Журналист Настоящего Времени Андрей Королев поговорил с журналисткой Светланой Прокопьевой о том, как она готовилась к заседанию суда, о штрафе, экспертных оценках и том, как ей помогали акции поддержки.
Псковский областной суд 6 июля вынес ей обвинительный приговор по статье "Об оправдании терроризма" и оштрафовал ее на 500 тысяч рублей. Прокуратура требовала для журналистки шесть лет колонии общего режима и просила запретить ей заниматься журналистикой на четыре года.
Газета "Псковская губерния", с которой также сотрудничала Светлана, пообещала опубликовать реквизиты счета для сбора денег на выплату штрафа. Прямо в здании суда после приговора для Прокопьевой уже собрали около 40 тысяч рублей.
Дело на Прокопьеву завели из-за ее реплики о взрыве в архангельском ФСБ 31 октября 2018 года в эфире радиостанции "Эхо Москвы в Пскове". Журналистка предположила, что поступок совершившего взрыв 17-летнего анархиста мог быть спровоцирован репрессивными действиями политического режима, и сравнила подростка с народовольцами.
Защита Светланы Прокопьевой 16 июля подала апелляционную жалобу на приговор.
— Сразу же после вынесения вам приговора, возникло ощущение, что федеральные телеканалы должны это отработать в пользу власти, что они, собственно, и сделали. Как вы для себя объясняете такую позицию тех же федеральных каналов?
— Мне, наверное, повезло, что я не видела на федеральных каналах ни одного сюжета о себе. Но я так понимаю из пересказов, что это самое легкое и самое приятное, что они говорили, – то, что власть такая гуманная сила. Потому что следом пошли очередные сюжеты из серии черного пиара обо мне. Я бы федеральные каналы прессой в данном случае не называла и журналистами тоже.
Моя мама после приговора, когда мы с ней виделись, с негодованием пересказала, что якобы Владимир Соловьев, не который председатель Союза журналистов, а телеведущий, что-то там говорил, что "за такое сажать надо". Я не знаю, честно говоря, на кого действует такая пропаганда, когда люди видят факты, видят, с кем происходят такие истории, как история со мной, они знают меня. Их уже нельзя обмануть.
— Какое имеют влияние вот такие приговоры на героев этих историй, на вас, в частности? Прокурор заявляет о шести годах лишения свободы. С другой стороны, суд принимает, вроде бы, "вегетарианское" решение.
— Конкретно в тот момент у меня не было ни сил, ни времени на рефлексию и на то, чтобы предсказывать себе самой. Я просто отключилась и очень внимательно слушала, понимая, что исход может быть любой. Этот абсурд дошел сначала до возбуждения дела, потом до суда, потом до обвинительного приговора, я понимала, что он точно так же может дойти и до колонии. Конечно, я испытала облегчение в тот момент, когда услышала, что исправление возможно без реального лишения свободы.
— Но вы мысленно морально готовили к сроку, к заключению под стражу и к тюрьме?
— Да.
— Как это происходило? Что происходило внутри, какие движения происходили в голове, в душе, в сердце?
— Это, конечно, была бы катастрофическая перемена: тебя берут из одной реальности и помещают в другую. Но я понимала, что если я себя мысленно, ментально не подготовлю к тому, что может быть реальный срок, я просто сломаюсь в процессе. И я себя убеждала: да, это возможно, да, это может быть, готовься, у тебя сумка – ты все взяла, у тебя с собой вещи, ты не пропадешь, потом будет апелляция, в апелляции тебе реальный срок, скорее всего, заменят на штраф, успокойся, не паникуй.
— У вас тогда не возникло ощущение в зале суда, что в принципе судьба ваша решена, что приговор уже написан?
— У меня это ощущение было с момента прений. Я была уверена, что приговор уже написан, когда судьи не взяли себе большого времени.
— Светлана, после пресловутого обнуления мы наблюдаем ряд процессов: обыски, аресты, и тому подобное. Насколько важна поддержка таких процессов? Я не говорю сейчас о пользе – не знаю, была ли польза или нет, – о важности этой поддержки я хотел бы порассуждать.
— Меня это очень поддерживало, потому что я понимала, что не только я одна считаю себя правой. Одно дело, когда ты сам в себе уверен, другое дело – когда тебе то же самое говорят уважаемые авторитетные люди, которые сами специалисты по СМИ. В конце концов, в делах, связанных с преступлениями за слова, мы, в любом случае, должны апеллировать к общественному мнению, потому что слова рассчитаны на публику. И у публики мы в первую очередь должны спрашивать: что публика думает по этому поводу. И когда публика говорит: "Света, все в порядке с твоим текстом – ты никого не оправдывала, мы тебе верим", – это очень важно. Это важно для того, чтобы продолжать бороться, продолжать отстаивать свою позицию с прежним жаром, с прежней уверенностью.
— А как это происходит у вас лично? Я знаю, как это происходит у меня. Если в моем материале что-то вызывает во мне сомнения – я обращаюсь к юристам, консультируюсь. Мы с вами не юристы – мы деталей можем не знать. Когда вы замышляли эту вашу аудиоколонку, вы предполагали, что нечто подобное может произойти? У вас не было никаких сомнений в вашей правоте, и не было ли желания проконсультироваться с теми же юристами?
