С 11 по 18 мая в Белграде проходит Beldocs – крупнейший фестиваль неигрового кино на Балканах. Beldocs был основан в 2008-м с целью развития и поощрения сербского кино и к сегодняшнему дню разросся до международного фестиваля с широкой конкурсной программой. В этом году Beldocs откроется сербской премьерой фильма "Музей революции" (Muzej revolucije) Срджана Кечи, а завершится региональной премьерой украинского документального фильма Outside Ольги Журбы.
Beldocs в этом году представит пять фильмов украинского производства. В память о литовском режиссере Мантасе Кведаравичюсе, получившем главный приз Beldocs в 2011 году с фильмом "Барзах" о пытках и похищениях людей в Чечне и погибшем месяц назад в Мариуполе, фестиваль покажет его последний документальный фильм "Мариуполис" (2016).
Участницей программы "Метеоры" в этом году стала картина российского режиссера Екатерины Селенкиной "Обходные пути" (2021). Мировая премьера картины состоялась на Венецианском кинофестивале, где Екатерина Селенкина получила приз за лучшую режиссуру среды молодых авторов.
Фильм снят в гибридном жанре, он сочетает фикшн и документальные наблюдения в технике реэнакмента (реконструкции). Перед нами юный кладмен Денис, распространяющий наркотики с помощью системы "закладок", то есть тайников, откуда покупатели могут забрать товар, купленный в даркнете.
Мы поговорили с Катей о профессии кладмена, социальных стигмах, российской наркополитике, власти режиссера и о войне России с Украиной.
– Как и когда вам пришла идея фильма и почему именно даркнет стал предметом исследования?
– В году 2012-м или 2013-м меня эта тема заинтересовала, но я не думала о создании фильма, просто мое внимание привлек такой способ распространения наркотиков. А вот через несколько лет я подумала, что можно снять об этом фильм, году, наверное, в 2016-м, может и раньше. Затем было очень много сложностей на пути создания фильма, что растянуло время работы над ним. Сложности с финансированием – это само собой, но мы на него, если честно, не особо и рассчитывали. Сначала мы исходили только из своих ресурсов – и материальных, и человеческих. Это время с появления идеи до начала съемок позволило мне хорошенько над этой идеей поработать.
Начала я с исследования: изучала специальные каналы в телеграме, форумы в даркнете, где закладчицы и закладчики делятся между собой опытом, сидела на маркетах, продающих запрещенные в России вещества. В ходе исследования изменился мой взгляд на город, и я стала присматриваться к тем вещам, на которые до этого я не обращала внимания. Я поняла, что на зрителя можно произвести такой же эффект. С помощью темы даркнета и закладок настроить внимательный взгляд к ландшафту, а дальше уже работать с темами, которые меня больше интересуют в глобальном смысле.
Я эти темы могу обозначить как угнетение и давление со стороны властных структур и сопротивление в пределах городского ландшафта. Так у меня начало складываться представление о том, каким должен быть фильм, появилась идея о том, что будет некий герой, который потом исчезает, а мы уже начинаем всматриваться в город. Так зритель сам, всматриваясь в город, может увидеть порой незаметные вещи.
– Как бы вы описали ваше исследование, на что вы хотели обратить внимание?
– Изначально я хотела разобраться в том, как работает система, кто в ней работает, почему люди занимаются этим. Затем еще одной темой стал городской ландшафт российского города и то, как в нем проявляются власть и властные структуры. А еще то, какие у ландшафта и людей, его населяющих, есть способы сопротивления контролю. Система закладок – это ответ на жесткую российскую наркополитику. Чем более строгие законы и сильнее стигматизация, тем больше негативных эффектов имеет наркопотребление, с одной стороны, и изощреннее способы обойти эти все запреты – с другой.
Одна из проблем внутри системы даркнета, на которую обращает внимание фильм, – проблема бедности. Бытует миф о том, что закладчики получают большие деньги, но это не так. И, конечно, люди к этому делу приходят не от хорошей жизни. Еще одно наблюдение заключается в том, что среда системы даркнета очень анонимизирована, она неосязаема и виртуальна, большая часть работы происходит онлайн, без физических контактов. Но тот опыт, через который проходит закладчик или закладчица, – очень физический и тактильный. В фильме это передается наложением виртуального и физического, в частности через сочетание пленки и цифры. В фильме можно заметить и другие эффекты системы контроля и запрета. Например, одиночный пикет – результат контроля за публичным высказыванием.
– Почему ландшафт в фильме московский?
– В первую очередь это было связано с финансами и другими ресурсами. Мы сами находились в Москве на тот момент, и команду было собрать проще из-за связей в городе.
Конечно, нельзя сказать, что Москва – такой же город, как и другие. Описанные проблемы гораздо драматичнее могут проявляться в других местах России, но фильм все же не просто о Москве. Это во многом выдуманное место. В фильме намеренно размывается и пространство, и время – чтобы подключиться к происходящему могли не только люди, принадлежащие к московскому ландшафту.
– Продолжая разговор о специальных приемах, расскажите о самой форме фильма, о главной технике, которой вы пользуетесь, – реэнакменте.
– Для меня очень острым является вопрос об авторстве в кино. Власть режиссерки или режиссера в репрезентации крайне проблематична. Я стремлюсь дать шанс реальности, случайности, другим людям вмешаться в процесс создания фильма. В данном случае мы сначала наблюдали ситуации на улицах города, а потом воспроизводили их для фильма.
