"Некогда было бояться". Как журналисты работали во время захвата Буденновска и какую роль сыграли СМИ

Террористы уже находились в больнице с огромным количеством заложников, когда я прилетел. Больница была окружена, и попасть туда было нереально и невозможно, потому что был спецназ вокруг, прессу не подпускали и близко. И только после того, как Басаев потребовал журналистов для пресс-конференции, появился шанс попасть в больницу.

Штаб контртеррористической операции, как всегда, не баловал журналистов информацией, поэтому нужно было собирать по крохам. На пресс-конференцию к Басаеву разрешили пойти 10 журналистам. Я в этот список не попал, потому что от "Известий" разрешили только одному человеку, а я был с фотокорреспондентом, Володей Машатиным. И решили, что, наверное, лучше фотокорреспондента туда в больницу пустить, а пишущему там не место. Но благо пресс-конференцию проводили около полуночи – было темно, и я просто просочился в машину и спрятался. И мы подъехали к больнице, сразу же с Володей взяли носилки с хлебом, потому что там передавали продукты для заложников, и пошли вперед. Там уже нас никто не пересчитывал.

"Витало очень мощное ощущение страха"

Одного монолога Басаева совершенно недостаточно для того, чтобы понять реальную ситуацию: сколько там человек, в каком они состоянии находятся. С заложниками поговорить не удалось. Нас просто завели, [Басаев] сделал заявление, и всех – на выход. Поэтому я подошел к нему после пресс-конференции и спросил, могу ли я остаться в больнице до утра, чтобы пообщаться с заложниками. Он сказал: оставайся. Потом, когда ушли, записывать уже было невозможно, потому что света в больнице не было, она уже была после первого штурма: гарь, дым, грязь, темнота полнейшая. Поэтому до рассвета я сидел просто среди заложников на втором этаже как раз напротив двери кабинета главврача, в котором у Басаева был штаб.

Заложники, врачи, медсестры мне тут же объяснили, чтобы я сел в простенок между дверьми, потому что если начнется штурм, то простреливать будут двери. После первого штурма люди как раз так и погибали, потому что террористы прикрывались заложниками – они ставили женщин в окна, чтобы они махали белыми простынями и кричали "не стреляйте". А сами из-за них стреляли.

Поэтому я там сидел, конечно, в ночи ждал рассвета. Никто не спал, там все сидели в тихом ужасе, перешептывались. Конечно, ощущение страха, оно витало очень мощное в этом коридоре. И как-то я до утра думал, что, наверное, я погорячился остаться в больнице. Был не очень уверен в правильности своего решения, потому что было действительно страшно, потому что все ждали, что на рассвете будет повторный штурм, и тогда непонятно, как уцелеть. Но, к счастью, штурма не случилось. Когда рассвело, мы уже спокойно стали общаться, я начал снимать тех, кто рядом со мной. Террорист, которого Басаев приставил охранять меня, тоже уже как-то подрасслабился. И я попросился к Басаеву пообщаться, меня пустили.

Вначале был короткий разговор – просто попросил разрешения поснимать. И он сказал, чтобы тот террорист меня сопровождал по больнице. И все, дальше я пошел бродить по больнице с этим террористом за спиной и снимать общение с заложниками. Конечно, народ был в жутком отчаянии – это понятно. Я снимал погибших, которые лежали в коридорах – куда-то их в углы оттащили. Спустились в подвал. Мужчин всех согнали в подвал – мужчины сидели в подвале. Убитые лежали прямо там же среди них. Я их тоже снимал. У всех была одна мысль: "Если вы выберетесь, скажите, чтобы не штурмовали".

Люди понимали, что они находятся между двух огней, и что им там кирдык, если будет второй штурм. Террористы бахвалились, были довольно самонадеянные, вооружены до зубов, на всех этажах – я там сверху до низу поднимался. Автоматы, пулеметы, оружие, – немереное количество. Я еще удивлялся, откуда столько оружия, как можно было такое количество оружия завезти в больницу. Потом поговорил с Басаевым. И довольно долго общались с ним. Я у него пытался выяснить, ради чего все это: вся эта кровь, вся эта жуткая история. И почему именно Буденновск?

