23 октября 2002 года чеченские террористы под руководством Мовсара Бараева захватили здание Театрального центра на Дубровке в Москве, где в тот момент шел спектакль "Норд-Ост". Они взяли в заложники более 800 человек, зрителей и актеров, а также работников и посетителей Театрального центра. Следующие три дня они провели в зале под прицелами автоматов.
Террористы требовали вывода российских войск из Чечни, но договориться с властями им не удалось. Утром 26 октября силовики пустили в здание усыпляющий газ и взяли здание штурмом. В результате, по официальным данным, погибли 130 заложников. По данным общественной организации "Норд-Ост", погибших было больше, 174 человека: многие заложники отравились газом или задохнулись из-за того, что им не была вовремя оказана медицинская помощь.
Среди заложников был геолог из Благовещенска Владимир Бомштейн. Он выжил, но говорит, что три дня в заложниках полностью изменили его жизнь. Вот его рассказ о событиях на Дубровке.
– В то время я работал в Управлении по недропользованию Амурской области заместителем начальника. В Москву приходилось ездить часто, два-три раза в год. В октябре приехал туда 10 или 12 октября, а 22-го должен был уезжать домой, уже взял билет. Но мой руководитель попросил, чтобы я задержался, и я остался. Решил перед отъездом 23-го вечером куда-нибудь сходить. И 22 числа взял билет в Театр на Дубровке.
– Почему именно туда?
– Спектакль хвалили. Когда я на метро приехал, моя знакомая, которая тоже взяла билет, задерживалась и долго не появлялась. Потом оказалось, что она попала в какое-то происшествие и что-то порвала из одежды, то ли пальто, то ли колготки. И она мне говорит: "Давай не пойдем, неудобно". Подумали, и я говорю: "Нет, надо идти". И мы пошли. Она тоже осталась жива.
– Что было самым тяжелым в эти три дня, что сейчас чаще всего вы вспоминаете?
– Самыми тяжелыми были первые часы. Достаточно странно, что не было паники. Представьте себе, врываются вооруженные люди, стрельба начинается. Зал оцепенел в первый момент. Во второй момент все могли бы сорваться, чтобы вырваться из зала. Но, может быть, с боевиками психологи работали – они обстановку не накаляли в зале.
Да, было очень сложно психологически, потому что нас держали под прицелом, взрывчатка, шахидки. Естественно, вставать не разрешалось, только с разрешения в туалет – в оркестровую яму. Но только один случай был, когда один парень сорвался, вскочил, побежал, и его застрелили.
– Насколько я знаю, не только его застрелили? Еще один человек был убит случайно, и одна женщина была ранена из-за того, что он побежал?
– Да. Я сидел на четвертом ряду, а он на 15-м или 16-м. Автоматы были у всех мужчин-террористов. Если в этот момент, когда он побежал, они бы полоснули автоматом, то там было бы, конечно, очень много жертв. Но выстрелила шахидка. Пуля прошла через парня и ранила еще одну женщину. Их унесли куда-то, женщина, по-моему, выжила, парень умер.
Еще два случая было: в первый же день девушка спокойно прошла все кордоны и зашла в зал. Видимо, пьяная была. Ее расстреляли через несколько минут. Второй случай, по-моему, был на второй день: один мужчина тоже как-то прорвался, кричал, что у него сын здесь. Они объявили: чей это отец? Тоже минут десять покричали, потом вывели и застрелили его.
– Это было самое страшное?
– Нет. Самое страшное – это неопределенность. У них требования были вывести войска из Чечни, поэтому разрешали звонить, общаться с внешним миром. Естественно, это людей немножко успокаивало. Первый день прошел психологически очень сложно. Надежда была, что решение будет какое-то принято, отпустят или не отпустят. Во второй день уже наступило оцепенение у многих, апатия. Представляете, сидеть столько часов недвижимым, и непонятно, что будет, и что как.
Непонятно было, что и как нас ждет, надежда потихоньку начала угасать. Честно говоря, потом стокгольмский синдром появился.
– Без еды и без воды...
