Спад российской экономики, по разным данным, не достигает и 3%. Хотя разные эксперты предрекали падение в размере 10-12%. Украинский ВВП за год войны потерял 30%. Многие крупнейшие предприятия остановлены или разрушены, часть сельскохозяйственных территорий оккупирована, некоторые бизнесы были вынуждены переехать внутри страны или вообще покинуть Украину. Экономические итоги года большой войны в киевской студии Настоящего Времени подвел Сергей Фурса, инвестбанкир и аналитик.
– Год Россия находится под жесткими санкциями. Казалось обывателю в самом начале, что ее экономика должна рухнуть за этот год, ведь Запад ввел очень жесткие санкции. Но никакого краха в ближайшее время не предвидится?
– Краха, наверное, нет. У нас есть пример Ирана, где все очень плохо – 40 лет под санкциями, – но страна до сих пор существует. Эффект от санкций ожидался больший, причем не только нами, но и тем же Белым домом. Еще год назад, выступая в прошлый раз в Польше, Байден говорил про курс рубля под 200. Но, к сожалению, с одной стороны, у них очень умное руководство экономического блока. Парадоксально: Путин окружил себя полными идиотами во всех отраслях – всеми этими старперами из СССР, а экономический блок до сих пор держат очень разумные либеральные экономисты.
А с другой стороны – нефть. В прошлом году российская экономика получила сверхдоходы от продажи энергоресурсов. Эмбарго на нефть заработало фактически только в этом году, а за счет того, что цены были высокие, Россия получила рекордное количество денег: зашло на несколько сотен миллиардов долларов больше, чем обычно. При этом ничего не выходило, потому что санкции на импорт. В результате внутри российской экономики образовался профицит денег. И этот профицит денег залил кризис. Санкции все равно приводят к определенным кризисным явлениям. Просто все это было залито деньгами. И эффект был гораздо мягче.
И вот только сейчас, когда эмбарго на нефть заработало, а газовое эмбарго Путин устроил себе сам, начинает добираться этот кризис до основы основ российской экономики. Мы уже не только говорим, что разбиты некоторые цепочки. Проблема начинается там, где смерть Кощеева, – российский бюджет. Тот дефицит российского бюджета, который мы ждали еще в прошлом году, который должен спровоцировать инфляцию, начался только сейчас, потому что удалось отрезать значительную часть нефтегазовых доходов.
– Нефтегазовые доходы там, по-моему, вполовину меньше.
– Да, в два раза меньше. Маккейн же не зря говорил, что Россия – страна-бензоколонка. И в прошлом году, когда не было проблем с другим, продали много бензина. А в этом году это бензоколонка, которая лишается основы своих доходов. Не полностью, понятное дело, потому что нефть они переориентировали на Индию и Китай, но цены не те, доходы не те, а газ они сами себе убили.
– По вашим прогнозам, когда мы увидим глубокий кризис, который будет ощутим, в том числе для граждан?
– Понятия не имею. Это же непредсказуемый во многом процесс. Еще никогда такую большую глобальную и интегрированную в глобальную экономику страну не обрезали так сильно. В прошлом году надеялись – не случилось. Сейчас можно только осторожно предполагать, что мы видим эту тенденцию в бюджете, видим этот рекордный дефицит и видим, что они с декабря начали активно печатать деньги. Причем вопрос о триллионах рублей, которые начали печатать. Об этом и Deutsche Bank сейчас пишет, что они пишут на бумаге: "Мы тратим Фонд национального благосостояния". Но тратить они его не могут – это в Excel переставили табличку. А де-факто они имитируют деньги. И они уже запустили этот печатный станок. Он будет только раскручиваться в этом году. Поэтому тут и должны вылезти все эти проблемы с инфляцией. Сейчас уже вылезает давление на курс рубля. Пока для них это не критично, но уже вылезает.
– А что происходит с украинской экономикой?
– С одной стороны, все плохо. С другой – все не так плохо, как казалось в прошлом марте. Наше падение ВВП 30% – это очень много. Но, с другой стороны, если вспоминать ощущения марта прошлого года, все гораздо лучше, чем ожидалось. Украине удалось сохранить макроэкономическую стабильность. Это ключевое.
– За счет чего?
