Катрин Ненашева — художница-акционистка, чья первая акция, посвященная содержанию женщин в российских тюрьмах, состоялась в 2015 году.

В июне 2016 года Катрин Ненашева в рамках своего проекта "На-казание" – против насилия в детских домах – сделала публичную перевязку активисту Дмитрию Жданову. Он – бывший детдомовец, руководитель благотворительной группы "Защита и помощь", стал инвалидом, выпрыгнув из окна, – после того, как в детском доме избили его брата.

​22 июня этого года Ненашеву задержали возле кремлевской стены во время акции "Между здесь и там". Художница ходила в очках виртуальной реальности, которые демонстрировали фотографии жизни пациентов психоневрологических интернатов. Полицейские вызвали скорую помощь, которая отвезла художницу в психиатрическую больницу №3.

Корреспондент Настоящего Времени встретился с Катрин Ненашевой и поговорил о ее акциях.

— Начнем с вами с того, что недавно с журналистом Михаилом Левиным вы учредили самиздатовский журнал "Пчела". Идея локального издания в эпоху интернета может показаться утопической, хотя бы потому, что Сеть как-то так тотально нас толкает на самоизоляцию, мы не ездим в гости к друзьям, мы не знаем своих соседей, мы порой не знаем, чем занимаются наши дети, в силу того, что мы люди воспитанные, мы не хотим посещать их соцсети. Можно ли в этом смысле "Пчелу" толковать как художественную акцию?

— На самом деле, мы работаем на стыке социального искусства, активизма и какой-то тактической журналистики, наверное. Потому что я как художница все-таки работаю именно с открытыми, живыми пространствами. А Михаил, который был тоже моим коллегой по психосквошу (коллективная игра с ракетками и мячами через заборы психоневрологического интерната – НВ), по федерации психосквоша, которую мы учредили, он, в общем-то, так или иначе, размышляет о роли медиа, о своей роли как журналиста, он все-таки пишущий журналист изначально. И естественно, это такая трансмедийная абсолютно история.

Мы открыли в квартире жилого дома, в которую сейчас переселились, Центр стабильного искусства, мы его назвали "Каждый день". И мы как-то будем пытаться исследовать, изучать, что такое российская стабильность - что такое российская стабильность в отношении людей, которые живут в спальных районах Москвы, в тех самых типовых панельных домах, которых становятся за последние 10 лет все больше, больше, шире. И, в общем-то, мы уже сделали первую выставку. Мы познакомились с соседкой нашей, женщиной Ольгой Кузнецовой, которая занимается фотографией, несмотря на то, что ей 56 лет, она довольно активная.

И собственно, будем использовать такой медиум как фотография для того, чтобы выйти с людьми на какой-то контакт и в целом ответить для себя как для художников, как для журналистов, на вопрос: могут ли вообще люди сегодня на какой-то ограниченной территории общаться друг с другом, нужно ли им это общение, а если нет, то почему. И что значит тот самый "типичный человек в эпоху этой некой путинской стабильности"? Потому что для меня это очень интересный ракурс.

Сейчас "Медуза" сделала тест: как, сколько процентов вашей жизни прошло при Путине? Путин стал президентом, мне было шесть лет. Соответственно, я, наверное, и есть то самое порождение этой многослойной стабильности, которая как-то там трансформировалась, учитывая, что я родилась не в Москве, у меня какой-то провинциальный бэкграунд, провинциальное воспитание на самом-то деле. Для меня это какое-то очень важное поле сейчас. Мне тоже хочется понять как художнице, возможно, как какому-то журналисту, в том числе, что есть та самая стабильность.

— Можно ли говорить о широте взглядов, если такой журнал как "Пчела" выходит все-таки в достаточно узкой локации, если брать масштабы Москвы?

— Вы знаете, я пока не очень знаю, что из этого всего выйдет, но широта взглядов, она уже очень явная, поскольку в рамках выставки, которую мы уже сделали, Ольга, собственно, комментировала какие-то свои фотографии, это фотографии района, в котором мы живем: мы в тысячный раз смотрим на то, что видим каждый день. Ольга рассказывает о своем отношении к эмигранткам, поскольку у нее в объективе оказались женщины, которые работают в ларьках местных, и Ольга высказывает довольно негативное отношение. Это очень интересная конструкция: "меня, конечно, никто не спрашивает, но я скажу". И наша выставка, которую видело очень небольшое количество человек, становится для нее какой-то единственной платформой, чтобы про это рассказать.

