В 5 часов утра 24 февраля Марина Ганицкая услышала отдаленный гул взрывов. Она поняла: началось полномасштабное российское вторжение. Директор учреждения для пациентов с психоневрологическими нарушениями в Бородянке, что в 50 километрах к северо-западу от Киева, сразу же выехала на работу.
Главный врач психоневрологического диспансера под Киевом вспоминает, как она, сотрудники и пациенты медицинского учреждения пережили российскую оккупацию. Полностью материал опубликован на сайте RadioFreeEurope/RadioLiberty.
– После нескольких напряженных недель и новостей о надвигающемся российском вторжении я решила, что останусь с пациентами, даже если случится немыслимое. Оно случилось.
В диспансере на тот момент проживало около 350 человек. Я проработала там всего шесть недель, но успела сблизиться с персоналом и пациентами, многие из которых нуждались в круглосуточном уходе.
Из 250 сотрудников осталось только десять: мой заместитель, бухгалтер, кассир, несколько поваров и санитаров. И ни одного врача. Многие сотрудники оказались в ловушке в родных городах и селах, где уже разворачивались активные боевые действия.
У одной из приехавших на работу сотрудниц дома остался муж с четырьмя детьми. Другой коллега не мог связаться со своей 15-летней дочерью, которая оказалась заблокирована в оккупированном российскими военными соседнем городе. Эти люди – герои, принявшие решение остаться и помогать нашим пациентам, людям с израненными телами и душами.
Каждый делал то, на что был способен. Но разные люди по-разному справляются со стрессом. Не каждый может взять себя в руки и заняться повседневными делами, такими как сварить кашу или поменять подгузники.
Война коснулась Бородянки в первые же дни – российские войска разбомбили частный дом рядом с больницей. Взрыв был такой силы, что от здания ничего не осталось. Погибли шесть человек. В начале марта россияне взорвали несколько многоэтажек в центре города.
В начале войны местные и жители ближайших сел искали помощи и убежища в больнице. Иногда у нас собиралось до 800 человек. Среди них были люди, потерявшие родных и близких. Некоторые приносили раненых и умирающих родственников.
25 февраля позвонила главврач соседней психиатрической больницы и попросила принять ее пациентов. Поздним вечером привезли 80 тяжелобольных. Среди них 14 детей с аутизмом. Дети с таким диагнозом очень чувствительны и ранимы, на их долю выпали невыносимые испытания. Это была самая тяжелая часть оккупации. Приходилось успокаивать детей и обещать, что все будет хорошо.
Четвертого марта мы услышали по радио новость о планах организовать эвакуацию мирных жителей. Но гуманитарный коридор так и не создали. Несмотря на это, многие жители Бородянки, закутавшись в белые простыни, на свой страх и риск покинули город.
По дороге, которая проходит рядом с больницей, проносились колонны российской техники. Иногда до 500 единиц: бензовозы, зенитно-ракетные установки "Бук", реактивные артиллерийские установки "Торнадо", танки.
Мне было больно смотреть на ночное небо, пылающее от пожаров вокруг Бучи и Макарова. У меня там жили родственники. Днем все гремело. Это было страшно. Одно дело – пытаться выжить самому, и совсем другое – нести ответственность за других людей. Пациенты хватали своих опекунов за руки, спрашивая: "Мы уже умерли? Все уже кончено? Спасут ли нас [украинские военные]?"
В больнице работал радиоприемник, но связь с внешним миром была слабой. Мы слушали новости, пока не сели батарейки. Иногда можно было позвонить родственникам с мобильных телефонов. Мы научились заряжать гаджеты от автомобильных аккумуляторов.
Порой мне звонили из украинской военной администрации и говорили: "Не волнуйся. Мы делаем все возможное, чтобы вас вытащить. Мы ведем переговоры".
Я передала это пациентам, чтобы успокоить их; они жили надеждой. Когда появлялась мобильная связь, я старалась вести страницу в соцсетях, просто чтобы быть на виду, описывать, в каком положении находятся подопечные. Потом россияне включили глушилки, и связь пропала.
Буйных пациентов раньше держали на верхнем этаже в изолированных помещениях под постоянным наблюдением. После 24 февраля санитаров просто не хватало, поэтому эти больные остались без присмотра. Они ломали двери и бродили по больнице.
Во время сильных обстрелов все уходили в подвал. Было тесно, но все поместились. Мы сидели, лежали и стояли, прижавшись друг к другу. Кто-то плакал.
Более самостоятельные пациенты помогали ухаживать за другими больными. Некоторые подопечные сбежали. Они спрятались, а потом вернулись обратно в больницу. Рассказывали, что сильно испугались во время взрывов. Один из наших пациентов погиб при обстреле. Он убежал в первый день, а после того, как россияне ушли из Бородянки, было найдено его тело. Двое пациентов до сих пор считаются пропавшими без вести.