– Во-первых, западная помощь – это ключевое. Во-первых, украинский бюджет сейчас в два раза больше, чем был до войны, за счет западной помощи. Вся социалка, все выплаты бюджетникам – это все наши западные партнеры.
– То есть все деньги на пенсии, содержание судей, прокуратуры, школ, детских садов и больниц деньги дает Запад?
– Да. Условно, сейчас в марте будет индексация пенсий – это Байден проиндексировал украинцам пенсии.
– А эти деньги даются в долг?
– Американцы дают просто так – у американцев гранты. Европейцы дают в долг. Но это кредиты сроком на тридцать лет под ноль процентов. Они вообще не отягощают наш бюджет в ближайшее время. Как ни парадоксально, самые дорогие деньги, которые мы будем брать в этом году, – это МВФ. Обычно МВФ это были самые дешевые деньги, а сейчас, поскольку все остальные дают либо бесплатно и навсегда, либо просто грантами, то МВФ становится самыми дорогими деньгами. С долгом проблемы пока нет, даже учитывая, что весь этот год мы будем с той экономикой, которая есть, и будем набирать займы, на конец года у нас отношение долга к ВВП будет порядка 100%. Это много. Но, учитывая войну и то, что мы ожидаем потом быстрый рост и восстановление украинской экономики на фоне вливаний денег, то это не так много.
– Но если вдруг Запад перестанет давать деньги?
– Если Запад вдруг перестанет, то все накроется медным тазом. Поэтому Запад не перестанет.
– Оптимист.
– Реалист. Потому что Запад не может позволить Украине проиграть.
– Ты начал говорить, что удалось удержать экономику в первую очередь за счет западных вливаний. И за счет чего еще?
– Второе. Те реформы, которые были проведены после Майдана, – очень хорошо себя показала банковская реформа. И ситуация в банковской системе очень хорошая, учитывая все обстоятельства. Удалось удержать курс гривны, Национальный банк находится в хорошей форме с планом Б, который тут же запустили 24-го числа. И вот эта работа Национального банка и всей банковской системы, и реформа, которая там была проведена до этого, показали свою эффективность. У нас нет банкопада, система надежна, курс гривны стабильный.
– Но при этом много бизнеса просто легло, остановились предприятия – сельскохозяйственные, которые давали валютную выручку, металл.
– Сельскохозяйственные как раз работают.
– Какие? Большая часть из них оказалась на оккупированной территории: Запорожская, Херсонская области.
– То, что на оккупированных территориях, мы комментировать вообще не можем. Понятно, что людям не повезло. Но тут ничего нельзя сделать. У нас минус 30% ВВП. Это очень много – треть экономики в минус. И это же очень сегментированная история с нашим падением ВВП. Если вы приезжаете во Львов, то там вообще все хорошо. Если приезжаете в Харьков, то там плохо. Поэтому эта разбивка не очень одинакова по всей стране: где-то сильно упало, где-то почти не упало, а кто-то даже выиграл. Потому что если вы были производителем меда из Винницкой области и у вас вдруг открылся рынок ЕС, где вы раньше квоту забивали за пять дней, а теперь у вас рынок ЕС весь год открыт и вы можете экспортировать, то для вас, собственно говоря, настали прекрасные времена. Поэтому это очень неровная история.
– А что происходит с бизнесом, имея в виду в первую очередь, наверное, всякие контролирующие органы?
– С ними ничего не происходит. Они как были, так и остались. И они себя ведут примерно так же, как они себя вели всегда.
– Плохо?
– Плохо, да. Последний пример – то, как пришли к айтишникам MacPaw. Это не значит, что к айтишникам нельзя приходить. Но просто когда к вам приходят с обыском и не хотят ничего найти, потому что на самом деле ничего не могут найти, то это заявка: "Дайте денег!" И вот это остается еще, к сожалению.
Реформа силовых органов у нас не произошла. БЭБ (Бюро экономической безопасности) получилось мертворожденное. И то, как оно создавалось, было очевидно, что оно будет мертворожденное. А у СБУ и полиции не забрали борьбу с экономическими преступлениями. Фактически эти подразделения всегда доили бизнес. Поэтому там все сейчас остается и все так же неприятно, как и всегда.
– Война этого не изменила?
– Война не может этого изменить.
– Есть ли понимание или хотя бы какие-то приблизительные оценки: какая часть украинского бизнеса выехала за границу?
