Странно начинать текст об истории с недавнего сноса ларьков у московских станций метро, но операция по уничтожению мелкого бизнеса, который всегда мгновенно заселяет все щели, трещины и выбоины на фасаде Большого Стиля, была бы невозможной, не существуй в голове у представителей власти (а также немалой части населения) определенных представлений о собственной стране, ее как бы настоящем образе и образе ее прошлого.

Любопытно, что часть такого рода представлений пережили революцию, Ленина, Сталина, Брежнева, постсоветский период, чтобы сейчас возникнуть, как ни в чем не бывало. Они, эти представления, восходят к эпохе Николая Первого с его страстью к фрунту, к ранжиру, к идеальному иерархическому порядку, к пустоте, наконец. Идеальный город по Николаю Первому – это пустой город дворцов, казарм, министерств и содержащихся в идеальном порядке жилых домов. Передвигаться по такому городу лучше имея какую-то важную или полезную цель, а вот просто так болтаться без дела – подозрительно.

Константин Леонтьев

С архитектурной точки зрения, идеальным городом для него являлся холодный геометрически-совершенный Петербург, а не похожая на большую деревню Москва. Эта идея благодетельной пустоты была развита уже в царствование Александра Третьего – только тогда к безлюдию и тотальному порядку прибавилась еще метафора холода, мороза, льда. Известный литератор и публицист консервативного толка Константин Леонтьев утверждал, что Россия подгнила и во избежание дальнейшей вони и разложения следует ее подморозить.

Гниение в этой метафоре – реформы Александра Второго, приведшие к формированию нового, современного типа российского общества. Ну а подмораживать должна власть, конечно. Все живое должно замереть, окоченев, превратившись в ледяную скульптуру. Мы знаем, что Константин Леонтьев был изрядный эстет. Другая формула принадлежит уже официальному лицу, обер-прокурору Синода Константину Победоносцеву.

Этот ульраконсервативный начетчик, обладавший скрипучим проницательным умом (говорят, что Андрей Белый вывел его в романе «Петербург» в виде Аблеухова-страшего, зловещего и трогательного бюрократа, страдавшего из-за невозможности устроить русскую жизнь согласно циркулярам), выдал знаменитую формулу: Россия – ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек. Образ блестящий – и очень сильный. Но если вдуматься, то возникает несколько вопросов.

Константин Победоносцев

Первый: была ли Россия «ледяной пустыней» всегда, либо мы имеем дело с результатом деятельности власти, внявшей призыву Константина Леонтьева?

Второй: всегда ли по этой пустыне «гуляет» лихой человек? Победоносцев, безусловно, позаимствовал опасного бродягу из пушкинской «Капитанской дочки», его лихой человек – это Пугачев. Но если так, то лихой человек шалит в ледяной (на самом деле, занесенной метелью) пустыне всегда. Соответственно, и ледяная пустыня была всегда – и тут не при чем ни Александр Третий с его антиреформами, ни эстет Константин Леонтьев. Перед нами исключительно пессимистический взгляд на Россию: она лишена истории, в ней никогда ничего не происходит, типично русским признается ледяное безлюдие и слегка оживляющий мертвый вид опасный бездельник.

В этом – и только этом – смысле консервативные, традиционалистские представления российской власти (и людей ее поддерживающих) конца XIX века ожили сегодня.

Взгляд путинского режима на управляемый им народ именно что пессимистический, безнадежный. Любые проявления деятельности, любая активность, любое движение есть непорядок и в конце концов зло. Ведь все равно ничего хорошего из этого движения не выйдет, так что лучше представить, что мы в ледяной пустыне, но только вот хорошо бы без лихого человека. А на льду можно сыграть в хоккей.

Чудовищно опошляя без разбора почти все известные метафоры русской истории и культуры, нынешняя власть не пощадила и эту. У Победоносцева – образ чуть ли не с картины Каспара Давида Фридриха, лед, холод и пустота. У нынешней власти – лед, на котором немолодые начальники в тщательно охраняемом стадионе могут постучать клюшками о шайбы.

