3 октября в Карелии по обвинению в совершении развратных действий в отношении ребенка арестовали директора Медвежьегорского музея Сергея Колтырина и его знакомого Евгения Носова. Многим ранее обвинения по той же статье были предъявлены в рамках второго уголовного дела историку-краеведу Юрию Дмитриеву, и Колтырин не раз выступал в его поддержку.

В 1990-е годы Юрий Дмитриев обнаружил в урочище Сандармох массовое захоронение расстрелянных в годы сталинского террора, и Колтырин следил за сохранностью этих захоронений.

За несколько месяцев до первого ареста Дмитриева (его задержали 13 декабря 2016 года) историки Петрозаводского университета Сергей Веригин и Юрий Килин выдвинули гипотезу о том, что в Сандармохе захоронены не жертвы массовых расстрелов 1937–1938 годов, а советские военнопленные, расстрелянные финнами. В августе 2018 года Российское военно-историческое общество (РВИО) – патриотическая организация, возглавляемая министром культуры России Владимиром Мединским, – начала раскопки в Сандармохе и, по словам ее участников, сразу же подтвердила "финскую" гипотезу. Сергей Колтырин, назначенный ответственным за раскопки РВИО от администрации Медвежьегорска, назвал это неправдой.

Историк Анатолий Разумов, много лет занимающийся историей сталинского террора, утверждает, что казус Сандармоха – продолжение истории с Катынью: советские власти до конца настаивали, что находящиеся там захоронения пленных польских офицеров – на самом деле могилы мирных жителей, расстрелянных нацистами.

Настоящее Время публикует интервью Сергея Колтырина, записанное незадолго до его ареста. Он рассказывает о строительстве Беломорско-Балтийского канала, сталинских репрессиях и задачах своего музея.

О Беломорканале: "Любой ценой, любыми жертвами"

Беломорско-Балтийский канал – внутренняя водная артерия, соединившая Балтику с Белым морем. Обычно задают вопрос, зачем это надо было и надо ли было это. Конечно, эта линия нужна была, потому что в это время уже идет формирование двух флотов – Северного и Балтийского, внутри страны нужна была достаточно быстрая, хорошая связь и, конечно, канал этот был военно-стратегическим объектом и остается таковым до сих пор.

Ходить вокруг скандинавского полуострова в то время было сложно, далеко и долго. Молодое советского государство не воспринималось как таковое скандинавскими странами, возникали проблемы. Нужно было найти выход, а пути решения уже давно были известны: еще до Петра I предлагалось построить такой канал, но этот вопрос все время отодвигался – не хватало иногда средств, иногда желания. Но вот возникла ситуация, когда нужно было построить этот канал. Это первое.

Второе. Канал имел также значение экономическое: в это время экономика молодой советской республики была на достаточно низком уровне, и нужно было ее как-то поднимать. Железнодорожная магистраль, которая шла на север из Петербурга до Мурманска, вокруг себя решала какие-то железнодорожные экономические вопросы, но в целом территория этой части Карелии была экономически неразвитой.

И вот канал как раз мог решить и решил вопрос экономического развития края. После его строительства оставшиеся здесь люди были использованы как научный, трудовой потенциал при возведении поселков, городов вдоль канала, каких-то сельскохозяйственных предприятий, промышленных, лесных комплексов и т.д. Все это стало развиваться.

Другой вопрос, каким способом строился канал: форсирование, скорость строительства – 20 месяцев. Это, конечно, очень быстрые темпы, он был очень сложным в условиях севера, когда полгода зима и темп низкий, а план нужно выполнять любой ценой, любыми жертвами. И эти жертвы находились, это была бесплатная рабочая сила. Ее было здесь настолько много, что она обеспечивала выполнение плана даже в условиях крайнего холодного зимнего времени.

Народ, который был задействован на этой работе, наверное, понимал, что выполняет важную задачу, что ее нужно будет сделать во что бы то ни стало. А если не понимали, то их заставляли понимать, потому что это было главное правило лагерей: обеспечить не только выполнение работ, но также и политическое перевоспитание. Врагом народа мог стать на канале любой и каждый, независимо от того, прибыл он сюда уже как враг народа или работал как вольнонаемный.

Это привело к тому, что много людей было погублено, много искалечено – как физически, так и морально. Ведь моральное убийство человека – это, наверное, даже больше, чем физическое убийство, потому что человек с этим состоянием психики идет дальше, ему трудно жить, и не каждый с этим может справиться, выйти из этого круга жизненного.

