 году и так далее.
И я буквально в 2000 году сделал работу, ее можно даже найти в интернете легко, она сейчас в швейцарской коллекции. Как сейчас вспоминаю, делал как раз на работе: я сидел в своем офисе рекламного агентства. Я взял полосу газеты "Коммерсант" под рубрикой "Происшествия" и методично начал закрашивать все буквы всех заголовков и статей, оставляя только буквы П, У, Т, И, Н в этой последовательности. То есть понимаете: вот идет слово, я мажу-мажу-мажу, замазал, дошел до буквы П, ее оставил, дальше мажу, дошел до буквы У, ее оставил, замазал – и таким образом вся страница оказалась белой за исключением таких вкраплений, только этих пяти букв.
И то, что это сделано в 2000 году, мне кажется, показывает, что, в принципе, я чувствовал, к чему это все придет. Я не буду даже рассказывать про другие работы, например про большую инсталляцию со скульптурами "Все готово к незапланированному приезду президента", там отдают честь охранники. Мне кажется, было понятно, зная историю России хотя бы чуть-чуть: если к власти приходит человек из КГБ, из ЧК – не надо быть, как я уже говорил, семи пядей во лбу, чтобы понять, к чему это приведет.
– Почему, как вам кажется, молодое поколение сейчас не борется за свободу в России?
– Вектор изменился после 2011-2012 годов. 2011-2012 год – это так называемая белая революция. Мне кажется, разочарование наступило буквально моментально, то есть уже зимой 2012 года было понятно, что момент упущен. Я говорю только о себе, и как раз те, кто продолжал как бы бодриться и делать вид, что "нас должно быть много", "давайте выйдем и покажем", бла-бла-бла, вот эта вся риторика протестных акций. Хотя по большому счету протестная акция была только одна массовая, потом уже, связанная с войной в Украине.
А те акции, что было связаны с так называемыми честными выборами, – они, в общем, довольно быстро закончились.
Я, собственно, к чему клоню: что эта риторика, что все идет по нарастающей, для меня закончилась довольно быстро, наверное, на акции "Белое кольцо", и я скажу даже почему. Может быть, мне как художнику показалось, что это абсолютно пассивная история: мало того, что люди стоят, они стоят спиной к Кремлю. Акции сопротивления должны быть... это вообще должен быть драйв, акция должна людям давать возможность почувствовать себя как бы силой. А как только акция становится пассивной, просто ты стоишь, кто-то едет мимо, тебе сигналит, это как раз абсолютно пораженческая история. Ты не призываешь людей никуда идти, ты не даешь людям никакое творческое задание, не даешь им возможности себя реализовать. Ты довольно жестко упаковываешь в парадигму – стоять, сцепив руки, в кольце. И есть ощущение, что ты просто охраняешь Кремль.
Я даже делал тогда плакаты, что "белое кольцо" – это тупик. Это я, собственно, почему такие подробности говорю личные? Потому что мне показалось, что и возможности для активного сопротивления тогда стали уже потихонечку ужесточаться, а люди уже были к этому готовы. Потому что, если вы вспомните митинги того времени, то никаких требований, никаких действий не было предложено, кроме как только все время ответы на вопросы Путина. То есть Путин сказал: "Вы там не раскачивайте лодку" – и тут же появляются ответы какие-то.
То есть все время у протестующих была как бы только ответная реакция. Но не было задачи у протеста опередить время, поставить вопрос так, чтобы Путин на него отвечал. Было только наоборот, все время ответная реакция. И это, на мой взгляд, абсолютно бесперспективная тактика. Потому что если ты приходишь на акцию и у тебя все плакаты только на что-то отвечают, то как бы понятно, что следующего шага никакого и нет. То есть получается, что следующий шаг все время ждешь только от Кремля и реагируешь только на Кремль. А реагировать ты должен совершенно не на Кремль, ты должен вообще его вывести из повестки, нужно свою повестку навязывать.
И в каком-то смысле, конечно, это цинично прозвучит, но война в Украине чуть-чуть подхлестнула протест. Потому что она дала возможность как раз эту повестку продвигать. Появилась новая тема, которая взбудоражила тогда общество, и вышло очень много людей. А вся эта история с честными выборами, с белыми символами и прочим-прочим – она к тому времени уже свелась к какой-то хохме и ничего уже в себе, никакой массовости, никакого протестного потенциала не несла. И это все закончилось очень быстро. А почему это закончилось быстро? Потому что никакой такой формы сопротивления предложено не было, к сожалению.
– И из-за этого вы разочаровались внутренне и решили уехать из России?