Ненависть ко всякому движению, ко всякому как бы непорядку, ко всякой инициативе, пусть даже и коммерческого толка (при том, что власть воспевает «бизнес» и никакого намека на общество социальной справедливости в России нет), – это ненависть к жизни как таковой, конечно. Страх и ненависть, на самом деле. На большие дома и супермаркеты можно положиться, точно так же, как и на скульптуры и монументы. А вот на людей не положишься: они в любой момент могут выкинуть Бог знает что.

Идеальный путинской город – пустое место с долгими широкими проспектами, по которым несутся дорогие авто приближенных к власти людей, и иногда – тщательно контролируемый транспорт. Лучше всего сделать его исключительно для пенсионеров. А когда пенсионеры умрут, закрыть и троллейбусы с автобусами. Маршрутки же следует запретить немедленно – они портят вид и создают хаос.

В таком городе не предусмотрены магазинчики и маленькие кафе, только торговые центры и большие сетевые рестораны. Рынки стоило бы вообще запретить как рассадники неединообразия, но пока это сложновато – так что лучше убрать их подальше, с глаз долой.

Именно такую победу смерти над жизнью имел в виду президент Путин, воскликнув при виде очередной госстройки или чего-то такого про балет или хоккей: «Шикарно, как все у нас на Руси!»

Конечно, ни Александр Третий, ни Константин Победоносцев такую постыдную, мещанскую, канареечную лексику не используют: «шикарно» – вокабулярий Эллочки-Людоедки, а «Русь» – это из шевкуновских нашептываний на ушко президенту. Но если отвлечься от забавного социокультурного контекста, то мы увидим, что месседж все тот же. «Шикарно», то есть «хорошо», «правильно», – это то, что построено под заботливым оком начальства, предназначено для одобренных властью развлечений подданных и, по возможности, не мозолит глаз ненужным мельтешением на улицах.

Подобная любовь к безлюдию, к домам, машинам, монументам, этот страх перед людьми и недоверие к свойственной жизни беспорядку имеют не только сегодняшнее приложение, вроде жалкой войны с ларьками. Ретроспективный взгляд, представления о прошлом – если говорить о нынешнем режиме, включающем, безусловно тех, кто его поддерживает – абсолютно тот же самый.

За десять дней до ввода экскаваторов в Москву я был в Петербурге и обратил внимание на социальную рекламу, точнее – наглядную агитацию типично постсоветского образца. Как и все подобные вещи, она бессмысленна, ибо ратует за все хорошее против всего плохого. Но в случае рекламных щитов, которые я увидел на остановке на Невском проспекте, «всего плохого» не было. Зато было много «хорошего».

Плакат (на самом деле, серия плакатов, я их потом видел в разных местах) содержал слоган «Познавать историю своей страны – понимать свой народ». Высказывание, вроде бы, банальное, банальнее некуда, из разряда громких тавтологий о пользе истории, которые то ли сказали великие, то ли им их приписывают; самый яркий пример – высказывание о прошлом, которое, если выстрелить в него из пистолета, откроет ответный огонь из пушки. До знаменитой брежневской тавтологии «экономика должна быть экономной» питерский слоган не дотягивал, и можно было бы спокойно пройти мимо, но я обратил внимание на сопровождающий лозунг рисунок. Рисунок призван изображать «историю своей страны».

«История» представляла собой толстый том, раскрытый примерно в середине. Обрез страниц первой половины – нейтрального белого цвета, второй – выкрашен в остальные два цвета российского флага. Та часть, что уже пролистана, «белая», символизирует историю до 1917 года. В ней, будто в детской книге со встающими при открывании фигурками, мы видим задумчивого древнего воина, явно срисованного с советского набора солдатиков «Ледовое побоище», Храм Христа Спасителя, совсем на заднем плане – неявные деревенские избы, а на вставшую на дыбы страничку отважно взбирается два парусных корабля.

