Ровно 80 лет назад, 22 ноября 1941 года, по льду Ладожского озера была открыта Дорога жизни. Название она получила из-за того, что после начала блокады Ленинграда немецкими войсками единственным способом доставить продовольствие в осажденный город и вывезти оттуда людей осталась именно Ладога.
Официальное название Дороги жизни – Военно-автомобильная дорога №101. Движение по льду озера открылось 22 ноября 1941 года. По расчетам, для прохождения грузовика с тонной груза через озеро толщина льда по всей трассе должна быть не меньше 20 см. Лед такой толщины в Шлиссельбургской губе Ладожского озера образовался к концу ноября: после этого стало возможно проложить по нему двухполосную трассу шириной в 10 метров.
Сначала трассу в основном использовали для доставки грузов в город, но с февраля 1942 года по ней из Ленинграда начали массово вывозить людей, в первую очередь детей. Это было чрезвычайно опасно: Дорогу жизни каждый день бомбила немецкая авиация, а разбитый грузовиками лед часто проваливался под перегруженными машинами. Но другого способа спастись у людей просто не было. Корреспондентка Север.Реалий Татьяна Вольтская поговорила с жителями блокадного Ленинграда, которых вывозили из замерзающего и голодающего города по Дороге жизни, и попросила их вспомнить, как это было.
Галина Куликова: "Когда началась бомбежка, в первую машину попал снаряд"
"Третьего апреля мне исполнилось четыре года, а 4 апреля меня вывозили по Дороге жизни. Многие удивляются: что же я могла запомнить в таком возрасте? А я запомнила очень много", – рассказывает жительница блокадного Ленинграда Галина Филипповна Куликова.
"У меня в конце марта умерла мама. Мы с ней спали, я проснулась утром, а она не встала. И я пошла к соседке по коммунальной квартире – тогда почти все в коммуналках жили – и говорю: "Я есть хочу, я проснулась, а мама никак не встает". А соседка и говорит: "Ты смотри в окошечко, я на санках твою маму повезу", – вспоминает женщина.
"Мы жили на улице Тюшина, я не помню, увезли маму или не увезли. Помню, что я сидела на окне, а соседка меня закутала в солдатское колючее одеяло: вот это колючее одеяло я помню. А потом она отвела меня в приемный пункт, где собирали сирот, – рассказывает Галина Филипповна. – Наверное, в приемном пункте для сирот я пробыла недолго – раз меня уже 4 апреля повезли по Дороге жизни".
"Машина была не одна, мы шли караваном из нескольких грузовиков. Когда началась бомбежка, в первую машину попал снаряд, и перед ней образовалась полынья. И я очень хорошо помню, как из этой машины вынимали детей и пересаживали в другие машины, и в нашу тоже, и в те, что были сзади нас, – вспоминает женщина. – И взрослых тоже пересаживали, там же не одни дети ехали. Снега не было, на льду была вода. Я помню, как от колес машины, которая шла перед нами, фонтанами отходила вода. Видимо, снег уже таял в апреле".
"Как мы переехали на ту сторону озера, я не помню, но, видимо, мы там пробыли какое-то время, потому что потом уже нас погрузили на баржи и повезли по воде, очень долго мы плыли. На пристанях нас выпускали – наверное, чтобы мы ноги размяли, – рассказывает Галина Филипповна. – И на каждой пристани нас встречали женщины, они все почему-то были в ватниках и подпоясаны солдатскими ремнями. И все повторяли рефреном: "Ленинградские дети, ленинградские дети". Кто-то нам картофелину совал в руки, кто-то семечки, каждый старался чем-то угостить. А плыли мы в трюме, и люди прямо там умирали, и их заворачивали в какие-то тряпки и не хоронили, а просто бросали за борт. Вот это у меня в памяти врезалось очень сильно – что не все доплыли".