— Я все-таки довольно опытный журналист, я 18 лет в этой каше варюсь. И за эти годы я не пренебрегала курсами повышения квалификации. После того, как появился этот квази-цензурный орган Роскомнадзор, мы стали еще строже следить за словами. Сама эта статья 205.2 – она довольно экзотична. Мне кажется, до теракта в Архангельске по ней особо никого не судили и не пытались привлекать. Не было процессов такого уровня. Только после взрыва [это все началось].
— Там было что-то по соцсетям – какие-то привлечения. Но чтобы привлекали журналиста – ваш случай прецедентный.
—В этом-то все и дело, что мои слова были извращены обвинением, они были извращены экспертами обвинения.
— Но ведь была не одна экспертиза?
— Их было очень много. Была первая экспертиза из "Южного экспертного центра" на стадии доследственной проверки – она была уже обвинительной, но она уже строилась на домыслах. Была противоречивая экспертиза Санкт-Петербургского филиала "Центра судебных экспертиз" – просто противоречивая. Оправдание терроризма психолог увидел в оформлении текста: в выносах, картинках и т.д. А в звуке, соответственно, не увидел, потому что в звуке не было выносов и картинок.
Мы, в свою очередь, тоже заказывали экспертизы, которые обвинение и вслед за ним суд трактуют как "приисканные эксперты, которые выдали нужный результат". То есть они почему-то считают, что я ангажировала всю гильдию экспертов-лингвистов ГЛЭДИС.
— Как повлияло ваше уголовное дело на журналиста Светлану Прокопьеву? Каким журналистом Светлана Прокопьева теперь будет?
— Слава богу, что суд не вынес никакого такого дополнительного наказания, как просила прокурор, в виде лишения права заниматься профессией. Я этого боялась даже больше, чем реального срока, потому что реальный срок пройдет, а чем жить, помимо журналистики, я не очень представляю.
Я стала лучше понимать логику правоохранительных органов, я стала лучше понимать логику тех, кто ничего не знает о прессе, кто не ценит свободу слова, кто не считает важным поднимать острые темы. Я понимаю, что именно они могут увидеть в обычных словах. Теперь я это понимаю. Теперь, конечно, я буду строже относиться и к себе, и к своим словам. Просто какие-то опасные цитаты мы будем давать, может быть, в пересказе.
— Но не означает ли это, что этот внутренний цензор или попытка нести ответственность за произнесенные или написанные слова, которые можно трактовать? Не означает ли это крест на нашей профессии
— Я думаю, что здесь как раз должно включаться мастерство автора, мастерство редактора, чтобы сделать текст просто точнее. Трактовать и пересказывать можно так, чтобы сделать мысль понятнее. Не исказить ее, а именно еще лучше ее преподнести. Не просто избежать каких-то опасных оборотов или резких слов, а просто сделать это максимально прозрачно.
— Нет ли у вас ощущения, что пресса не очень испугалась после вашего дела, после ареста Сафронова? Может быть, всеми этими арестами, всеми этими санкциями против журналистов власть не сильно-то и добивается своего? Она, может быть, просто напоминает о себе?
— Мне кажется, речь идет уже не о страхе, а репрессии эти стали какой-то обыденностью, стали дурной модой. И все понимают, что они идут, и что кого-то коснется еще раз и еще раз. И тут уже не до того, чтобы бояться. Тут уже до того, чтобы сопротивляться и пытаться защищать своих. Я очень рада, что люди не выдохлись и продолжают эту кампанию. Хотя, казалось бы, столько нервов было потрачено, в том числе на мое дело, на поддержку меня. Я очень благодарна тем коллегам, которые приехали в Псков, стояли у зала суда, писали новости, постоянно что-то говорили, звонили мне потом. И они не выдохлись, а продолжили делать то же самое для Ивана Сафронова. Мне кажется, это очень важно. Просто некогда расслабляться. Получается, что мы не можем ни на минуту расслабиться.
— Вы намерены подавать апелляцию на приговор суда?
— Да.
— Нет ли у вас опасения, что апелляция только ухудшит ваше положение? И что в конце концов вас могут просто закрыть?
— Да, оборачивается, конечно, и в эту сторону, но мне, честно говоря, сложно представить, чтобы они решились опять это заявить и такое сделать. Во-первых, за что?
— Дело Юрия Дмитриева ничему не учит? Его освободили, потом опять арестовали. И теперь ему грозит до 15 лет лишения свободы.
— Все-таки по другой статье, и это второе уголовное дело. А речь в данном случае идет об апелляции. Все материалы уже есть, все рассмотрено, все допросы экспертов в деле есть, все эти экспертизы в деле есть. Я, честно говоря, не понимаю, как судья, облеченный федеральным статусом, облеченный полномочиями, каким-то самосознанием, может невиновному человеку дать реальный срок? Ну правда. Не может такого быть.
— Поэтому я и посмотрел на вас с таким удивлением – Светлана ли Прокопьева со мной говорит.
— Я же неисправимый оптимист, я верю в лучшее.