И он мне сказал, что Буденновск – это абсолютно случайно. Если бы не менты, то их бы здесь не было, потому что они прошли десятки постов – а реально они проехали больше 500 километров, 68 блокпостов прошли, и везде просто платили. А тут первый раз наткнулись на нормальных сотрудников милиции, которые отказались брать деньги и потребовали, чтобы они показали, что они везут в грузовиках. Они уже проехали мимо Буденновска, их, по сути, развернули и повели в город эту колонну из этих грузовиков.

"Добровольно присоединяюсь к бандформированию Шамиля Басаева"

[После переговоров] Басаев отказывался уезжать с колонной заложников без журналистов, а штаб не хотел нас туда пускать никоим образом. Я в тот момент уже из больницы вышел – просто отпросился у Басаева, сказав, что у меня закончилась пленка в фотоаппарате, у меня разрядилась камера, все у меня в городе. С Черномырдиным уже обо всем договорились, подписались, и просто шло формирование колонны автобусов. И я выбрался, это тоже было забавно. Я из больницы вышел, я уж забыл о том, что там оцепление, БТР, пулеметы, снайперы, и все такое прочее. И коллеги где-то там за версту. [Вокруг] открытое пространство. Я прошел сквозь все это оцепление – совершенно опешившие там ребята, коллеги. Никто не знал, что я в больнице.

Когда стали формировать журналистов, Владимир Ворожцов – он тогда возглавлял центр общественных связей МВД, нормальный полковник, нормальный мужик такой был, – он к нам пришел и говорит, что есть решение штаба, что журналистов, которые захотят поехать в колонне, [допустят], только если они подпишут расписку о том, что: вы предупреждены и т.д. Он достает из папочки распечатанные заготовки. Мы смотрим, а там написано: "Я, – нужно вписать только фамилию". А дальше напечатано: "Добровольно присоединяюсь к бандформированию Шамиля Басаева и беру на себя всю ответственность за возможные обстоятельства". Коллеги стали сразу возмущаться. Я говорю: давайте я подпишу. Было понятно, что эта бумажка ничего не решает: есть она, нет ее. Если будут штурмовать, то будут штурмовать. Это чисто отмазка для силовиков, чтобы потом на них не наезжали.

Когда я шел в сторону больницы, встретил отряд спецназа МВД, командовал им тогда Лысюк Сергей Иванович. Я его увидел и говорю: "Вы куда выдвигаетесь?" Он говорит: "Басаев сейчас выезжает – мы будем брать колонну, а ты что?" Я говорю: "А я как раз в колонну и иду". Он говорит: "Ты там смотри, поосторожнее". Я говорю: "Ну да, постараюсь".

[Когда мы уже ехали в Чечню], я был, по-моему, в одном с Басаевом автобусе. Во всей колонне у меня была единственная камера. С нами ехал еще Леша Самолетов – телевизионщик со Второго канала. Но когда мы решили садиться в автобус, журналисты в том числе, руководство Второго канала запретило Леше брать телекамеру. Понимаете, Betacam, целых 60 тысяч – сумасшедшие деньги. Оказался Betacam дороже журналиста, и Леша поехал вообще без камеры. Вы представляете состояние телевизионного журналиста, который едет [без камеры].

Туфли для Раи

Со мной [из боевиков] сидела симпатичная девушка Рая. Очень обаятельная, очень веселая. И я всю дорогу ее пытал, мы с ней так хорошо разговорились, что нас, в конце концов, рассадили. Она обычная медсестра из детского сада, которая вообще даже не знала, куда она едет. За ней пришли, сказали: "Мы едем, ты должна ехать с нами". Отказываться они не могут, да и не могли в ту пору. У нее был автомат, ни разу она из него не выстрелила. И очень странно себя вела, когда мы приехали в Хасавюрт уже. Отдала автомат заложнику и ушла сама в город за покупками. Это вообще был цирк, конечно. Если бы не погибшие люди, если бы не реальная трагедия, то это можно было бы воспринять, как какой-то сюрреализм. И она моталась по городу, и вернулась – купила туфли. Я ей говорю: "А туфли тебе зачем? Чечня вся разнесена, где там в туфлях-то можно ходить?" Он говорит: "Ну это же когда-нибудь закончится, а у меня – уже туфли". И она еще была такая счастливая. Я говорю: "Нормально ты съездила вообще. Съездила на теракт – купила туфли". Она это и воспринимала, как теракт.