Здесь были ужасающие санитарные условия, минимизированный уровень питания, бесконечный рабочий день, необходимый для выполнения и перевыполнения этого сумасшедшего плана: на 200%, на 250%. Люди, работавшие здесь, постепенно выходили из строя, им на смену приходили новые, и этот постоянный поток давал возможность выполнять главную задачу: успеть за 20 месяцев построить этот канал. Его построили, сделали, не считаясь с ценой человеческой жизни, человеческих усилий.

Финансы были задействованы небольшие – по сравнению с тем, какие можно было задействовать при нормальных условиях, используя технику, еще какие-то вспомогательные элементы. Здесь всего этого не было, здесь не заморачивались на этих вопросах: есть человек, есть физическая сила – ее можно использовать по полной программе. Конечно, канал нужен был, он и сейчас нужен.

О первых расстрелах в Сандармохе: "Началось глумление над людьми"

Я думаю, что, наверное, были вдоль трассы канала такие действия. Привозили на работу строителей с тех же Соловков, использовали их как рабочую силу, а потом, когда они становились физически немощными и непригодными, в силу того, что они могли создавать определенные неудобства для НКВДшных работников, быть смутьянами в своем деле (они же ведь политзаключенные, они имели свое мнение, они могли народ настраивать), их могли просто-напросто убирать.

Вот, в частности, Сандармох. Здесь расстрелы проводились с 1934 года, канал уже вроде работал, но оставались люди, которых нужно было убирать, независимо от их воли и желания.

И вот здесь, в старом песчаном карьере, где когда-то они брали песок и камень, их потихонечку начали стрелять. Пусть это были и небольшие расстрелы, но у нас в списках есть люди 1934, 1935 и 1936 года расстрелов, еще до большого психоза, когда начался кровавый террор в 1937–1938 годах.

Поэтому когда мы говорим о Сандармохе, мы не должны забывать людей того времени, когда началось это глумление над людьми, когда убирали ненужных людей, вольнодумцев, которые по-другому мыслили, говорили, по-другому делали что-то. Они были неудобны, они были не нужны государству и руководству, их боялись, их нужно было убирать.

Это бывшие строители канала, затем некоторые партийные работники, которые, в общем-то, видели поглубже, чем простой человек, суть всей системы, и в их головах происходила перестройка, что называется. Их тоже могли убирать. Это партийные советские работники, несогласные с тем, что творила здесь группа людей, руководивших на территории этого ГУЛАГа.

О Большом терроре: "Время никогда не стирает память"

А потом уже пришел сложный период: это чистка, 1937–1938 годы, самый кровавый период, когда каждой территории раздавались разнарядки. Людей убирали, убирали вольнодумцев, проводили чистку в лагерях, тюрьмах, убирали интеллигенцию, убирали людей среди духовенства, среди представителей вооруженных сил и т.д.

Этот приказ выполнялся таким темпом, с таким усердием, что, в общем-то, даже превышало нормативы, определявшиеся для каждой территории. Сейчас сказать "норматив на убийство" – это, конечно, сверхчеловечно. Я понимаю: разнарядка, норматив на работу, отправиться куда-то надо. Но убить? Приехать в деревню, сказать: "Шесть человек из восьми, вы должны быть уничтожены"? И даже не сказать, а увести.

Это совсем не по-божески, не по-человечески, это кошмарно. Когда в 1997 году открывался мемориал в Сандармохе, ноябрь-месяц, было прохладно, уже выпал первый снег, и стояли свеженькие памятники у могил расстрелянных. 236 столбиков, как светики, стояли. Было очень много народу, это было шоковое состояние для нас всех. Люди пережили ужас: Сандармох – это не просто несколько человек убили и на этом закончили. Три с половиной тысячи жителей Карелии, еще четыре с половиной тысячи – спецпереселенцы, люди, которые когда-то строили канал, рубили лес, занимались обустройством нашей территории. И еще 1111 человек – Соловецкий этап, печально известный Соловецкий этап, отборный.

Меня часто спрашивают, почему Сандармох. Я не могу понять, не могу ответить. Можно ведь было где-то в море их утопить. Но когда их с Соловков везли морем до станции Кемь, там же были и сопровождающие НКВДшники. И они, конечно, боялись утонуть, потому что затопить баржу с людьми – значит самим тоже уйти на дно морское, поэтому они все делали для того, чтобы все-таки добраться до берега, хотя уже было холодно, осень глубокая, и там уже в это время, конечно, плавание небезопасно. Но тогда можно было найти место где-то в Беломорске. Нет, потащили сюда, в Медвежьегорск.