Куликову эвакуировали в Краснодар, а затем во Фрунзе (нынешний Бишкек): там она прожила в детдоме шесть долгих лет. Она вспоминает, что когда ее привезли в Краснодар, "было уже лето и был горячий асфальт, по которому было больно ходить босиком". Ее и других детей поместили в санаторий: спали они прямо на улице, где высоко над их головами висели гроздья винограда, только начинающие созревать. Лишь когда война закончилась, ее отец, который воевал на фронте, вернулся в Ленинград и снова женился: после этого он нашел дочь и забрал ее из детдома в новую семью.
Нина Дробиткина: "Детей до трех лет отправляли с родителями, а тех, кто старше, отбирали и вывозили отдельно"
Нине Михайловне Дробиткиной было всего 3,5 года, когда ее в конце февраля 1942 года повезли через Ладогу. Но она запомнила много деталей, а когда выросла, спрашивала маму о подробностях эвакуации, которые запомнила, и мать подтвердила, что все было именно так.
"Мы жили на Курляндской улице, наш дом разбомбило. Тогда мы переехали к бабушке с дедушкой в Парголово. Папа был на войне, его ранило под Боровичами в 1942-м, его отправили лечиться в Самарканд. А в этот момент вышел указ – эвакуировать детей из Ленинграда, – рассказывает Дробиткина. – Детей до трех лет отправляли с родителями, а тех, кто старше, отбирали и вывозили отдельно. Мама решила не дожидаться, когда меня отберут, и решила уехать со мной через Дорогу жизни. Это был конец февраля 1942 года, самую тяжелую зиму мы прожили здесь, в Ленинграде".
"Я очень хорошо помню нашу машину – это была обычная полуторка. Но нам повезло – она была крытая. А двери этой машины были открыты, и вода была между колесами, – вспоминает Нина Михайловна. – Я потом спрашивала у мамы: почему вода, ведь конец февраля же был? Она говорит – да, был мороз, но машины шли по воде, наверное, потому что трассы были разбитые".
"Ладогу мы переезжали ночью. Мама говорила потом, что нам очень повезло – ночью немецкие самолеты нас не бомбили, – рассказывает женщина. – Мы сидели на каких-то мешках, и с нами рядом сидела соседка из нашего дома, тетя Катя. Под утро мы, уставшие, приехали в Кобону и, наверное, сутки ждали погрузки. Нас встретили в церкви Святого Михаила, накормили. Эта церковь до сих пор там стоит, отреставрированная уже, я недавно ездила туда на экскурсию. В Кобоне нас снова погрузили в машины и отвезли в Войбокало. А там мы сели в поезд – очень хорошо помню эти товарные военные поезда с открытыми площадками. Мы с мамой месяц ехали до Самарканда, сделали девять пересадок".
"Я из всей блокады помню одну Дорогу жизни, даже голода не помню. А как мы ехали и у меня в руках был почему-то небольшой зеленый бидон – вот это помню", – говорит Дробиткина.
Галина Андреева: "Воспитатели просили не смотреть в окна. И велели сидеть, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее и чтобы не упасть"
Галине Арсентьевне Андреевой в 1942 году было 9 лет. Ее мать умерла в блокаду, а ее вместе с братом вывезли по Дороге жизни.
"Мама у меня была домохозяйкой, и в блокаду мы трое, мама и я со старшим братом, оказались на иждивенческом пайке. Братишка очень тяжело переживал голод, и мама была вынуждена отдавать свои кусочки ему. И вскоре после начала блокады она слегла и рано умерла, – вспоминает Галина Арсентьевна. – Мы с братом все время ходили за этим скудным пайком: в основном хлеб получали, очень редко крупу. Мы вообще часто ходили на улицу: мама нас заставляла менять на еду какие-то вещи. Но выменять что-то редко удавалось. За водой мы ездили не на Неву, а туда, где был прорыв водопроводной трубы: на саночках, с чайником, с бидончиком. А если воды не было, иной раз снег на печке топили: снегу было очень много, выходишь из парадной – снег выше меня, только узкие проходы к дровяным сараям. Сараи уже пустые были, да и мебель, какую можно было, сожгли. Было у нас сначала немного сухарей, яблоки сушеные, тоже мы это все с братишкой неаккуратно съедали без маминого разрешения: она посмотрит – а ничего уже нет".