И вообще, надо сказать, у них там царила сумасшедшая эйфория, потому что они считали, что они добились главного – остановили боевые действия в Чечне. Жертвы их не смущали, потому что они заявляли, что Чечня понесла еще больше жертв. В общем, это была такая странная логика времен войны, которую из мирной жизни понять, конечно, трудно.

Когда мы приземлились в Ставрополе, аэропорт был пустой, уже стояли наряды – казаки, милиция. Все отказывались, мы были с Эдди Оппом, это фотограф, таксисты отказывались ехать в Буденновск. Мы тогда обратились к казакам, и казаки нам нашли какой-то автомобиль. Нас довезли до большого городского поселения, и мы остановились в местной больнице, куда уже доставили первых раненных из Буденновска. Водитель отказался дальше ехать, и мы застряли там часа на три. Главврач нас накормил, напоил, потом предоставил нам санитарную машину. Вместе с нами ехала медсестра, у которой в Буденновске остались дети, и мы поехали дальше по совершенно пустому шоссе.

Мы остановились в другой больнице, я на ночевку там устроился. Дали мне коечку и, значит, я кинул сумку свою и пошел в город. Идти по городу было одиноко. Таким образом, я (там битые стекла, фонари) дошел до отделения милиции. Там случилось, что большинство милиционеров, которые должны были нести службу, они в тот день уехали на сенокос. Тем менее малыми силами они свое отделение спасли, но допустили захват заложников в больнице.

Басаев потребовал, чтобы к нему пришли журналисты, а их было порядка сотни, чтобы рассказать, что да почему и как он сделал. Но не договорились. Там было четыре командира – это был Степашин, это был глава МВД Ерин и два Егоровых. Один Егоров – вице-премьер-министр по делам национальности, а другой Егоров – заместитель министра МВД. И тогда Басаев расстрелял несколько человек. После этого руководство согласилось пропустить журналистов.

"Они просто обращались к нам: "Помогите"

А когда мы пришли в больницу, нас встретил мальчик-боевик. Ну, сколько ему лет? Лет 16-17, может, меньше, трудно судить. Мы поднимались вверх по лестнице, стены которой были буквально в кусках мяса. Как нам потом сказали, кто-то туда гранату кинул. Мы прошли в большой коридор, вдоль стен которого сидели женщины и мужчины. Увидев нас, они, ну, скажем так, возопили. Они просто обращались к нам: "Помогите", в основном просили о помощи. И вот в тот самый момент, когда мы шли по коридору, какой-то придурок со стороны города сделал несколько автоматных выстрелов по больнице, боевики моментально встали у окон и дали ответный огонь. Там смешно было, конечно. Я стоял у стеночки рядом в оконном проеме и говорю: ты в кого стреляешь-то? Он говорит: "Да, какая мне разница, стреляю и стреляю, в кого попаду".

Все мы спустились в подвал, и там, что я запомнил, что особенно остро: там был загаженный туалет рядом, и там Басаев рассказал, почему, зачем и как он пришел в Буденновск. Он заявил, что его семью убили. Он фактически остался сиротой, что большинство его боевиков – это люди, у которых тоже пострадали родственники, были убиты или покалечены. Он потом заявил, что я такой-то сякой-то, что я хочу покончить с войной. Говорил монотонно, не глядя ни на кого, так глаза опустив, такое впечатление, что было что-то… Ну, вы знаете, сидите вы тут и сидите, вы мне абсолютно неинтересны.

"Собирали информацию по крупинкам"

Во-первых, там очень мешали телевизионщики, они всегда всем мешают, без обид. Вот тут я сделаю маленькую ремарку. Извините, но я это скажу. Ведь я бы этих телевизионщиков, репортеров, которые работают в таких вот ситуациях, особенно когда картинку показывают про смерть, я бы просто давил. Это примерно то же самое, что они делали в Дубровке (группа боевиков захватила несколько сотен зрителей во время спектакля "Норд-Ост" – НВ). То есть журналисты давали информацию для боевиков, то есть они фактически предупреждали их, что вот будет сейчас, что будет сейчас. Но нельзя такие вещи делать, просто нельзя. Хотя я сам журналист, но я знаю одно, что такие вещи делать нельзя – давать информацию боевикам о том, что происходит снаружи.