Наверное, это неслучайно, потому что палачи знали это место, они представляли, что сюда можно набивать до беспредела, до состояния, какое получили. Ну вот они сюда их притащили, привезли, отобрали сначала самых-самых: представителей Белой гвардии, духовенства, представителей других национальностей, ученых, драматургов, писателей, поэтов, врачей, учителей. Я не понимаю, за что, почему.

Да, они не сломались в Соловецких лагерях, да, они прошли все эти пытки, унижения, оскорбления, все равно остались честными до конца, верными своим мыслям, своим делам – ну вот их и определили на убийство. Тяжело об этом говорить, я всегда испытываю чувство большой тяжести и боли от того, что там совершено. Но не сказать об этом нельзя, потому что время никогда не стирает память, как бы ни хотелось кому-то это сделать.

О необходимости помнить: “Не дай Бог повторить!”

В музее мы говорим об этом периоде 30-х годов и говорим о войне. Это нужно современной молодежи, да и нам тоже, чтоб мы помнили все, что было. Мы не навязываем своего мнения. Вот я с вами поделился внутренним, сокровенным, но когда мы проводим экскурсии, мы просто фактами оперируем, не давая оценки.

Это нужно в первую очередь для того, чтобы мы не только помнили тяжелые 1940-е годы, когда шла война, когда мы отстаивали свою страну, Родину-мать, но помнили и период репрессий и не повторяли его. Не дай Бог повторить! Не дай Бог снова таких репрессий, когда кто-то определяет, кто должен жить, а кто не должен жить.

Поэтому мы и не убираем этот зал, не убираем эту тему. Да, можно его убрать, да, можно засыпать дорогу в Сандармох, не будут ходить. Но уже нельзя это никому объяснить, потому что слишком много прошло времени, 20 с лишним лет после открытия Сандармоха, его ж открыли в 1997 году!

Сегодня просто сказать, что нет Сандармоха, нет Красного бора, нет Черной речки, это будет неправда. Они есть, есть ведь и на Севере неоткрытые места, их найдут обязательно когда-нибудь, откроется и эта страница, но то, что мы сегодня имеем, уже нельзя забыть. Плох тот народ, плохо то государство, которое не помнит своих корней и истории.

Да, можно подстраиваться, да, можно подделываться под свое время, под новое руководство, но нельзя забыть, что девять с половиной тысяч человек лежат в Сандармохе. Нельзя забыть, что огромная армия людей строила этот канал и огромная армия людей погибла, пребывая в надежде, что о них вспомнят, что о них будут говорить и что они делали то дело, которое нужно было в то время. Вот эта уверенность, убежденность их в правоте своего дела, в том, что их не забудут, сегодня очень важна.

О поиске родных могил: "Он в этом лесу"

Это не безымянные люди – у нас есть не только имя, есть еще и фотографии. Благодаря спискам, фамилиям, фотографиям, мы приходим и кланяемся им, разговариваем. Я лично разговариваю, приходя в Сандармох, убираясь там или просто находясь там, я душевно разговариваю с ними и кланяюсь.

Эти списки лежат, и люди к ним обращаются, потому что приходят с вопросом: "А как узнать?" Мы говорим: "А вот посмотрите, может быть, найдете". И они находят – и слава Богу, и хорошо, что это для них вариант ответа. А потом спрашивают нас, как увековечить память этого человека, просят показать, где он лежит. А мы не знаем, потому что там 236 ям.

"Он в этом лесу, – мы объясняем. – В этом лесу человек ваш лежит, вы найдите, как вам подсказывает сердце, место, куда вам хочется табличку поставить". Там таблички раскиданы по всему периметру места захоронения, они даже и поглубже в лес, и поближе к дороге, и на деревьях, и на столбиках. Это говорит о том, что люди помнят своего человека, и им приятно, что они нашли его последний путь.

В этих могилах люди лежат беспорядочно: как они падали в эти ямы или как бросали их туда, расстрелянных. Они все расстреляны в затылок. Есть варианты, когда в лицо стреляли, но это был не главный метод. Основное было расстрелять в затылок, как делали это обычно палачи того времени, и они лежат беспорядочно, они лежат произвольно – кто как упал, тот так и остался.

Некоторых видно, что еще и пытали, мучали, есть разбитые кости. Ну известно, как это все происходило, я не хочу повторять, потому что это сложно. Это сложно представить! Трудно убить комара – маленькое божье создание, а тут человека. Как так вообще это можно – сначала над ним глумиться, издеваться, довести до состояния, когда он полуживой, практически труп, и еще в последнюю минуту ему говорить какое-то сквернословие, а потом из орудия, сделанного из металла, запустить последние граммы в голову, чтоб он больше не воскрес и не был?