В российских колониях могли завербовать на войну с Украиной до 20 тыс. человек, считают правозащитники. Основатель "ЧВК Вагнера" Евгений Пригожин обещает заключенным, что за решетку они больше не вернутся.
Член президентского Совета по правам человека Ева Меркачева говорит, что сами заключенные не обращаются в СПЧ с жалобами на вербовку. Наоборот, некоторые пишут письма с просьбами забрать их воевать. По информации Меркачевой, на войну просятся осужденные на пожизненные сроки, рассматривая в этом шанс выйти на волю.
По данным на 1 октября, в российских тюрьмах стало на 13 тыс. заключенных меньше, чем в начале года. Связано ли это с войной, неизвестно.
Ева Меркачева поделилась с Настоящим Временем своим видением, какие правовые коллизии возникли с мобилизацией осужденных и как выйти из сложившегося положения.
– Вербовка на войну в тюрьмах России продолжается?
– Мы продолжаем получать такие сообщения. В основном они приходят от родственников осужденных.
Мы отправили наши заявления в Генеральную прокуратуру с просьбой прокомментировать: на каком основании эти люди отправляются в зону боевых действий. Пока ответ получили чисто формальный. Нам сказали, что наше обращение переправили почему-то в Федеральную службу исполнения наказаний. Сам ФСИН молчит.
Вы правильно заметили, что заключенные не жалуются на то, что им предлагают повоевать. Жалуются их родственники, потому что мамы, папы и сестры не понимают, что будет с их близкими. Пока человек находится в колонии, с ним есть какая-то связь, например телефонные звонки, письма. Можно приехать на свидание, передать передачку. После того как человека забирают в зону боевых действий, связь прерывается. Родственники логично спрашивают: с кем он поддерживает отношения, чтобы узнать – жив ли их близкий, ранен, не ранен. Масса вопросов совершенно не урегулированы.
Главный момент, наверное, потерпевшие. Многие спрашивают, почему совершившему против них преступление, например убившему их детей, дали оружие, а затем выпустили на свободу?
Нет ни поименных списков людей, ни статей, по которым они привлекались, чтобы понять, кого чаще всего отправляют [на войну]. Есть некие данные, что в основном это все-таки тяжкие преступления: грабежи, разбои. Но в том числе и люди, которые совершили преступления средней тяжести.
Что касается пожизненно осужденных. Я, например, получаю письма, где они просят помочь с отправкой на фронт, просят посодействовать. Рассказывают, что они написали уже обращение и директору ФСИН России, директору ФСБ с просьбой их туда отправить.
В "Бутырке" есть так называемый коридор пожизненно осужденных, где сейчас находится два-три десятка человек. Это те люди, которые либо ждут апелляции, либо их привезли в колонию для пожизненно осужденных для новых показаний, расследований по новым эпизодам. И все они, когда я их обошла, заявили мне, что хотят воевать. Абсолютно все. Это было для меня тоже удивительно. С другой стороны, понятно, что им-то терять нечего. Пожизненный срок сам по себе страшен, а здесь [на войне] есть какая-то перспектива, как им кажется, все-таки освободиться.
В Совете Федерации лежит законопроект, который легализует отправку на фронт осужденных. Но не думаю, что этот законопроект всех устроит. Там сказано, что после того, как осужденный повоюет, решение о его освобождении принимает суд. И суд может его либо выпустить, либо смягчить ему наказание: сократить срок или назначить какой-то другой вид наказания. Не думаю, что это устроит тех людей, которые хотят в зону боевых действий ради того, чтобы потом у них появился шанс этой свободы. Свободу они представляют не призрачно, а конкретно – после окончания их "командировки".
– Вы сказали, что получаете обращения от людей, которые хотят на войну. Выходит, что в такие колонии, как "Черный дельфин" в Пермском крае, Пригожин еще не приезжал?
– Не знаю, приезжал ли он туда. Из этих колоний чаще всего вообще никакая информация не поступает. Вы должны понимать, что там не просто строгий режим – там особый режим. Поэтому осужденные там редко могут какие-то весточки передать близким. Но письма у меня есть все – я их частично публиковала. Пишут совершенно конкретные люди, ставят свои подписи. Среди них я, к сожалению, не нашла тех, которые у меня вызывали бы сомнения в плане тех преступлений, в которых их обвиняли. В основном это действительно настоящие убийцы. Последний человек, который мне написал, судя по материалам суда и следствия, убивал с 12 лет, в том числе женщин. Не уверена, что таких людей стоит вооружать. Сами подумайте, насколько они могут быть опасны.
– Ваш запрос в Генпрокуратуру перенаправлен во ФСИН. У меня последний вопрос. Получается, в России окончательно перестали действовать законы?
– Мы живем в особое время – мы же понимаем. Все-таки на это делают все скидку. Но тем не менее мы продолжаем жить, работать и защищать людей так, как будто живем в абсолютно правовом государстве. Это принцип, который, как мне кажется, крайне необходим всем, чтобы нащупать какую-то опору в это непростое время.
– Насколько я понимаю, Совет по правам человека, за исключением вашей инициативы, ничего не делает?
– Почему? Они тоже считают, что нужна какая-то правовая определенность. Сейчас добиться этой определенности, мне кажется, одна из главных задач. Посмотрим. Думаю, появится какой-то документ. Скорее всего, не законопроект Совета Федерации, потому что, повторюсь, к нему много вопросов. Вдруг сейчас появится альтернативный. Посмотрим, какие депутаты его подготовят и внесут. Посмотрим.