Боевики поэтому и звали журналистов в принципе. Для того, чтобы сообщить то, что они сделали, что они хотят сделать и чего они добиваются. Ну, они своего добились. Ельцин в это время был в Галифаксе. Смотреть на пленку, как он там валял дурака перед [президентом США Биллом] Клинтоном, – это стыдоба великая. Послал [премьер-министра Виктора] Черномырдина: займись. Черномырдин – хозяйственник, но у него, правда, одна задача – спасти заложников, людей. Послали туда кучу народу. Там же привели войска в прямом смысле этого слова. Солдатики сидели и набивали ленты и магазины патронами, готовились к штурму, руководили там Степашин, два Егорова и Ерин.

В данном случае мы собирали какую-то информацию по крупинкам. [Журналистов] же туда не пустишь, да и никто не пойдет из них, когда штурм начинался. Мы еще раз пошли в больницу – журналисты. И вот там я с Басаевым поговорил. Мы сидели с ним на столе в ординаторской, у него автомат стоял у меня под рукой. Я служил в погранвойсках и очень неплохо умею обращаться с автоматом. Было желание взять автомат. Я себя просто пересилил. Потому что если бы я это устроил, там вообще бы ничего не было.

Силовики не хотели разговаривать. Не хотели. Кому-то удавалось поговорить, это, скорее всего, людям с "Московского комсомольца", поскольку они там постоянно сидели, и у них какие-то контакты были. У меня никаких контактов, кроме знакомства с Поповым, не было. А так они отказывались разговаривать. Не было никакой связи. Вот журналисты в принципе сидели в каком-то большом помещении и ничего не делали, связи нет, никуда не пускают, да и некуда идти. Ну нет информации никакой, хоть ты убейся. Телевизионщики хоть картинку снимают, а ты сидишь как дурак. Ну и куда ты можешь нести такую информацию.

"С боевиком по очереди читали Омара Хаяма"

Журналистов было очень много. Когда объявили, что будет посадка в автобус, что Басаев приглашает всех журналистов поехать вместе с ним. Все, значит, заорали: мы, мы, мы, мы. В результате, когда нам дали вот эту записочку, что мы присоединяемся к банде Басаева, подписаться. Естественно, никто это подписывать не стал. Что такое – к банде Басаева? Какое я имею отношение к банде Басаева? После этой расписки меня можно было смело брать и сажать. Нормально. Подписал – подписал, к банде подписал – подписал, иди в тюрьму.

И мы сидели, ждали-ждали отмашки из Москвы, когда можно было ехать, несколько часов. Боевики говорили только одно: мы хотим независимости, вы бандиты, мы защищаем свою страну. То есть они были мотивированы на то, чтобы Чечня ушла из России, чему сильно помог [генерал Александр] Лебедь и [президент Борис] Ельцин, который, я подчеркиваю, устроил в своей стране гражданскую войну.

В дороге нам очень хотелось пить. Ночью к нам подогнали цистерну с водой. Это было примерно как в джунглях на водопое во время засухи. Открыт кран, все – и боевики, и журналисты, и заложники – в общем, все ходили по очереди, наполняли емкости и выпивали, становились в другую очередь и опять наливали.

Запомнилось, когда вертушки поднял Родичев (колонну автобусов с заложниками и боевиками какое-то сопровождали вертолеты российских войск – НВ), мой сосед через люк автобуса направил на вертушки гранатомет, выхлоп мне в лицо. Страшно было. После этого действительно я почувствовал себя хреново. Боевик, как потом я выяснил, учитель не то истории, не то литературы. Мы с ним вместе по очереди читали "Рубайят" Омара Хаяма.

Я пошел в санитарную машину во время стоянки. Сестра померила мне давление, где-то за 200 и за 160, дала успокоительное. Вместе с ней сидел еще в этой санитарной машине удивительный человек – в идеально чистой белой рубахе, накрахмаленной почти. В идеально черных наглаженных брюках, с автоматом. Страшно? Я говорю: "Страшно" – "А какого черта ты, дурак, туда полез?" Я говорю: "Наверное, по глупости". Тут немножко все успокоилось, на следующей остановке я перешел в автобус, и больше страха у меня не было.