– Расскажите о своем пути ко всем этим идеям, к формированию вашего метода и вообще представлений о кино.
– Я сначала училась в МШНК, а затем в Калифорнийском институте искусств – оба места на меня повлияли. Мое внимание к способу репрезентации, к политичности содержания и формы сформировало скорее то, что я читала. Критическая теория сформировала во мне внимание к социальным и политическим силам, влияющим на позицию, из которой создается фильм, и к тому, как его попадание в публичное поле влияет на мир.
– Вы считаете, что кино должно быть критическим?
– Меня интересует кино, которое расшатывает лодку, которое реализует контргегемонию. Или, во всяком случае, ответственно относится к тому, какой эффект оно производит. Меня интересует политика кино, но не в смысле назидательности или пропаганды. Я хотела привести пример с идеями Годара о политическом кино, но не буду занудствовать.
– Тогда я позанудствую. Когда я сказала "критическим", я имела в виду критику образца 11-го тезиса о Фейербахе Карла Маркса: "До сих пор философы различным способом пытались объяснить мир, но дело состоит в том, чтобы его изменить". Мне кажется, это коррелирует с "расшатыванием лодки"?
– Да-да, именно так. И эти перемены могут состоять даже, например, в отказе воспроизводить насилие, то есть даже в воображении мира без насилия.
– Давайте поговорим об изображении героя, кладмена. Как вы планировали его показать?
– Важно иметь в виду, что это не фильм про героя, мы не видим портрета личности, он практически отсутствует. У кладмена нет арки героя. Не совсем прозрачно то, почему он делает то, что делает, каков его путь – этого в фильме минимум. Потому что фильм про системы, а не про исследование личности. Поэтому сам герой в определенный момент просто исчезает, и мы не знаем, что с ним произошло. Это сделано для того, чтобы подчеркнуть, что его отдельная судьба не изменит системы – таких людей, как он, очень много. Поэтому и финал открыт.
Фильм избегает удовлетворения завершенностью, которая может что-то финально, раз и навсегда объяснить. Иначе мы бы могли себе сказать: если с ним все хорошо – значит, он молодец и вовремя одумался, если плохо – то потому что встал на скользкую дорожку. Но вопрос скорее в том, как нам как обществу изменить систему, создающую проблемы с наркотиками. При этом герой и не положительный, и не отрицательный. Он работает в приюте для собак, с одной стороны, а с другой – распространяет наркотики и даже в какой-то момент решается кого-то ударить.
– Кажется, что это как раз и формирует моральный облик героя – он не только наркотики распространяет, он еще и добрый человек.
– Да, но мы можем только догадываться о его мотивах. Эпизод с приютом для собак нужен для того, чтобы представить разные стороны жизни такого человека. Раз уж он распространяет наркотики и бьет кого-то по лицу, то стоит показать и другие стороны его жизни. Закладчики и закладчицы, с которыми я работала и общалась в процессе моего исследования, так же как и все, обладают как привлекательными, так и отталкивающими чертами.
– Фильм попал в широкий прокат. Вы стремились к этому?
– На этапе создания у нас никаких таких ожиданий не было. У нас не было ожиданий ни в отношении проката, ни в отношении фестивалей. Надежда на прокат появилась, когда появился Сергей Дешин с компанией Cineticle Films, который захотел стать дистрибьютором. Это стало первым шоком для меня – кто-то сам предложил прокат. А вторым шоком было собственно получение прокатного удостоверения в России, несмотря на то что Сергей, например, был уверен, что удостоверение мы получим.
В итоге нам сказали, что никаких нарушений законодательства в фильме нет, и мы даже шутили, что кино настолько скучное, что после первых минут просмотра его просто перестали воспринимать или уснули. Так или иначе, его пропустили, и без цензуры, а вот сейчас уже не знаю, возможно ли такое. Взять тот же кадр с пикетчицей с плакатом, на котором нарисован флаг Украины и написано "Нет войне". В этом смысле хорошо, что фильм еще шел уже после начала войны. Уже в конце февраля – начале марта мне незнакомые люди присылали фотографии и сообщения из кинотеатров после того, как видели этот кадр с пикетчицей.
– А какой эффект того, что фильм побывал в прокате, как вы думаете?
– 24 февраля все очень изменилось. Когда фильм вышел в прокат, то, как его принимали люди не из профессиональных кругов, случайные зрители, обнадеживало. Обнадеживало то, что ненарративное кино смогло привлечь людей не из узко-профессионального круга, то, что можно было с таким широким кругом обсуждать политические темы, то, что нестандартная репрезентация России кому-то вообще оказалась нужна и интересна. А потом началась война. И теперь, учитывая глобальную цензуру в стране, я не думаю, что что-то подобное будет возможно. Кроме того, сейчас, когда идет война, я потеряла ощущение, что в том, чтобы делать что-то реализующее такое медленное, неагрессивное сопротивление системе, есть смысл. Правительство ведет агрессивную военную и пропагандистскую деятельность, и это требует соответствующего ответа.
– Вы сейчас уже думаете о съемках, связанных с этим?
– У меня пока нет конкретной идеи, но я уже размышляю о теме связей между микро- и макросистемами насилия. То есть о связи, например, между домашним насилием и военным насилием – о связях патриархата и милитаризма. Смогу ли я что-то снять на эту тему или нет – я не знаю, но размышляю именно об этом. Девятого мая я была в Москве, и мы с подругой-операторкой снимали происходящее в городе. Я подумала, что этот жуткий момент нужно зафиксировать.