В первые дни войны в городе еще было электричество и тепло. Затем рабочие ТЭЦ разъехались, и отопление пропало. У нас была пара газовых баллонов, но их хватило только на несколько дней.
Было так холодно, что все замерзло; изо рта шел пар, ноги никак не могли согреться. Иногда варили кашу, борщ, мясо. У нас были свои куры, но никто не мог достать хлеб. Были моменты, когда кусочек хлеба делили на всех. Пациенты собирали крошки и слизывали их с ладоней. Это было так тяжело: я не знала, как кормить людей и как долго мы протянем.
Сначала мы набирали воду из колодца на территории больницы. Потом туда стали приходить российские солдаты, они качали воду для собственных нужд, пока она не закончилась. Нас спасло озеро за забором, мы набирали воду там. Кипятили ее, но все равно многие перенесли кишечные инфекции. Нам повезло, у нас были нужные лекарства.
Вода нужна была для туалетов, гигиены и ухода за лежачими больными. Для мытья пациентов воду нагревали, а в кровати больных клали бутылки с кипятком, чтобы хоть немного согреть их.
На территории больницы было свое хозяйство: 30 коров, лошадь, коза, кролики, куры. Контакт с животными положительно влияет на состояние больных. Мы кормили животных, заботились о них, доили коров.
Пятого марта в больнице находились 450 человек. Российские военные протаранили ворота на внедорожнике. Это были кадыровцы, около 60 человек, они были агрессивны: бегали по больнице, вышибали двери, врывались в комнаты лежачих больных. Они угрожали мне, говорили, что если найдут военных или оружие, то порежут меня на куски.
Под дулом автомата больных вывели во двор диспансера. Мне приказали встать посередине, направили на меня оружие. Один из солдат снимал. Меня спросили: "Вы нацистка?"
Я им сказала: "Я украинка! Если хотите знать, патриот ли я, то да. Я люблю свою страну".
Чеченец продолжил: "Мы не пришли убивать вас! Мы пришли освободить вас от нацистской власти. Теперь пенсионеры смогут ходить на Парад Победы, носить георгиевские ленточки, в вашей стране больше не будет нацизма".
Солдаты потребовали, чтобы я благодарила на камеру президента России Владимира Путина за мое "освобождение от нацизма". Я видела красные точки лазерных прицелов, скользящие по пациентам; некоторые подопечные плакали от страха.
Чеченцы запретили людям покидать территорию. Они сказали: "Выйдете – будем стрелять". Вокруг диспансера все было заминировано, стояла военная техника. Я умоляла их выпустить хотя бы детей, но они отказались. Больные служили живым щитом.
За время российской оккупации на территории госпиталя скончались 13 человек. Среди них были местные жители и наши пациенты. В основном это были ослабленные из-за тяжелых условий люди. Мы с ассистентом завернули их тела в простыни и закопали в промерзшей земле, на могилах установили кресты, чтобы знать, кто и где был похоронен. Я навсегда запомню тот день.
13 марта я выглянула в окно и увидела, что по дороге едут желтые автобусы. Началась эвакуация! Перед отъездом я отпустила всех животных, чтобы они сами смогли найти прокорм.
Российские солдаты стояли у диспансера и смотрели, как мы грузим пациентов в автобусы. Двое тяжелобольных умерли во время эвакуации, остальных развезли по разным регионам Украины – либо в переполненные больницы, либо к их семьям.
Добравшись до безопасного места, я связалась со своими родными и узнала, что наше село все еще в оккупации, а дом поврежден. Мои родители прятались от обстрелов в подвале, а муж и сын спаслись бегством, перебравшись вплавь по ледяной реке.
"Когда ты нас заберешь?" – именно этот вопрос чаще всего я слышала от пациентов после эвакуации. Многим не нравилось быть вдали от Бородянки. Они начинали звонить мне с 5 утра. Боялись, что больницу никогда не восстановят. Более 20 больных не смогли обустроиться на новом месте и умерли.
В конце марта российские войска отступили от Киева. После деоккупации я вернулась в интернат и увидела горы мусора и разграбленные помещения. По больничным коридорам бродила коза, а во дворе бегала наша лошадь.
Летом пациенты вернулись в диспансер. Иногда они с тревогой спрашивают, не вернутся ли россияне. Многие запасаются хлебом. И прячут его в тумбочках.
Полностью материал опубликован на сайте RadioFreeEurope/RadioLiberty.
Текст и фотографии Алены Гром из Бородянки. В подготовке материала участвовал Эймос Чаппл из Праги.