И эта часть экспозиции про мигрантов с Ольгиным комментарием, она уже куда-то исчезла, то есть выставка провисела два дня, я не знаю, почему. Убрали ли это люди с каким-то эмигрантским опытом или еще что-то, но этой части выставки нет. И, я думаю, мы на самом деле будем в рамках самиздата, в рамках выставок с жителями домов и вообще района разговаривать абсолютно на разные темы, и, я думаю, узнавать какие-то вещи.

Абсолютно для меня рандомный выбор, я работаю, в основном, с людьми. И в какой-то момент я задалась вопросом: а с кем я вообще в целом живу, кто мои соседи, с кем я пытаюсь разговаривать о войне, о людях с ментальными особенностями, о политике, о людях, которые сидят в тюрьме.

И я поняла, во-первых, что у меня никогда не было дома как такового. И я, наверное, тоже представляю какой-то образ человека, постоянно кочующего и не имеющего никакой привязки к конкретному месту.

Плюс у меня есть довольно важная для меня история, которую я как-то, на самом деле, тоже связываю с исследованием про соседство. Мой дедушка, в общем-то, жил в Горловке, и во времена военных действий таких мощных он был вынужден уехать оттуда, и он так и не вернулся домой: он умер в Краснодаре. Сейчас кладбища стали строить, конечно, прекрасные.

Мне кажется, именно в таком контексте очень интересно получается. Возводят очень много новых районов, везде такие полоски гигантских домов. И те места, которые пока еще не застроены, – это такие широкие поля, там располагают кладбища, продолжают какие-то старые кладбища.

Собственно, дедушку похоронили там, и для меня история про соседство и про дом какая-то сейчас, наверное, важная. Так, абсолютно рандомно выбран просто спальный район Москвы.

— Обратную связь вы получаете какую-то уже?

— Обратную связь мы получаем более чем, на самом деле, это очень интересно, мы сейчас тоже размышляем над фактом того, что есть опыт какого-то открытого активизма, когда ты действуешь на улице, в открытом пространстве. А здесь мы вышли в подъезд, и нам почему-то было настолько волнительно и страшно что-то делать. И все потому, что мы абсолютно не понимаем, кто сейчас выйдет и как на нас отреагирует.

В размышлениях, в целом, о спальных районах очень часто звучит у исследователей, у урбанистов слово "абстракция", что город становится абстрактным, люди, которые в нем живут, становятся абстрактными. И мы, в общем-то, тоже понимаем, что даже на клочке какой-то ограниченной территории эта абстрактность нас как активистов довольно сильно будоражит.

Мы очень часто сталкиваемся с каким-то равнодушием. И это тоже какая-то конструкция, над которой мы будем размышлять. Но при этом было несколько человек, около пяти-шести, которые эмоционально отреагировали в позитивном ключе, с такими словами, мол: хоть какая-то светлая точка, хоть что-то.

— За городских сумасшедших вас не принимают, насколько я знаю.

— Принимают очень часто.

— Как вы отвечаете?

— Честно сказать, не всегда получается отвечать и действительно как-то ясно, понятно, просто объяснять людям, что происходит, потому что буквально за 8-10 минут приходится усеченно рассказать всю историю искусства, что такое перформанс, почему мы считаем важным какие-то коммуникативные практики.

Были у нас опыты, когда люди хотели вызвать полицию, им казалось, что мы городские сумасшедшие, вандалы, такие люди, которые хотят внедриться в квартиру или в подъезд. Это частая история. В таких ситуациях мы пытаемся, конечно, выйти на разговор, это очень важно.

— Знакомство с вами я начал с питерской акции "Стирка", когда вы стирали военное обмундирование и таким образом высказывали свое отношение к войне в Донбассе. Была акция "Не бойся", посвященная проблеме содержания женщин в российских тюрьмах. Затем видел вас с больничной койкой на спине, вы таким образом протестовали против жестокого обращения с воспитанниками детских домов. Но больше всего меня поразило ваше путешествие по Москве в очках виртуальной реальности. Очки как бы символизировали взгляд на этот мир заключенных психоневрологических диспансеров.

— Я прошу прощения – интернатов.

— В интернатах, да, это важно подчеркнуть. Тем не менее, нет ли в таком буквальном подходе к реальности некоторого лукавства? Как мы понимаем, акционизм – это такая одноразовая вещь. Ваши акции, если говорить о пациентах психоневрологических интернатов, растянуты во времени, они длятся неделями, месяцами даже. Стороннему наблюдателю они могут наскучить. Или вам так не кажется?