Приехали в Хасавюрт, и там нас отпустили. Отпустили нас позвонить в Москву. Мы нашли местную жительницу, которая работала на почте. Она нас напоила чаем, дала что-то поесть, и мы позвонили в Москву. И тут я сделал большую слабость. Я позвонил в отдел и сказал своему начальнику: "Нас едут убивать, сделайте что-нибудь". После этого мы все вернулись в автобус, а автобусы стояли, как ехали, выстроившись. И под крышками люков багажников лежали раненые. А с другой стороны – толпа народа, толпа местных, которые тоже "Аллах акбар", еду несли боевикам, все что надо. А с другой стороны стояли наши бронетранспортеры.

Чувство какое-то. Вот есть какое-то чувство, что будет очень хреново. Шамиль сидел на приступочке, на ступеньках автобуса. Я к нему подошел и говорю: "Шамиль, слушай меня. Если сейчас что-нибудь с твоим бойцом, который умрет, толпа разнесет всех" – "Я жду из Москвы разрешения продвигаться (а там граница Дагестана и Чечни). Если умрет, то разрешения не будет". И он принял решение ехать.

Самое сильное из первых впечатлений: на столбе висел список расстрелянных чеченцами жителей Буденновска. К этому списку один подходит – не увидел там никого своего и отошел с облегчением. А женщина другая подходит, увидела там кого-то из своих близких, зарыдала и отпала от этого списка. И все время были ожидания: будут ли расстреливать заложников, которые в больнице.

Мы поехали сразу к больнице, где находились заложники. Я [не заходил внутрь больницы], я стоял на улице возле горящего бронетранспортера. Тогда я узнал, что если подбить бронетранспортер, то он будет гореть примерно сутки. Я стоял возле него во весь рост, ожидая, когда другие коллеги придут из здания (на третьи сутки захвата Басаев потребовал от оперштаба допустить к нему журналистов, чтобы дать пресс-конференцию – НВ). Постоял минут 20, потом я пошел в будочку в нескольких шагах [от этого места], а там сидели несколько русских солдат. Первое, о чем они меня спросили: "Сколько вам платят, что вы стоите на виду как мишень". А потом принялись ругать своего начальника, который давно им не платил зарплату.

[Когда после переговоров захватчики поехали на автобусах с заложниками в Чечню], мы ехали на своей легковушке как журналисты с этой колонной. Почему-то нас потом стали считать героями. Но мы были единственными [иностранными журналистами] от Радио Свобода, кто туда поехал. Запах трупов нас преследовал всю дорогу (одним из требований Шамиля Басаева перед тем, как отпустить заложников, было предоставить большой рефрижератор для перевозки трупов убитых боевиков обратно в Чечню – НВ).

"Все время было весело"

Была смешная история. По дороге чеченцы в селах нас встречали, женщины-чеченки нам давали еду. От Шамиля Басаева нам досталась курица. Мы ее не доели и тогда я сказал одну из величайших глупостей в своей жизни. Я сказал коллеге: "Верни эту недоеденную курицу обратно Шамилю". Бывает, делаешь какие-то глупости, а потом сам не знаешь, в чем дело. Надо мной все смеялись. Вообще на дороге, когда смерть ожидали каждую минуту, все время было весело, мы смеялись. Видимо, это бессознательное.

За нами потом ехали две машины с российскими милиционерами, уже за ними – автобусы с заложниками. Я помню, когда вертолеты зависли над автобусами, все ожидали, что начнется бомбежка. Тогда один из чеченцев, здоровый такой и босой, сказал: "Ментов расстреляем, заложников отпустим, а сами примем бой". А мы в ответ начали смеяться. Перед этим мы на одной из остановок разговаривали с этими милиционерами – более наивных людей я в жизни не видел. Я помню один милиционер с таким счастливым лицом говорил: "Ах какие они вежливые люди, эти чеченцы!" А чеченцы, действительно, с уважением к ним обращались, все отмечали вежливость чеченцев, хотя они и убивали. А тут мы через несколько минут слышим: "Ментов расстреляем". Наверное, от напряжения смеялись. Мы вообще смеялись всю дорогу. Я как-то сказал, что больницу захватили 200 тренированных самоубийц. Все рассмеялись. Смешно почему-то было.