Андреева рассказывает, что еще до смерти матери за ней и братом приглядывала паспортистка: "Она понимала, что мама умрет, и нас оформила в детский дом на Загородном проспекте".
"Когда нас привели, братишку вскоре забрали в группу, а для меня не было места. И я там сидела до вечера. Хорошо, там у них были попугайчики: они клевали просо, а я подбирала шелуху и сосала ее. А больше я за целый день ничего не ела, – вспоминает Галина Арсентьевна. – И не один такой день был, честно говоря. Уже ночью нашли для меня место".
"Меня положили с одной девочкой, и на меня сразу напали вши. У нас-то с мамой их не было, она следила за нами. Я это очень болезненно переживала, бегала в заснеженный подвал, раздевалась догола и пыталась их собрать со швов, но ничего не получалось, вши были сильнее нас, – рассказывает Андреева о жизни в детдоме. – А потом я очень ослабла, и меня положили в лазарет, у меня начинался кровавый понос. А через три дня началась эвакуация, брата стали оформлять, а меня не брали, такая я была слабая. Но братишка разузнал, что нас не имеют права разделять как брата и сестру, и меня взяли в группу ослабленных детей, под присмотром медиков".
"Нас везли в машине – и через Ладогу на той же машине переправляли. Это были обычные грузовики с брезентовыми тентами. Мы видели и воду на льду, и выбоины, хотя воспитатели просили нас в окна не смотреть. И велели сидеть, прижавшись друг к другу, чтобы было теплее и чтобы не упасть, – вспоминает Галина Арсентьевна. – И бомбежка была, пока мы ехали".
"Как дети тонули, мы не видели, но слышали крики – и понимали, что машина ушла под воду. Конечно, было страшно, но, с другой стороны, мы уже ничего не боялись. Мы ведь по блокадному городу ходили без страха, хотя обстрелы и бомбежки были и днем, и ночью, и в бомбоубежище не ходили. Не плакали, не кричали, слушались старших – дети были маленькими старичками в этот период, – говорит Андреева. – Видели, что народ мертвый на улицах, на лестницах лежит, – и не боялись. Боялись только голода, а больше ничего".
"Когда мы переехали через Ладогу, нас поместили в железнодорожные вагоны, и там стали давать понемногу еды – по полстаканчика крошек от кондитерских изделий, кипяток горячий. Следили за нами, температуру меряли, лекарства давали, какие могли, – вспоминает она. – Когда мы приехали в Волхов, нас накормили в столовой железнодорожного вокзала. Это было наше второе спасение – уже от голода. Нам дали кислые щи в деревянных тарелках с деревянными ложками, это было и экзотично, и вкусно для нас после голода. Я помню, что съела этот обед, вышла и села на ступеньку поезда. Было уже тепло, март, воробьи в лужах. Мне кажется, именно в этот момент я пошла на поправку".
"Потом нас привезли в Ярославскую область, в Некрасовский район. Конечно, были смерти, в лазарете было много умиравших на моих глазах. И еще крыс было много, по ночам при коптилке они везде бегали, наверное, чуяли смерти. Холодно было, голодно, но все же в эвакуации началась новая жизнь", – замечает Галина Арсентьевна.
Екатерина Щеглова: "Одна машина ушла под лед: она окунулась, а люди на своих мешках еще живые, еще сидят".
Екатерине Васильевне Щегловой в 1942 году было 14 лет.