— Очень редко бывают какие-то постоянные сторонние наблюдатели. То есть поскольку я использую социальные сети как некую галерею, в которой документирую каждый свой день и рассказываю, что со мной происходит, и это, естественно, в потоке, в ленте новостей. Ты можешь сегодня это увидеть, завтра не увидеть, ты очень редко являешься постоянным зрителем того, что происходит.

И мне кажется, что это хорошо. Точно так же и в городе. У меня никогда нет одних и тех же маршрутов. У меня нет тех же ситуаций, которые я инициирую как-то заранее. И поэтому как-то я охватываю абсолютно разные-разные группы людей.

Я все-таки не совсем согласна, я – именно в смысле как художница - с тем, что акционизм априори может быть только одноактным действием. Собственно, мой метод и заключается в том, что я полностью погружаюсь в некую ситуацию и пытаюсь ее прожить, и я все-таки работаю тоже с разными медиумами, например, текстами.

— Кому пришла в голову идея поиграть в теннис с пациентами психоневрологических интернатов через стену самого интерната?

— Да, речь идет о психосквоше – это вид спорта, который, в общем-то, мы придумали с Михаилом Левиным, с художником Владимиром Колесниковым.

На самом деле, очень просто. Мы в течение нескольких месяцев тестировали какие-то попытки коммуникации между внешним миром и людьми, которые заключены в психоневрологических интернатах, у них нет никакой связи с городом и его жителями.

И все началось, наверное, со скайпов, которые мы проводили с разными людьми со всей планеты.

И закончилось вечеринкой через забор.

У меня был день рождения, и я просто поняла, что у меня есть друзья и важные мне люди, которые живут в ПНИ, и есть какие-то мои друзья в открытом пространстве. А соединить их в одном помещении, так вот вышло, я не могу.

Поэтому мы провели такую вечеринку и там в первый раз поиграли в бадминтон, волейбол. И после этого мы поняли, что, возможно, коммуницировать можно и таким образом.

— А сами пациенты, они готовы к такому коммуницированию, хотят ли они этого?

— Мы не можем заставить, если даже у человека есть какие-то психические особенности, даже если у него совсем нет общения, никогда не получится заставить его в чем-то участвовать.

Мы никогда этого не делали, и те люди, живущие в ПНИ, которые участвуют в наших практиках, они ходят туда – на психосквоши, естественно, добровольно.

С одной стороны, у них есть тотальная пустота, которая связана с тем, что им просто нечем заняться. Другая проблема, что очень часто любую практику такие люди могут воспринимать как что-то неожиданное, важное, интересное.

И этим пользоваться – это не очень правильно. Проблема, скорее, в том, что человек, живущий в интернате, редко может сказать, что это мне не нравится, а это мне нравится.

— Вы наверняка рассматриваете их как часть антуража, вами придуманного. Но это, собственно, видимо, и называется арт-объектом. И вы сама в этом смысле являетесь арт-объектом и ваши коллеги тоже.

— В этом смысле – да, абсолютно все.

— Они это понимают, пациенты ваши?

— Какая-то часть людей, естественно, это понимает. Особенно те, кто в целом понимает, где они находятся, и пытаются что-то сделать для того, чтобы оттуда выйти, а это, к сожалению, не очень большое количество людей.

И, собственно, наверное, наша работа, в том числе, и какие-то такие резкие, саркастичные иногда вещи, типа того же психосквоша и метода коммуникации через дырку в заборе, наверное, тоже призваны тех людей, которые заразились этой выученной беспомощностью, как-то продемонстрировать им, что есть все-таки другие возможности для их будущего.

И в некоторой степени это получалось.

— Вы произнесли ключевое слово – "сарказм". Мне кажется, что российские власти вообще с трудом воспринимают иронию, особенно, когда эта ирония направлена в их адрес. Я уж не говорю про сарказм, это совсем другая категория. Как удается приоткрывать эту заслонку между вами как арт-объектом и наблюдателем?

— Здесь, на самом деле, коммуницировать удается далеко не всегда. И если действительно есть цель узнать, что происходит за воротами, пообщаться с людьми, познакомиться, рассказать какую-то историю про них, то приходится искать какие-то формы общения.