Это не был Стокгольмский синдром. Может отчасти. Но это естественно. Люди, на глазах которых расстреливают, ожидают к себе зверского отношения. Но они видят нормальное и мягкое отношение. Это удивляет, это производит сильное впечатление. Более того, когда мы уже приехали с заложниками в Чечню на конечный пункт (там по соглашению с Черномырдиным людей должны были отпустить), автобусы остановились, все чеченцы вышли, я подошел к одному из автобусов, оттуда высунулся мужчина, я у него спрашиваю: "Ну, как вы?" А он мне отвечает: "Такие замечательные люди, эти чеченцы!" Рассказал, что они всю дорогу были с ними мягкие и культурные. Это не Стокгольмский синдром, это реакция на неожиданность.

"На нее смотрели как на равную"

Приехали в [Чечню] автобусы. Из автобусов спокойно выходят вооруженные чеченцы и уходят. На место чеченцев за рули автобусов садились кто-то из заложников. Автобусы развернулись и уехали, чеченцы пошли по домам. Я видел несколько командиров стояли между собой разговаривали спокойно, по-деловому. А одна девушка-боевик стоит с другим боевиком и гладит ему с такой нежностью руку, которая расстреливала русских в Буденновске. Я потом ее спрашивал: "Это ваш жених?" Она говорит: "Нет, это мой собрат, они все, я их всех люблю". У чеченцев вообще отношение к женщинам, которые воюют, как к мужчинам, как к равным. Она была юная совсем, но была среди них равной. По ней было видно, что она рада, что на нее смотрят как на равную.

Боевики смотрели на то, что они вынуждены воевать, как на необходимость и с заметным удивлением, зачем русские начали эту войну. Воинственности в разговорах я не чувствовал, я это специально для себя отметил. Когда я туда ехал, я ожидал, что увижу агрессивно настроенных людей. Этого не было. Я помню, когда был в Чечне, они общались очень охотно, с большим удовольствием показывали свои комнаты с оружием, показывали, где они спят, рассказывали, как они будут отбиваться.

Российские [военные], как им и положено, во все времена, во все войны, от них правды не услышишь. Они не хотят с тобой разговаривать, потому что боятся друг друга, начальства. Они рады, когда ты от них подальше, и ты рад, когда от них подальше, потому что это пустая трата времени.

"Ты все время занят и усталый страшно"

Что касается защищенности, что я журналист. Я никогда об этом не думал. Особенно там мне это в голову не приходило. Ты же работаешь, тебе некогда забивать себе голову мыслями о том, что с тобой случится. Страха не было: ты все время занят и усталый страшно. А занят ты работой: ты наблюдаешь, запоминаешь, слушаешь сплетни и думаешь, что будет дальше. Некогда бояться. И удивительно быстро перестаешь замечать стрельбу вокруг себя. Я после этого вернулся в Прагу на работу. Сижу на работе, слышу выстрелы и я по-настоящему вздрогнул. А это был салют. Там на выстрелы перестаешь обращать внимание. А когда все тихо и позади, вздрагиваешь.

Заложники, как все советские люди, разделяли журналистов и власть. Они знают, что власть врет, а к журналистам относятся с почтением и уважением. Знают, что перед журналистом надо держать язык за зубами, если ты солидный человек. Это разделение журналиста и его начальства и власти, которая вещает по телевизору, была достаточно четкой. Так было всегда. Никто всерьез не относился к тому, что вещает Москва. В такой обстановке никто не думает о таком пустяке, как СМИ. Речь идет о жизни и смерти. Разговоры только об этом: кого убили, кого не убили, целый ворох верной и неверной информации. А это – шум, до которого людям нет дела. Но тогда об этом меньше всего приходилось думать. Но я не думал об этом.

А последующие события Беслан и Норд-Ост. Они затмили память. А потом кто должен вспоминать, где, в связи с чем? Положение СМИ и журналистики в России такое: уже много лет всерьез ни о чем неугодном Кремлю вспомнить очень трудно и практически невозможно. Журналистика кончилась, не успев начаться в те годы. Сейчас [внимание федеральных СМИ обращается на то], на что говорит обращать внимание Кремль, журналистика тут ни при чем.