– Я решил уехать, разочаровался, используя ваши слова, летом 2011 года, что, наверное, звучит странно. Но у меня как у художника есть доказательства, как всегда. Это действительно очень сложно объяснить, потому что сейчас вот читаю воспоминания политологов и наших друзей, политических философов и журналистов про эпоху Медведева. Мне сложно к этому относиться серьезно, потому что они пишут, что у них действительно были у них какие-то ожидания от этой медведевской оттепели и ожидания, что это будет действительно какая-то модернизация.
А у меня летом 2011 года, вне связи с каким-то конкретным событием, как раз было полное ощущение, что вся эта система начинает потихонечку тормозить и двигаться в обратную сторону. В обратную сторону – это как раз к началу нашего разговора, в сторону Советского Союза. Невозможно объяснить сейчас, что конкретно было, но я сделал тогда видеоарт, назывался он "Конец. The end". И его даже можно описать словами, если коротко. Это история очень простая: представьте себе детские качели, где один человек сидит на сидении. Эти железные качели я снимал в центре на Курской: я поставил камеру под сиденьем, раскачал максимально эту штуку, и вначале камера снимала голубое небо, которое только изредка каким-то таким видеошумом перебивалась какой-то черной плашкой, которая фактически вначале не воспринималась как шум. Ты видишь голубое небо, все прекрасно, там поют птички. Потом появляется такой легкий скрежет, действительно оригинальный звук качелей, и они начинают замедляться. Соответственно, это сиденье, как плашка, начинает все больше и больше занимать место на экране. И очевидно, что в конце концов оно останавливается таким образом, что небо уже не видно, а кадр перекрыт низом этого сиденья. И там внизу написано "Конец". То есть как конец фильма, так и конец великой эпохи.
– Почему вы уехали именно в Чехию?
– Просто потому, что меня с Чехией больше всего связывало из европейских стран. Я участвовал, например, в первой Пражской биеннале, это, по-моему, 2004-й или 2005 год, много снимал здесь рекламы. Были знакомые и художники, были знакомые журналисты, и как-то так, в общем, получилось это довольно органично.
– В отношениях России и Чехии сейчас, как вам кажется, пройдена точка невозврата?
– Нет, конечно, здесь она не пройдена, но она и не может быть пройдена. Президент Земан скоро уйдет. Нет, история с Врбетице действительно шокировала общество, но ненадолго.
– Насколько эффективны антипутинские митинги в Европе? Они могут что-то изменить в России?
– Это, конечно, лучше спрашивать тех, кто в России: следят они за нами или нет? Можно заметить, что еще 2-3 года назад оппозиция очень так высокомерно в России писала, что "вы не можете судить издалека", "если вы такие умные и смелые, приезжайте и покажите нам пример".
Когда мы писали, что очередь на одиночный пикет – это полное… противоречит вообще сути мероприятия и что, если вы делаете свободные акции, надо искать адекватную форму, а не стоять в очереди 2 часа. А они к этому относились очень свысока. И когда мы писали: "Ну вы же не зарекайтесь от эмиграции, ведь ясно, что если вы окажетесь в нашей ситуации, то вам придется пересмотреть свою точку зрения". И вот сейчас пример Гудкова показывает, что от ситуации нахождения в кандидатах в депутаты до эмигранта, собственно, всего 2 часа времени. Это произойдет абсолютно с каждым, кто хоть как-то пытается. Это я отвечаю на ваш вопрос, что мы вообще это делаем не для России. Скажем так: мы это делаем, я бы даже так сказал: для Европы, в первую очередь, чтобы показать, как русские в Европе оценивают происходящее в России.
И только потом я стал думать, что наверное, мы эти акции делаем для тех россиян, которые живут здесь. Потому что, возвращаясь к началу нашего разговора, когда я говорил про акции 2012 года, про "Белое кольцо", что это все пассивно, депрессивно, тоскливо и так далее, мне как раз показалось очень важным показать, что акции должны быть драйвовыми и они должны быть эмоционально позитивными.
Даже несмотря на драматические поводы: отравление Навального или посадка Навального, мы не должны ходить с постными лицами и говорить просто "Свободу Навальному!". Мы должны говорить о том, что Россия – это, во-первых, не только Навальный, а та молодежь, которая живет. И эта молодежь должна своим поведением, своим собственным даже видом показывать, что это молодежь бодрая, это молодежь, которая хочет изменения, это молодежь, которая уже себя изменила. И это, мне кажется, эта картинка этой такой как бы веселости, карнавальности, может быть даже, она гораздо даже важнее, может быть, сути, которая написана на плакате.