– Практически без воды. Первым рядам немножко легче было, потому что из буфета боевики приносили воду, сок в пакетиках. А в туалет не пускали целый день вначале. Второй день был самым сложным, потому что это был период перехода от надежды к оцепенению. Потом стали отпускать в туалет, вернее, в оркестровую яму. Немножко люди воспряли. Доктор появился, лекарства какие-то принесли.
Сам Бараев иногда кричал. Рассказывал про Чечню, объяснил ситуацию всем, почему они это сделали. Я до сих пор помню: сказал, что, мол, вас 50 миллионов, а нас всего миллион. Поэтому мы хотим, чтобы война прекратилась. Если вы будете себя хорошо вести, если правительство ваше тоже будет хорошо вести, то вы все останетесь живы, мы вам это обещаем. Телефоном разрешили пользоваться, четко и ясно было сказано: поднимайте своих родных, чтобы они обращались в правительство, к власти, тогда вы останетесь живы. Естественно, все звонили и звонили.
– А знакомая ваша как себя вела? Не упрекала вас за то, что вы все-таки уговорили ее пойти, хотя она не хотела?
– Нет. Насколько я помню, не было таких претензий. В такие моменты не то, что жизнь вспоминается, а просто стараешься вести себя, как обычно, то есть разговариваешь об обычном. Там образовались кружки, пять-шесть человек, допустим, которые сидят рядом и могут общаться. Вот знакомились люди, рассказывали друг другу о себе.
Я записал контакты своих соседей по ряду на программку, телефоны в тот момент у нас уже отобрали, но программка потерялась, и я больше не видел этих людей. В целом все вели себя довольно спокойно, правда, немцы, по-моему, сидели недалеко, там сплошной вой был белугой.
– Вы общались с террористами, с девушками или с кем-то из боевиков?
– С девушками женщины разговаривали, с мужчинами чеченки не очень-то общались. Обычные девчонки, на студенток похожие, одну Ася звали, она отводила заложников в туалет. Я посмотрел на нее, увидел, что пистолет у нее был на взводе, пистолет Макарова или ТТ. То есть она в руке его держала, курок был взведен. Честно говоря, женщин я воспринимал как более опасных, чем мужчин. Может, это связано с тем, что у них пояса, ей достаточно было замкнуть контакт, и ничего бы не осталось. У мужчин автоматы были, полоснул бы очередью, несколько человек, а вот женщины… Но ни одна бомба, слава богу, не взорвалась.
Вечером 25-го Бараев опять встал рядышком, недалеко от меня, сказал, что договорились с правительством.
– Они, в принципе, были готовы к тому, что начнут штурмовать?
– 26-го где-то в 5.30 начался штурм. Они его ждали и боялись. Там потолок к спектаклю был подготовлен, что-то подвешено было, и они все время туда светили фонариками, говорили, что нас прослушивают, наблюдают. Как я потом действительно прочитал, наблюдение велось. Не знаю откуда, скорее всего, с потолка. Знали, на каких местах кто сидит, во время штурма это сыграло свою огромную роль, что не было взрыва.
– Вы спали в этот момент?
– Вторые сутки и ночь провел уже в таком оцепенении, полудреме. Спать практически невозможно было, сами понимаете, сидеть на одном месте много часов, просто-напросто не уснешь. Оцепенение было. Вдруг раздались выстрелы, взрыв гранаты. Естественно, все забегали, я это видел все прекрасно.
Потом из щелей, из вентиляции пошел как будто дым. Они заорали, что это газ пустили. Потом я узнал, что пустили действительно газ, но он был без цвета, без запаха. Но с ним пошла пыль обычная, она и выдала, что пустили газ. И дальше началось.
Потом я узнал, что Бараева убили одним из первых прямо около буфета. Если бы он жив остался, может быть, скомандовал взорвать все, а так заметались, команды нет. Тут ворвались наши спецназовцы. А дальше я не помню. Правда, когда ребро мне повредили, я очнулся на несколько секунд.
– Расскажите, как это было?