"Папа мой умер от голода в январе: он не воевал, потому что был инвалидом Гражданской войны, у него не было ноги, – рассказывает Щеглова. – Ему было 48 лет. А соседка наша, Тоня, очень ослабела от голода, и она меня уговорила: "Пойдем с тобой в райсовет и запишемся на эвакуацию". И мы с ней записались, а маме я ничего не сказала. А когда к нам пришел дворник и принес удостоверение на эвакуацию, мама очень обиделась на меня и на соседку, спросила: "Что же вы мне раньше не сказали, я бы хоть какие-то вещи на еду обменяла!" – мы жили рядом с Сенным рынком".
"Мы срочно собрались и пошли пешком на Финляндский вокзал, я еле шла с тяжелым мешком за плечами. Там нас продержали целые сутки, но не в самом вокзале, а на улице, не знаю, почему в вокзал не пустили. Потом стали подходить машины, люди старались сесть поскорее, но нам достался не грузовик, а маленький автобус, старинный такой, – вспоминает Екатерина Васильевна. – А соседка Тоня не смогла подняться на ступеньки, она так и лежала на них и на груде вещей, и те, кто влезал в автобус, через нее переступали – стараясь не наступить. Она прямо в этом автобусе и умерла, молодая женщина, всего 42 года ей было".
"Снимки не передавали того ужаса". 75 лет назад закончилась блокада Ленинграда
"Время было к марту, уже оттепель начиналась, и мы так боялись ехать по этому льду, – вспоминает Екатерина Васильевна поездку по Дороге жизни. – Я видела, как одна машина – через несколько машин впереди нас – ушла под лед. Видно было, что она окунулась, а люди на своих мешках еще живые, еще сидят. Это, по счастью, было уже у берега, где неглубоко".
"На берегу были солдаты, у них паек был побольше, чем у нас, они были бодрые, хотя все равно голодные, конечно. И когда видели, что ребенок совсем ослабевший, солдат открывал свой мешок и давал что-нибудь, кусочком сахара угощал, – говорит Щеглова. – Когда мы переехали Ладожское озеро, нас посадили в товарные вагоны. На верхней полке лежал мужчина и всю ночь задевал маму по голове ногой – она его ногу отталкивала, а нога все равно задевала. Утром посмотрели – оказывается, он мертвый. В этом вагоне очень много умирало людей, выехавших из Ленинграда. Мимо вагонов шли проводники и спрашивали – есть мертвые? В конце состава был такой вагон с тамбуром – их туда укладывали как дрова – одного головой вперед, другого ногами, так и лежали покойники: ноги-головы, ноги-головы. Это все я видела".
Щеглову, как и Куликову, эвакуировали в Краснодар.
"Мы были все во вшах. Приехали на одну станцию на озере Ладожском, нас вывели и сказали – все в дегазкамеру! И отвезли в какой-то сарай. Все хоть голодные, но были рады теплому месту и возможности избавиться от вшей, – вспоминает женщина. – Каждому дали проволочное кольцо, на которое мы должны были нацепить всю свою одежду, и нижнюю, и верхнюю – за петлю, за воротник, как угодно. И когда нам ее вернули, она была прожаренная, без вшей. В этой очереди в баню мы стояли все вместе, и женщины, и мужчины, и дети, абсолютно голые – и не стеснялись".
"Мы ехали до Краснодара долго, 52 дня. Почти у всех был кровавый понос – а ведь ни туалета, ни даже ведра никакого не было, просто отодвигали дверь, и люди садились и на ходу делали свои дела, – рассказывает Щеглова. – К поезду выносили всякие картофельные лепешки, мы выменивали их на вещи, на что-нибудь городское из одежды. Очень много людей умирало, на станциях их хоронили. Особенно я запомнила станцию Буй недалеко от Ленинграда, там был длинный-длинный серый сарай, полностью забитый умершими ленинградцами. Вдоль вагонов ходили люди и спрашивали, есть ли родственники умерших, – и все записывали со слов, без всяких документов. Так мы и нашу Тоню записали, с маминых слов".
Полностью текст был опубликован на сайте проекта Север.Реалии