Тогда вообще работа СМИ была другой. Мы куда угодно могли зайти, нас никто не дергал. Мы как будто были в западной, свободной стране. Я тогда спокойно мог говорить по телефону из Буденновска за московский государственный счет, с кем хотел. Это была начинающаяся русская демократия, с точки зрения нынешней власти и ее людей, довольно наивная. И для нее было несчастьем это чрезвычайное происшествие, потому что она не была готова к этому нравственно.

Сейчас мне кажется, что все знают абсолютно все об этой истории, но на самом деле действительно прошло 25 лет, выросло поколение. Моей дочке было пять месяцев, когда это случилось. Поколение людей, которые об этом ничего не знали. Это был самый большой в мире и истории человечества захват заложников. По разным подсчетам было около 2000 [заложников] в общей сложности.

Они сначала пытались захватить здание МВД – 18 человек милиционеров погибло. А потом просто пошли в сторону больницы. Сначала в больницу стали привозить раненых с улиц. Естественно, [это же] скорая помощь. И потом за этими машинами скорой помощи пошли машины боевиков. Они захватили больницу, а захватить было не трудно, потому что какая охрана в больнице – вообще никакая. И после этого все началось. Естественно, тысячи людей – родные, родственники, – они оставались в городе. Или в других городах – они стали приезжать, потому что в этой больнице были люди из разных городов. И когда боевики шли по городу, они просто сгоняли всех, кого видели, чтобы были заложники. У них была задача набрать заложников. Они с улиц, из магазинов, из домов просто выгоняли людей. В кого-то стреляли – кто пытался сопротивляться – или просто для устрашения кого-то убивали. А остальных собирали в толпу и гнали в сторону больницы. А в больнице и так было огромное количество людей, естественно: врачи, пациенты.

Конечно, тысячи людей, которые были тоже в шоке, в ужасе и не знали, что делать. Потом мне повезло в какой-то степени – дважды удалось побывать внутри этой больницы, я видел, что творится внутри. В первый раз как было. Тогда много что было непонятно. Это сейчас уже все понятно.

Нам сейчас кажется, что все было здорово и круто организовано. На самом деле все были в панике. Туда подогнали военных, милицию, – кого смогли. Просто кого смогли, кто был под рукой. Почему погибло столько вертолетчиков? Там сейчас памятник погибшим вертолетчикам, и каждый год [проходит] митинг у этого памятника. Вертолетчики приехали с пистолетами на автобусе – просто практически врукопашную. Всех военных, всех, кто мог держать оружие, [кто был] поблизости, согнали туда. Связи между ними – никакой. Поэтому, когда просто одно из подразделений увидело движняк на территории больницы, открыли огонь из всего, что было. [Боевики] стали отстреливаться.

"Они прикрывались заложниками"

Это была такая шоковая ситуация у нашего государства, у силовиков, – у всех, потому что невозможно было атаковать – они прикрывались заложниками во всех ситуациях. И, как вы знаете, 17 июня был серьезный штурм в 5 утра. На наших глазах все это происходило. Штурмовали "Альфа", военные подразделения самые разные, какие там были, а согнали туда все, что могли, со страны.

И когда первый танк, первый БТР, загорелся, сейчас говорят, что был приказ не стрелять из орудий, но, когда загорелась наша техника, стали стрелять из орудий по больнице. А понятно, что танковое орудие пробивает насквозь такое здание, а там, опять же, около 2000 заложников. Вы знаете, многие тогда погибли, и в первую очередь погибали заложники. Каких-то заложников расстреливали, а какие-то погибали в этих боевых действиях. И был такой тупик. Сейчас "диванные генералы" говорят, что все сделали неправильно, не надо было [штурмовать]. Но я и сейчас не представляю, что можно было делать.

Во-первых, они объявили, что больница заминирована, и в случае чего будет плохо всем – взорвут все. А, во-вторых, даже если нет, попытки [штурма] были, но они не удались, потому что, когда так много заложников, штурмовать почти невозможно.

Неподалеку от здания на каких-то соседних улицах, естественно, было оцепление, а вот дальше собралось огромное количество людей. Представьте, это огромная межрайонная больница. Там лечились люди из нескольких районов.