– У меня такой статистики нет. Есть вспышка каких-то релокаций в Польшу прежде всего, но я не думаю, что это значимый процент от всего украинского бизнеса. Мы заодно видим и экспансию украинского бизнеса за украинскими беженцами, которые пытаются выходить. Ну и малый бизнес, например, – условные маникюрщицы, салоны, все эти сферы услуг, которые в Украине опережают европейские варианты. И легче тем людям, которые просто выехали и с ними выехал их бизнес. Это произошло, наверное, но это никто же не посчитает, поскольку это такая серая зона. Ухало много молодых женщин, которые оказывали эти услуги, судя по всему, они оказывают их в Европе и хорошо себя чувствуют.
– Есть ли вообще какие-то прогнозы, какая-то аналитика о том, что будет происходить после войны с учетом того, что выехало такое количество работоспособных людей?
– После войны депопуляция будет нашей самой большой проблемой. У нас и так была проблематичная история до войны. Народ не очень активно размножался, пенсионеров было чем дальше, тем больше, а работоспособных людей чем дальше, тем меньше. Сейчас, понятно, эта проблема умножилась на порядок.
Но тут многое зависит от того, как долго продлится война. Чем больше война, тем больше людей там остается. В первые полгода войны 90% людей собиралось вернуться. Сейчас мы видим, что это уже немного другой процент.
– Группа "Рейтинг" дает информацию, что только половина из тех, кто выехал, хочет вернуться.
– Уже половина. Чем больше вы там, тем больше у вас шансов устроить свой быт, ассимилироваться. И потом понятно, что люди, которым хорошо, уже не возвращаются.
Поэтому у нас ключевая задача после войны с экономической точки зрения – это будет миграция. Мы обречены на миграцию. Нам нужна трудовая миграция. И государство должно быть к этому готово. Общество должно быть к этому готово. И самый простой шаг для этого – это упростить. Сейчас иностранцу получить право на работу в Украине – это как получить право работы в Нью-Йорке. Очень сложно – непонятно с какого перепугу.
– Сейчас говорить об инвестиционном климате, конечно, нельзя. Но можно ли спрогнозировать, что будет после войны?
– Инвестиционная привлекательность Украины после войны будет гораздо выше, чем до войны.
– Почему? Разбитая страна.
– Так это же про возможности. Это не про то, что есть. Во-первых, восприятие Украины существенно изменилось. Если в начале войны Украина воспринималась как Афганистан – где-то на краю Европы, то теперь это совсем другая страна с совсем другим имиджем. Это очень важно.
Во-вторых, евроинтеграция, которая уже очевидна. Никто не знает – через пять или через десять лет мы будем членом ЕС. Но очевидно, что мы им уже будем. А инвестировать в страну, которая просто сбоку от ЕС, и в ЕС – это совершенно разные вещи. Это повышает нашу инвестиционную привлекательность.
Плюс тот "план Маршалла", о котором говорят, то есть то восстановление Украины, которое будет идти за западные деньги и, наверное, будет как-то увязываться с евроинтеграцией – это же тоже огромные возможности. Сюда будут вливаться десятки миллиардов долларов, они будут создавать рабочие места, возможности, спрос. И вместе с большими институциональными деньгами придет большой инвестор, и они уже будут готовы приходить. Понятно, что во время войны никто не придет, но после – мы уже видим и BlackRock, и банк JPMorgan. Они все пытаются организовать фонды, которые будут направлены на инвестиции в Украину. И это фонды, которые, во-первых, пользуются огромным уважением. Они могут аккумулировать десять-двадцать млрд долларов каждый.
А во-вторых, это всегда сигнал. Если такие большие заходят, то маленькие бегут за ними, потому что все хотят побывать на этом празднике. Если это история будущего успеха, а когда вливаются деньги – это всегда история успеха, то к ней хотят присоединиться.
– А к тебе уже кто-то обращался из западных бизнесменов с вопросом: "Серег, подыщи нам бизнес. Мы хотим влиться"?
– Ко мне лично нет, но они ездят. Сейчас только большие смотрят. Тот же BlackRock договаривается о чем-то, JPMorgan – большие фонды уже ходят вокруг и присматриваются. Они создают инфраструктуру, они создают административную бюрократическую работу, которую надо проделать, чтобы потом инвестировать. Поэтому это будет.
