Больше трех миллионов человек покинули Украину после начала российского вторжения. Среди них был и 69-летний педагог из Харькова Игорь Соломадин: несколько дней назад ему удалось выехать в Прагу, где живет его дочь. Соломадин рассказал русской службе Радио Свобода, как прятался от российских обстрелов в метро с собакой по кличке Олеся, как его вывозили из разбомбленного города и как он будет продолжать вести уроки для своих учеников, которые все еще остаются в Харькове.
– Расскажите, пожалуйста, как складывалась ваша жизнь "до"? Что вы делали до 24 февраля 2022 года? Я имею в виду даже не профессионально, а в каком-то бытовом смысле. Вот вы проснулись 23 февраля, чему был посвящен этот ваш день? Были ли уже какие-то всполохи на горизонте, ожидание чего-то страшного?
– В общем-то, как и все мои друзья и коллеги, мы жили обычной, нормальной жизнью, ходили на работу, пили кофе в кофейнях наших любимых, гуляли с собаками, обменивались всякими новостями. Конечно, очень часто обсуждали возможности того, будет или не будет то, что потом случилось.
Я, честно говоря, думал, что это невозможно. Считал, что, скорее всего, идет какой-то шантаж, политическая игра. Начало крупномасштабной войны просто в голове не укладывалось. Надо сказать, что в целом мои товарищи и обычные люди в Харькове были абсолютно спокойны. Я нигде не слышал разговоров о войне, об угрозе, никто не разметал магазины, полно было товаров везде и всюду. Поэтому никто особо ничего не предпринимал для того, чтобы как-то подготовиться. Говорили: "Ты собрал "тревожный чемоданчик"?" – "Ну какой "тревожный чемоданчик", о чем ты говоришь?" Хотя некоторые действительно собирали такой чемоданчик, держали на всякий случай.
Кроме того, правительство и президент говорили: ну что вы, готовьтесь к Пасхе, готовьтесь к шашлыкам на майские праздники. Я буквально цитирую нашего президента. Это, честно говоря, не то что никак не успокаивало, а даже, я бы сказал, бесило. В том смысле, что когда нужно было готовиться к серьезным делам, нам говорили: ничего подобного нет, западные спецслужбы просто разгоняют эту информацию (о войне), ломают нашу экономику и так далее.
– Когда вы зашли в нашу студию, вы сказали: "Как у вас тихо". Я понял, что у вас уже немножко другой слух, что война обостряет слух. Как вы узнавали о начале бомбардировок или ракетных обстрелов в Харькове?
– В 5 часов утра 24 февраля я проснулся от грохота. У меня собачка, она тоже очень чувствительна, она реагирует на фейерверки. Но было понятно, что в 5 часов утра никакой фейерверк невозможен. Грохотало необычно, просто бухало.
Я подошел к окну, которое выходило на восточную сторону, увидел зарево и услышал звуки отдаленных взрывов. Я тогда, конечно, все понял. Это было состояние какого-то недоумения, ужаса, ненависти, смешанные чувства. Я подумал: неужели они решились на это? Что делать – было непонятно.
– Технически в Харькове сирены были готовы к тому, чтобы предупреждать о бомбардировках и обстрелах?
– 24-го утром, когда мы начали перезваниваться с друзьями, выяснять, что делать, как, куда, взрывы были слышны периодически. Хотя люди еще как-то продолжали по инерции жить, кто-то гулял с детьми во дворе в это время. С другой стороны, возле магазина, который рядом с моим домом, тут же выстроилась очередь, которой никогда не было раньше. Люди побежали за продуктами. Взрывы становились все ближе и все громче. Тогда уже пришлось идти куда-то спасаться. Но никакой сирены не было.
В Харькове одним из наиболее обстреливаемых районов была так называемая Салтовка. Есть Северная Салтовка – это самый обстреливаемый был район, а мой район дальше идет. Мы никаких сирен не слышали, потому что, как оказалось, они не работали. Люди говорили, что в других частях города сирены выли, но я их не слышал в Харькове ни разу. О том, что воздушная тревога, что нужно бежать в укрытие, мы узнавали только по пабликам в телеграм-каналах и, конечно, по приближающимся звукам, когда уже так грохочет, что сам понимаешь: надо куда-то деваться. Мне повезло в том смысле, что у меня в пяти минутах ходьбы станция метро, я мог быстро добежать до метро вместе с собакой.