"Такого ужаса никогда не было"

Но они же стали выводить по пять-семь человек заложников и расстреливать с требованием, чтобы к ним прислали журналистов. Мы-то этого не знали. Первый раз удалось попасть в больницу. Боевики стали расстреливать заложников. Они сказали, что каждый час будут расстреливать несколько человек. Действительно расстреляли пять человек, семь человек (данные о количестве убитых людей в этот момент разнятся – НВ) с требованием, чтобы к ним пустили журналистов. Но не знаю, как уж получалось, но журналистов не пускали до тех пор, пока два врача – это Вера Чепурина, она была зав хирургией, она и сейчас зав хирургией, и Петр Петрович – не взяли машину скорой помощи, проскочили на ней сквозь оцепление, приехали и предложили нескольким журналистам [войти в больницу].

Тогда впервые мы попали внутрь больницы, мы посмотрели, что там происходит. В подвале была свалена куча трупов – останки тел и т.д. Убитые и боевики, и заложники, и все остальные. Больница в какой-то степени работала, шли операции, шли роды, потому что там огромный межрайонный роддом – на много районов. Женщин привозили туда. Когда пошел штурм, там тоже принимали роды. И рожавшей женщине прямо на столе оторвало руку. Другие беременные женщины были ранены и убиты осколками, пулями, маленькие детки совершенно. Сами понимаете, вот такая ситуация была. И огромное количество заложников просто сидело на полу в коридорах, в комнатах, – везде, где только можно – те, кто остался в живых.

Была большая паника, никому ни до кого не было дела. И не особо-то они понимали, что я журналист. Просто пустили нас туда и пустили. Никто не понимал, что происходит, чем это все кончится, потому что раньше такого ужаса никогда не было – ни в нашей стране, нигде.

"Задача боевиков была – достучаться до журналистов"

Когда нас в первый раз позвали как журналистов – да, было [ощущение защищенности] благодаря тому, что я журналист. Конечно, [боевики] пытались использовать журналистов. Но ведь это нормально. Вообще журналисты на то и существуют, чтобы они несли информацию. И это уже были, опять же 90-е годы, все было непонятно. Это ведь очень странная и сложная война, это война внутри России. Можно даже сказать, что это гражданская война. Поэтому задача журналиста – освещать.

Мне кажется, тогдашнее наше военное руководство немножко проиграло эту информационную войну, потому что задача боевиков была – достучаться до журналистов. А с той стороны сначала не было такого, то есть да, они пытались [журналистов] использовать. Но, мне кажется, задача журналиста – попасть всюду. Если где-то что-то случается, журналист должен быть внутри. И потом честно об этом написать, вот и все.

Связь [тогда] была никакущая. Вам трудно понять – это было 25 лет назад. Это сейчас у каждого телефон. У одного из нас нашли пейджер. Боевики говорят: "Что это за железная штучка такая?" Для них это была такая удивительная вещь. Они говорят: "Значит на него можно написать, и вы получите?" Телефоны были только спутниковые. Их почти не было. Это к вопросу о технической оснащенности, о связи. Плюс это были 90-е годы – это был 1995 год.

"Боевиков никогда живыми не отпускают"

[Расписка о вступлении в банду Басаева] – дурацкая история, тоже довольно стыдная для нашего военного руководства. Сейчас уже много что известно – нам тогда было непонятно.

В принципе, я всю жизнь писал о террористических актах, о таких вещах. И знал, что никогда боевиков живыми не отпускают. Это был первый случай. И сейчас уже известно, что было на выбор три точки, в которых должны были атаковать колонну. А поскольку было такое решение – сейчас это уже известно и описано – наше руководство, не знаю уж, на каком уровне, чтобы снять с себя ответственность за заложников, заставило всех подписать бумагу о том, что они все добровольно [вступают в ряды Басаева].

Мы дважды подписывали. Мы уже идем туда, и тут появляются двое военных, которые нам протягивают какую-то бумажку. Нам было, честно говоря, наплевать, что мы подписываем, потому что мы понимаем, на что шли и зачем шли и т.д. И там было, да, что мы добровольно присоединяемся к отряду Басаева, осознавая все возможные последствия. Уж не знаю, кому такое чудо пришло в голову, потому что [это] наверняка [было сделано] для того, чтобы потом отмазаться, что это были люди, которые сами на это пошли. Ну сами – да. В таких ситуациях проявляются все и лучшие, и худшие качества людей, в том числе и командования.