Дать возможность этим молодым студентам в том числе преодолеть такой наш постсоветский, советский страх выйти на площадь, – это может звучать смешно, потому что из России пишут: "Ну конечно, героем не надо быть в Праге выйти". Но тем не менее это не входит в обязанности человека. Выходить на площадь – это даже здесь в общем-то такой необычный поступок, скажем так. Не говоря уже о том, чтобы что-то сказать в микрофон перед людьми или там нарисовать плакат. Это очень важное преодоление в себе этой постсоветской зажатости, бесперспективности и тупиковости. И мне кажется, что мы как раз с задачей справляемся – почувствовать этот глоток свободы, как бы это высокопарно ни звучало.
– Какие настроения россиян, которые выходят на эти митинги, которые живут в Европе? Они как-то изменились за последнее время?
– Я связываю, конечно, омоложение протеста и его такую "драйвовость" с Навальным, конечно. Это безусловно.
До этого мы были как городские сумасшедшие. У нас там акция была из последних "Не ходите на выборы": мы объясняли чехам, почему бойкот выборов уместен и необходим. Потому что как бы участие в выборах вообще для нормального европейца, для обычного человека в мире – это совершенно естественный шаг, и бойкот – это странно. И поэтому мы пытались объяснить, что это, в общем-то, такой выбор – это обман. И это были такие, конечно, просто вот наши внутренние интенции. А с появлением Навального в повестке дня, конечно, расширилась аудитория наших акций, это было приятно. Другое дело, что это наложилось и на Беларусь, и на Украину, и поскольку мы тут все живем таким если не дружным, то по крайней мере довольно переплетающимся клубком отношений с белорусами и украинцами, то, конечно, это все наша общая боль.
– Вы собираетесь когда-нибудь вернуться в Россию? Если да, то при каких обстоятельствах?
– Во-первых, мы не располагаем планами на будущее. На сегодняшний момент меня там в России ничего не держит, и я никакого интереса к происходящему там не испытываю. Отчасти это связано с тем, что у меня здесь, в Чехии, проекты и я не могу рисковать, оказавшись, например, там и будучи там задержанным или что-то еще. На мне просто ответственность по некоторым проектам, которые я не могу таким образом нарушить, поэтому я не езжу в Россию.
Так-то я уверен, что моя персона, конечно, никому не интересна и неизвестна. Хотя я делал запрос в приватной форме нашим друзьям из посольства насчет того, что ФСБ, ГРУ, не важно, следит за происходящим в русской диаспоре в Европе. И он сказал, что, безусловно, отчеты отправляют, но какова их судьба никто сказать не может и никогда не скажет. То есть, может быть, кто-то выписывает там "Литвин, Литвин, Литвин", а, может быть, что скорее всего, это просто сваливается в какие-то коробки, относится в подвал, где это все съедается мышами, крысами и затапливается протекшей трубой и как бы сгнивает. Скорее всего, это именно так, и никто про нас, конечно, не знает и никакой опасности нет.
Но тем не менее даже посольские люди, отправляя отчеты, не знают их судьбу, кому и зачем они все это делают. Отвечая на ваш вопрос: пока мне в Россию ехать неинтересно. Здесь я гораздо больше перспектив вижу для своих идей, своих проектов, и в том числе даже здесь, где мы сидим, в Центре современного искусства DOX. А там уж как сложится. Но пока я себе с трудом представляю, чтобы я вернулся. Просто потому что, возвращаясь опять к теме Советского Союза, все-таки я не знаю, что должно произойти: как должна распасться Россия, на какие части, или перейти под внешнее управление, чтобы что-то там изменилось.
Я все чаще на вопрос "Почему я уехал?" говорю, что я уехал не от Путина, я уехал от россиян, от людей. Я имею в виду ту обыденность, которая меня окружала в Москве, или в Подмосковье, или в других городах, в ситуациях – мне вот уже это было неприятно.
– Все, что произошло в августе 1991 года, повлияло на то, что происходит в России сейчас?
– Я думаю, что уроки всеми сделаны (смеется). Что так захватывать власть нельзя, надо это делать другим путем, и они, собственно, так и сделали. Не надо торопиться, надо делать постепенно, и они, собственно, так и поступили благодаря деньгам и благодаря сети КГБ – удалось создать такую европейскую, если не мировую сеть из политиков, журналистов и людей, которые, собственно говоря, поддерживают путинизм либо по убеждениям, либо на основе коммерческого интереса. А так просто прийти и сесть за стол – это не работает.