– Были среди ваших друзей, коллег какие-то необычные разговоры? Запомнилась чья-нибудь фраза, слова какие-то?
– Были всякие разговоры, когда мы прятались на станции метро. Я когда-то читал о том, что люди, которые спасались во время Второй мировой войны в лондонском метро, быстро устанавливали контакты между собой, как-то сближались, у них возникала дружба, любовь. Но когда я оказался в харьковском метро, не скажу, что я как-то сблизился со всеми, хотя появлялись люди, с которыми мы вели разговор.
Были совершенно жуткие конспирологические теории. Одна дама говорила, что все это устроило ЦРУ, это все проделки ЦРУ, потому что у Путина уже 105 двойников, они двойника посадили на трон. Правда, потом она сказала: "Ладно, ладно, я убираю все свои теории".
Харьков – это город, который на границе с Россией находится, в 40 километрах. Большинство харьковчан говорят по-русски. Это украинский город, но большинство населения – русскоязычные люди. Более того, многие харьковчане голосуют за партию, которая в Украине считается, условно говоря, пророссийской, – ОПЗЖ. Но когда началось это все, я не слышал ни одного разговора, который бы осуждал Украину или как-то превозносил Россию. Эти обстрелы вызвали у людей чувство единства в понимании того, кто наш враг.
– Когда вы приняли решение уехать?
– Я долго сопротивлялся отъезду. Во-первых, у меня не были собраны вещи. Но это была не самая большая проблема – бросить документы, какую-то сумму денег и необходимые вещи. Я не понимал, куда, как и что. Хотя у меня были варианты, куда уехать, необязательно за пределы Украины, мне предлагали ехать во Львовскую область.
Но сначала я думал, что могу быть как-то полезен еще, находясь в Харькове. 25 числа я узнал, что создан штаб в Харьковской областной администрации, я стал туда звонить, но было постоянно занято. Потом я написал знакомому журналисту, который тоже является одним из координаторов Евромайдана в Харькове, спросил, насколько я могу быть там полезен. Он ответил: "Мы подумаем". Но больше ничего.
А потом, когда начались очень мощные и частые обстрелы, я, честно говоря, уже не знал, как я могу добраться не то что до центра города, но хотя бы даже до соседнего магазина. Я видел парадоксальную ситуацию: тревога, обстрел, а люди стоят за продуктами как ни в чем не бывало. Стоит очередь, не шелохнется.
А через некоторое время стала звонить моя дочь Таня, которая живет и учится в Праге, и говорить, что началась эвакуация людей моего возраста, а мне 69. И что это как раз и будет помощь армии и волонтерам, потому что сидеть в Харькове, когда есть хотя бы теоретическая возможность выехать, – это создавать дополнительную нагрузку на армию, на волонтеров. Потому что мне нужны продукты, мне нужны лекарства.
– Можно вас попросить хотя бы пунктирно пройтись по вашему беженскому маршруту?
– Выехать из Харькова было очень сложно, транспорт не ходил. Правда, можно было брать такси некоторое время – но были очень высокие цены, и таксисты не ездили, когда начинались обстрелы. Были волонтерские организации, которые помогали выехать людям. Я заполнил анкету одной из волонтерских организаций, но мне сказали: вариантов нет, потому что машин нет. Потом говорят, что, может быть, можно уехать, назначаем вам день. Я уже готовлюсь, собрал все вещи, тут начинается обстрел. Они мне СМС: "Из-за обстрела мы не можем приехать". И так продолжалось несколько дней.
Второго марта я сидел в метро. А метро запирали с трех часов дня до шести утра, потому что был комендантский час: ставили бронированные загородки, я не знал, что они вообще существуют, мы были изолированы от всего мира, чтобы никто туда не мог проникнуть. Мне звонит парень знакомый, кандидат социологических наук, мой приятель по фейсбуку. Говорит: "Могу вас забрать в 6:15". Я дождался, пока откроются эти шторы, потом бегом домой за чемоданом, собакой. Подъехала машина, мы сели – и на вокзал.