Иными словами, «история нашей страны» до 1917 года представляет собой советские фильмы «Александр Невский», «Адмирал Ушаков», фантомные реминисценции из той части классической русской литературы XIX века, где про простых мужиков, ну и из построенного заново Лужковым помпезного храма. Можно оспаривать или не оспаривать именно такую трактовку прошлого России до Октября 1917 года, но одно очевидно – в этой истории практический нет людей. Она безлюдна, пластмассовый солдатик не в счет. Возникает впечатление, что речь здесь идет о некоей древней цивилизации, давным-давно погребенной под грузом тысячелетий, от которой остались только развалины и изображение храмов и орудий убийств.

Но вторая, как бы пока не прочитанная часть «Истории нашей страны» еще любопытнее. Солидная часть тома, которую еще следует только открыть. То есть, будущее. Но это будущее уже заранее названо «историей»: таким образом намекается на то, что грядущее России заключено в ее прошлом – можно даже вперед не заглядывать. Перед нами все тот же исключительно пессимистический взгляд на общество и государство, который демонстрировали традиционалисты и консерваторы конца позапрошлого столетия. Ничего интересного уже не будет никогда, да и не было тоже. А что будет? – спросите вы. А то, что было! – ответят вам.

И то, что было после 1917 года, здесь же и изображено. Обнаруживаются несколько удивительных деталей. Во-первых, тут нет самого 1917 года. То есть нет ни Революции, ни Гражданской войны. Более того, срез страниц, как я уже говорил, выкрашен в остальные два цвета российского триколора – получается, что именно под этим флагом свергали и убивали царя, резали глотки друг другу, строили социализм, создавали новое общество и так далее. Кроваво-красное заменили миленьким, почти кислотным красно-синим, который настраивает зрителя на самый благодушный лад. Мол, было только хорошее.

Но вот с «хорошим» еще интереснее. Если «белый» период «истории нашей страны» населял хотя бы один человек, пусть даже и пластмассовый, то здесь пусто, безлюдно, как у Чистых прудов после сноса ларьков. Стоят разные монументы. Царапают стеклянное небо башни Кремля. Олимпийский стадион и какой-то мост (судя по всему, непостроенный еще керченский мост – единственная деталь «будущего») опасно соседствуют с символическим образом атомной энергии. Ну и так как на странице места не хватило, на обрезе изображена карта страны – любопытно, что нынешняя, РФ плюс Крым, а не СССР, к примеру.

Вот такую историю призывают «познавать», чтобы лучше понимать «свой народ», то есть самих себя. Если приняться за дело серьезно, то познание это приводит к простой мысли: «народ» – точка отсутствия народа. Никакого «народа» нет и быть не может, он только мешает в «русском мире» монументов, стадионов, церквей и странных атомных значков, намекающих на возможность уничтожения всего человечества. К истории, конечно, это не имеет никакого отношения – зато полностью объясняет устройство сознания московского экскаваторного полка им. К. Победоносцева.

В последние лет 10-12 очень любят поговорить о некоем «возвращении СССР», «советского», которое, якобы, объясняет происходящее сейчас с российским обществом и российской властью. Это, конечно, не так. Самая яркая иллюстрация того – вот эта советская мозаика, выложенная в семидесятые года на стене Горьковского железнодорожного вокзала. Как мы видим, центральное место в композиции занимают люди.

Тема звонких бессмыслиц о пользе истории продолжилась в Москве. Здесь полно рекламы небезызвестной официозной исторической выставки на ВДНХ. Картинка вышла размытой – вагон был забит людьми и снять нормально не получилось. Но глупость, сказанная великим историком В.О. Ключевским, все-таки читается. Объяснить, что он имел в виду в конце XIX века, я не решусь. Но догадываюсь, что рекламщики, придумавшие этот плакат, тоже не особенно старались. Их просто привлекли кондовые сталинские слова «надзирательница» и «сурово наказывает». Тоже цайтгайст.