– После того как пошел газ, я платок смочил соком, прижал к носу. Как раз сидел в первых рядах, там направо дверь метрах в 20 была, видел, что ворвались наши, потом сознание потерял. Не знаю, сколько я был без сознания. Потом очнулся на несколько мгновений от боли и опять сознание потерял. Очнулся, когда меня взвалил на бронежилет спецназовец. Он меня кинул на плечо, ребро не сломал, но, видимо, там трещина была. Я просто-напросто очнулся, понял этот момент, что я еду на чьем-то плече, потом опять потерял сознание от этого газа.
Судя по времени, штурм полчаса всего был, условно говоря, в 6 часов закончился. Меня вынесли, очнулся я на каталке в 9 утра в 15-й больнице, которая в 300 метров от Дубровки. Три часа я находился на улице, лежал там, видимо. Я благодарю бога (потом мне медики так и сказали), что ребро не давало мне окончательно вырубиться, отключиться полностью.
Как я потом прочитал, правда, неофициальную версию, то, что эвакуация велась абсолютно безобразно: антидота не вкалывали, люди умирали от асфиксии. Я так понял, при операциях этот газ применяется, он просто человека делает тряпкой. И его выносят за руки, за ноги, у человека голова запрокинута, язык гортань перекрывает, и все.
– Кто в этом виноват, на ваш взгляд?
– Спецназовцы сделали прекрасно, профессионально, это отмечают все разведки мира. А вот потом, как тоже у нас традиционно часто бывает, начался бардак. Возможно, скорее всего, из-за секретности. Потому что знали о начале операции только те, кто занят был операцией, и высшее руководство. Никого не предупредили, чтобы готовили носилки, антидоты и так далее. Конкретно командира, который бы раздавал приказы, наверное, не было. Там же спасатели были, милиция, МЧС, врачи. Видимо, каждый подчинялся своему начальнику. Начался обычный бардак, и от этого люди погибли.
– Как на ваше здоровье повлияла эта ситуация и, в частности, газ?
– Последствий на своем организме я не ощутил. Я все-таки геолог, много лет провел в тайге, отличаюсь, слава богу, крепким здоровьем. Психологических последствий у меня практически не было. Но эта ситуация на мою жизнь повлияла дальше и очень сильно. Я чувствовал, что если я не поменяю свою жизнь кардинально, то не смогу начать новую жизнь на старом месте. Меня назначили начальником Управления по недропользованию Амурской области. Но я через год ушел, уехал в Хабаровск в деревню, жил здесь полгода, наверное, сельским хозяйством занимался. Никто не знал, где я, я ни с кем связи не поддерживал, начинал новую жизнь.
– Почему? Что это за потребность была?
– Не знаю, что-то в подсознании изменилось и сломало мою размеренную традиционную жизнь. Мне хотелось полностью поменять обстановку, не то, что внешнюю обстановку – внутреннюю. Через внешнюю поменять внутреннюю.
– Вам это удалось?
– Да, мне это удалось.
– После всего, что вам пришлось пережить на Дубровке, вы почувствовали какое-то внимание со стороны государства, была какая-то помощь и поддержка?
– Нам достаточно неожиданно выделило по 50 тысяч правительство Москвы. Понятно, что оно чувствовало себя немножко виноватым. Для 2002 года это были достаточно большие деньги. Психологическую помощь предлагали и в больнице, естественно, и после больницы. Мне она не нужна была, я достаточно спокойно пережил это.
В больнице меня поразила одна ситуация. Октябрь, на улице мокрый снег. Меня вызвали: все, ты здоров. Дали справочку. Я говорю: извините, рубашка на мне, туфли, брюки, а пиджак я оставил там, на улице не весна и не лето. Товарищ полковник, который выписывал, пожал плечами: типа, не мои проблемы. И я пошел.
– На ваш взгляд, почему в России на официальном уровне почти не вспоминают о "Норд-Осте", о Беслане, о других подобных трагедиях? Как вы думаете, с чем это связано?
– "Норд-Ост", Беслан – это минус огромный власти. Те люди, от которых зависело, что это будет или не будет, до сих пор еще находятся во власти. Естественно, никому не хочется воспоминать про свои просчеты.
Полностью интервью опубликовано на сайте "Сибирь.Реалии" Радио Свобода