В том числе, приходится довольно много просто работать с этими людьми как волонтерам, потому что мы для того, чтобы проводить тот же психосквош, ходили – семь, нет, даже восемь месяцев – в интернат, мы проводили по несколько часов занятия для людей из интерната. И в общем-то нас изначально там знают как волонтеров.

Да, это такая довольно затратная тактика, но она честная. Она честная, потому что я и мои коллеги, мы не выходим и не говорим абстрактно –кто-то где-то заключен, у нас как бы власть такая плохая, система у нас так людей калечит. Мы погружаемся в это поле.

Для того, чтобы мне сделать какую-то акцию, я произвожу какую-то полевую работу, и она может идти от трех месяцев до восьми-девяти.

Мне кажется, это честно, потому что тогда утверждение в отношении власти, какое бы то ни было, наверное, оно более весомо для меня как для художника, то, что я изрекаю, то, что я говорю.

— Сам автозак вы воспринимаете как часть перформанса? И вообще, каким в этом случае видится мир с той стороны, со стороны решетки, автозака самого, со стороны застенка условного?

— В целом, я не могу сказать, что все свои задержания, тем более изначально, я как-то воспринимала и инициировала специально как некое продолжение…

— Нет-нет, я не об этом говорю. Но это происходит тем не менее. Я, конечно, понимаю, что вы не вписываете автозак в свою мизансцену, это понятно.

— Это действительно происходит, но и если это часть реальности, то, собственно, это и есть в контексте акционизма, перформативных практик, это и есть искусство, потому что эту реальность, в которую художник себя вписывает, он продолжает уже.

У него, конечно, меньше возможностей на нее воздействовать, но лента становится длиннее немного.

А как воспринимается мир из-за автозака – очень хороший вопрос. Мое последнее задержание в рамках акции "Между здесь и там" на Красной площади. Мне пришлось столкнуться не только с полицейскими, но и с сотрудниками психиатрической службы, собственно, которая за мной приехала, и потом меня повезли на освидетельствование.

Я не могу сказать, что я чувствовала себя человеком с завязанными руками. Но я себя чувствовала каким-то таким очень неким серым, склизким, абстрактным ничто, здесь сейчас из тебя могут вылепить преступника и позвонить на Лубянку, сказать, что здесь какое-то очень странное устройство, давайте разберемся, сумасшедшая, сказать, что у человека какая-то игровая зависимость.

До этого говорили: какую-то оголтелую активистку, которой обязательно нужно припаять "очередной штраф" и "отправить в Тверской суд к госпоже Ореховой".

С одной стороны, это очень такое медитативное состояние, потому что ты довольно мало что можешь сделать и ты как-то растекаешься немного в этом пространстве.

— Если посмотреть специализированные интернет-ресурсы, нас, читателей, обучают, как себя вести во время допросов, что брать с собой, какие сухари сушить, условно говоря, и так далее. Что вы по этому поводу в свою голову вкладываете?

— У меня был очень хороший опыт. Я первый раз попала на Якиманку (ОВД "Якиманка" – НВ) с Надей Толоконниковой, и на примере ее ответов я очень хорошо поняла про 51-ю статью, про отказ от какой-то коммуникации. Это дало мне действительно какую-то хорошую школу.

То есть, не читая на тот момент всяких инструкций, я как-то очень хорошо для себя усвоила какие-то вещи. И при этом уже в следующий раз я тут же попала после бритья на Красной площади, финала акции "Не бойся" в спецприемник с очень жестким задержанием, сидением в обезьяннике сутки. Поэтому это была очень живая школа.

Когда в рамках акции ко мне подходит, приезжает патруль или если вдруг меня спрашивают, что происходит, я всегда говорю, что происходит: я иду по улице в очках виртуальной реальности. То есть я объясняю какой-то смысл акции, и в этом объяснении очень часто не кроется никаких даже более-менее неких хулиганских действий.

У нас была в рамках акции "На-казание", когда я ходила с кроватью, это была история про отправку детей из детских домов в психбольницу в качестве наказания, ходила на спине с кроватью, выполняла в городе разные практики наказательные, которым детей подвергают.

Главный герой этой акции Дима Жданов, молодой человек из детского дома, ему 12 июня сделали перевязку пролежней, потому что он, в общем-то, ездит на инвалидной коляске. Прибежали сотрудники полиции, я сказала: я делаю человеку перевязку. Это, конечно, очень символичный пример, я просто комментирую свое действие словесно, что я делаю.

Все.