Мы приехали на вокзал, там было огромное количество людей. Я понял, что я там не смогу стоять: у меня собачка небольшая, ее просто растопчут. На руки ее взять можно, но она весит килограмм 15. Я тогда ушел в другой зал, но народу становилось все больше и больше. Потом еще подошли люди, которые меня знали, говорили: давайте вместе будем как-то. Я говорю: "Я не могу туда идти, потому что раздавят Олесю. Давайте так договоримся: вы сядете в поезд, если вам удастся, я к вам подойду, вы мне позвоните".
Вдруг раздается телефонный звонок, мне звонит человек и говорит: "Мне дали ваш номер, я сейчас поеду в Светловодск (это такой город на Днепре, водохранилище), могу вас забрать". Я говорю: "Я нахожусь на вокзале". Он говорит: "Я как раз буду проезжать мимо вокзала". То есть это чистая случайность. Я выскакиваю на ту улицу, где проезжает машина, это была большая красная машина, джип, встречаю этого человека, оказался Геннадий Титов, как потом выяснилось, выпускник Школы диалога культур. Он был учеником моего друга и коллеги Сергея Курганова. Вот так это сошлось. В целом система работает так – это цепочка людей, которые знают друг друга, знают о том, что кому-то что-то нужно, и при случае сообщают: возьми этого человека, ему нужно, он просил. Это цепочка взаимопомощи.
Потом в этой красной машине мы дожидались еще звонка от координатора. Позвонила коллега Гены Титова, которая сомневалась, ехать ей или не ехать, за пять минут Гена убедил, что надо. Мы заехали за коллегой с ее сыном, они погрузились, и вместе мы поехали уже по Харькову. Попали в такой район, где были следы бомбардировок. Я впервые тогда своими глазами увидел полностью разбомбленную пятиэтажку, сгоревшие машины на дороге – это район, который называется Бавария.
Стали выезжать за пределы города. Дальше уже помчались по маршруту, где нас встретили волонтеры, целая колонна машин. Там все организованно, не просто так люди хаотично ехали, это была колонна из шести машин. Я не буду называть географические координаты на всякий случай. Мы поехали по направлению юго-запад. Ехали довольно долго, ночевали в какой-то школе на матах, потому что комендантский час, нельзя было передвигаться на машинах в это время.
– Вы знаете беженцев, которые выбрали восточное направление для эвакуации, то есть Белгородскую область России?
– Нет, такие мне неизвестны.
– Вы сказали, что с вами была собака, которую зовут Олеся. Как вы думаете, если бы вы пришли с ней в студию, что бы она нам рассказала?
– Олеся бы вам рассказала, как тяжело ей было сидеть в метро, когда там было огромное количество людей. Она – привыкшая к домашним условиям собачка, а тут – огромное количество людей вокруг. Она, конечно, пугалась, сжималась. А с другой стороны, когда люди проходили мимо, она охраняла меня и лаяла на них довольно громко. Понятное дело, что это мало кому нравилось. Кроме того, собачка есть собачка, у нее есть свои естественные потребности, я старался, конечно, ее выводить.
Я не один был с собакой, там было полно людей с собаками, с котами. Вы бы видели эту картину: собаки, коты, кошки в кузовках. Когда собак много, они, конечно, начинают тоже общаться. Олеся вам бы рассказала, как ей было тяжело перенести смену обстановки. Потом мы ехали в автобусе, она забилась под сиденье, сидела очень тихо и хорошо себя вела.
– Вы говорили, что Харьков – это особая субкультура в рамках Украины. Можно несколько слов, что это за субкультура и как она реагирует на экстремальную ситуацию?
– Харьков сейчас (наверное, здесь никакого пафоса быть не может, это реальность) – это место такого героизма повседневного, вертится в голове слово "бытового" героизма. Люди там живут, они помогают друг другу, у нас есть чат профессиональный, наши коллеги постоянно в этом чате, где каждое утро перекличка, кто, где, как, все ли живы, кому нужны какие-то вещи, лекарства, продукты. Харьковчане сейчас как единая команда, потому что у всех один враг, одна опасность. Когда люди увидели, что реально происходит, как буквально методично уничтожается город.
Я сегодня прочитал последние новости об обстрелах, снова обстрелы в центре, снова рушат старинные здания, те здания, которые уцелели во время Второй мировой войны. Я уже не говорю о памятниках архитектуры, там и конструктивистские здания пострадали, и здания модерна. Тут уже дело не столько в стиле, сколько в том, что люди лишились жилища и жизни. Вы же знаете, что взорвали бомбу прямо на площади Свободы, там много людей пострадало. То есть бьют по центру. Когда я находился на вокзале, там тоже было три мощных взрыва, били по зданию министерства внутренних дел, которое возле сквера Победы, оно полностью разрушено.
– Вы преподавали в гимназии и в университете. Ваши школьники, ваши студенты остались в Харькове?
– По-разному. Некоторые мои ученики уже в Праге, даже пошли в школы, некоторые остались. Многие в Польше, некоторые даже дальше поехали, во Францию.
– Вы говорили с вашими школьниками или старшеклассниками, вы обсуждали тему войны?
– Обсуждали. Как раз так интересно получилось, что в этом году у меня самый старший класс был 10-й, мы начали этот год с того, что обсуждали переписку Эйнштейна и Фрейда о том, может ли человечество как-то избежать войн. Я подобрал тексты для ребят, чтобы мы могли это обсуждать. К сожалению, ответы в большинстве своем были такие, что войны неизбежны. Хотя ответ Фрейда, если вы помните, как раз заключался в том, что только развитие культуры может предотвратить развитие агрессии, если так суммарно сказать.
Мы много говорили о Второй мировой войне, о диктаторских режимах. Я придумал спецкурс "Демоны ХХ века". Детям было интересно узнать о Ленине, Троцком, Мао Цзэдуне, Че Геваре: о людях, которые не просто были диктаторами, а которые были еще идеологически заряжены. И мы анализировали эту политику, пересмотрели заново фильм, который давно был снят, но я всегда его смотрю с огромным интересом, – фильм Михаила Ромма "Обыкновенный фашизм", пытались проанализировать то, что там.
Дети часто меня спрашивали: "Будет ли война, что вы думаете об этом? Куда вы собираетесь бежать?" Старшие дети задавали такие вопросы. Младшие, шестиклассники, жили своей жизнью в большей степени. Но в среду, перед началом войны, я увидел удивительную картину. Я зашел в класс, а у нас было обучение такое: часть детей сидит в классе, а часть детей – онлайн. Стоит ноутбук, дети в зуме. Я смотрю, дети, которые были в классе, подошли к ноутбуку и слушают гимн Украины. Кто-то запустил гимн Украины из ребят, и они стоят и слушают молча, без всяких внешних эмоций. Я подошел, вроде как урок начинается, но они дослушали. Я так удивился, как это их вдруг сплотило, такой удивительный момент застал.
– Вы сказали, что вам 69 лет, все-таки это серьезный возраст. Вы как-то строите планы на будущее?
– Мы сейчас обсуждаем с людьми, которые в Харькове находятся, расписание наших уроков. Некоторые уже начали проводить дистанционные занятия. То есть, находясь в подвалах, находясь кто во Львове, кто в Польше, кто в Австрии, мы решили проводить занятия. Но немножко в сокращенном виде, конечно: по четыре урока в день, по 20 примерно минут каждый урок – так, чтобы наши дети не терялись и чтобы мы тоже не терялись. Поэтому, как только я с вами поговорю, я приеду домой и займусь дальше составлением расписания, подготовкой к урокам.
У нас есть профессиональный чат – это коллеги, наши учителя, администрация школы. У нас когда-то называлось это "веселый повседневный педсовет", он так и сохранился, в телеграме мы обмениваемся всем, что мы сейчас переживаем. Второй чат – это университетский чат, который ведет Лидия Стародубцева, завкафедры медиакоммуникации. Там тоже постоянно идет чат, и там тоже идет речь о восстановлении занятий со студентами. Уже вроде договорились, но администрация университета продлила перерыв занятий до 28 марта.
– То есть вы беженец, но не безработный?
– Я не безработный в том смысле, что я продолжаю работать в Украине, там даже зарплату платят, что интересно. Интересно, что мне выплатили зарплату, выплатили пенсию, когда я уже здесь был. На карточку смотрю: приходит пенсия. Она обычно приходит в 20-х числах, а тут пришла раньше. То есть наше правительство и наша администрация работают, как-то находят средства.
Полностью интервью опубликовано на сайте русской службы Радио Свобода
